Писатель и политика: а у них была страсть…

№ 2008 / 23, 23.02.2015

Исполнилось сорок лет «парижской весне», когда в 68-м году толпы бегали по улицам, строили баррикады, бились с полицией, и заставили президента де Голля подать в отставку. Толпы студентов и поддержавших их рабочих. А на гребне толпы болтались художники-одиночки, вдохновители… Например, «прогрессивный препод» Мишель Фуко. Или 63-летний прозаик Сартр, который, разумеется, требовал не столько пенсии с 60-ти, сколько кайфовал от знаменитых лозунгов вроде: «Запрещается запрещать!», «Я тебя люблю! О, скажи мне это с булыжником в руке!», «Звонит будильник. Первое унижение за день», «Пришёл. Увидел. Поверил», «Поэзия на улицах!», «Вся власть воображению!»… По толпе вместе с цитатником Мао (брошюрку воспринимали как эпатирующий артефакт) летала книга философа Герберта Маркузе «Одномерный человек» (и её воспринимали как пророчество обновления и проклятье пластмассовому миру).
Всё схлынуло. Останки бунта смыли парижские поливальные машины. Однако Франция перешла к новому, более гуманному строю. И к этому её подтолкнули молодые интеллектуалы с вытаращенными глазами, рекрутированными рабочими под боком и даже таким лозунгом, как «Soyons cruels!» – «Будем жестокими!».
А что в России?
У нас политика ещё ближе к человеку. С кем ни поговори – плюются, но демонстрируют «всемирную отзывчивость», обсуждают «международную панораму», вздыхают об аспектах и нюансах недопартийного бытия, смакуют несчастные крохи сожранного чиновниками парламентаризма. Люди у нас политизированы, то есть неравнодушны к судьбе страны, к магии власти, к лепке новейшей истории, только вот пропуском во власть стала воинственная аполитичность. У людей пытаются отбить интерес к гражданским возможностям, всё время тычут физиономиями в отсутствие выбора. Всюду гламур скотного двора и менеджерский расчёт Большого Брата. А передачу «Свобода слова» сменила «Стальная хватка», очередной кровавый сериал «для расслабухи». А писателя и литературу вытесняют из сердцевины русской жизни ни чем иным, как пинками.
Не секрет, Россия – страна литературоцентричная. Но и – «важна литература в контексте России», – услышал я от Павла Басинского на вручении Солженицынской премии Борису Екимову. Это «в контексте России» звучит хорошо. Понятно, что речь не о сужении границ восприятия, не о движении в сторону ущербности языка и предмета описания, а, наоборот, о прорыве к подлинному, чистому и большому. К вселенскому – через родное. «Ад – это другие», – диагноз Сартра в России, несмотря на будничное скотство и неизбывные кошмары, аукается: «Рай – это другие». При всей экзистенциальной боли литература Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Толстого, Горького, Маяковского, Распутина, Трифонова всегда давала выход эгоцентрическому страданию в заботе о других. «Забота русской литературы о непременном обустройстве жизни», – говорил Фёдор Степун. Не случайно, что все «мейнстримные» авторы сегодня – Сорокин ли с Пелевиным, Проханов ли с Лимоновым, Сенчин ли с Прилепиным, Минаев ли с Багировым – социальны и политизированы. И сколько бы их ни упрекали в погоне за мутью и пеной, чёрный хлеб свят. Пирожные же расклевали воробушки элитарной критики…
Каковы в этой связи должны быть отношения писателя с властью?
Самые разнообразные – лишь бы влиять на общество.
Пример чиновников Гончарова или Грибоедова, ясно, не обязателен для подражания, одного все клеймили «за мелкие интересы», другого разорвали. Зато влиять на власть (где нужно прийти на аудиенцию, а где нужно не поздороваться с августейшей персоной) – это судьба русской литературы. Без социального горения, без того «актуального», которое превозмогает бренность отдельного автора и переходит в «надличное» и «идейное», – без этого и соль не солона и сахар горчит.
Сочувствие униженным и оскорблённым, защита попираемой и растаптываемой человеческой личности для писателя, пускай самого эстетичного и уединённого, наверное, такой же долг, как и для духовного лица, избравшего даже отшельничество и молчальничество.
А уж куда выведет дорога неравнодушия – в Кремль или в острог, это как на роду написано.
«Есть исторические события, которые хранят в себе энергию и тайну, странный код для понимания случившегося с человеком или страной – хранят даже очень далеко во времени и пространстве от места самого события», – написал Валентин Курбатов.
Что нам до французов… Но, как известно, русские у французов нечто перенимают, а те потом с изумлением изучают сотворенное. Егор Летов и феномен контркультуры. «Новые реалисты», с наступлением «нулевых годов» потребовавшие невозможного. Странное преломление европейского социально-философского протеста в контексте России. Когда личное, отчуждённое, привольно рифмуется со всеобщим, по-прежнему едва ли не соборным.
Мне кажется, что Россия, вероятно, скоро вступит в новую полосу политической весны, в ту блевоттепель, когда теплохладные карьеристы-приспособленцы, вруны и прочая придворная слизь будут изблёваны. Они – та «радикальная оппозиция» внутри государственной системы (как верно замечает яркий стилист и умный политолог Станислав Белковский), которая боится перемен и настроена до последнего драться и царапаться за монополию на убожество, пускай бы и ценой десакрализации власти и потери территорий…
Но писатель и Россия тянутся друг к другу. Тайна сбережения пространств – в творческих «удерживающих»… Поэтому литература снова обнаружит себя в сердцевине русской жизни.
Не надо упрямиться. Иначе мы будем вас немножко беспокоить…Сергей ШАРГУНОВ