Грехи маленькой литературы

№ 2008 / 41, 23.02.2015

Игорь Фролов известен острыми публицистическими и литературно-критическими статьями. В прошлом году в издательстве «ЭКСМО» вышла его книга прозы «Вертолётчик». Сегодня он – наш гость.

– В начале полагается краткая биографическая справка об интервьюируемом. Обозначь основные вехи своего жизненного пути.
– Родился в Якутии, в таёжном городке Алдане, в 1963 году, там окончил школу, в Уфе поступил в авиационный институт, окончил его в 1985-м, ушёл в армию лейтенантом после военной кафедры – хотелось послужить в авиации – всё детство мечтал быть космонавтом. И послужил достаточно удачно – на Дальнем Востоке, потом в Афганистане, летал на вертолёте борттехником-воздушным стрелком, около 700 часов налёта, 500 боевых вылетов. После армии, на излёте «поколения дворников и сторожей», устроился ночным сторожем в поликлинике, писал.
Сторож, по-моему, единственная должность, позволяющая совмещать работу и занятия литературой. Думаю, государ-ство могло бы сделать эту работу стипендией для одарённых. Впрочем, тогда и этой отдушины бы не стало.
Публикации в местной прессе в конечном итоге привели сначала в литературный еженедельник «Истоки», где был и замредактора и ответственным секретарём, теперь вот продолжаю этот же путь в толстом литературном журнале «Бель-ские просторы». Единственная почти полноценная книга вышла в прошлом году в издательстве «ЭКСМО», – правда, ве-хой это событие могу назвать лишь с натяжкой. Видишь, даже название, данное издательством, не могу выговорить, язык не поворачивается. Думал, привыкну, но чем дальше, тем стыднее.
– Ты ветеран Афганской войны. От войны до литературы сколько шагов?
– Казалось бы, война – выгодный предмет для творчества. Она переполняет, когда ты выходишь из неё. И только руку протяни к перу, и далее к бумаге… Я начал писать о войне, едва пересёк границу, – когда сидел в своей амурской части и ждал приказ об увольнении. Повесть едва не напечатала «Аврора» (была рекомендация Валерия Попова), потом «Знамя» – но уже рассказ, который я сделал из этой повести. К счастью, у них тогда портфель был переполнен Афганом. А потом начались 90-е, когда всё распадалось, и я так и не вошёл в литературу той своей повестью. Повторяю, к счас-тью. Потому, что сразу писать о войне нельзя. Ты устал от войны, от страха, ты выполз – так о чём, кроме ненависти к войне, ты напишешь?
– Обратила на себя внимание твоя статья «Грехи маленькой литературы» (http://artofwar.ru/f/frolow_i_a/text_0200.shtml), в которой ты разбираешь рассказы из шорт-листа премии Ка-закова. Конечно, в ней много того, о чём можно поспорить, но её критический пафос, попытка сорвать маски мне очень близка. Ведь постепенно начинаешь привыкать к одним и тем же именам, прощать им даже оче-видные огрехи, а значит, оценки перестают быть объективными. Что лично тебя двигало в написании этой статьи?
– Я о «казаковке» писал и в 2004-м примерно в том же духе. И ещё несколько было статей о центральной литера-туре, о премиях. Правда, о «романных» премиях не писал – некогда было читать, всё-таки критика – не моя профессия, чтобы внимательно читать все романы шорт-листа, а то и в лонг заглянуть, вдруг там гении погребены.
Известен штамп: критик – это неудавшийся писатель. Доля истины здесь есть. Мой критический запал возник (не стесняюсь этого признания), когда в конце 90-х центральные литературные журналы отвергли мои рассказы. Это были вещи, кардинально отличные от той моей беспомощности, которую готовы были напечатать те же «Аврора» и «Знамя» не-сколькими годами ранее. Тогда я и задумался – почему в литературе идёт отрицательная селекция? Потом неоднократ-но убеждался в этом на примере других. Со временем почти перестал следить за процессом, вернулся лишь недавно, когда стал «сетевым» автором.
Конечно, я бы и сам поспорил кое с чем в своей статье, нашёл бы излишества, перегибы. Но, с другой стороны, – а зачем снижать критический пафос? Это всё наша привычка к объективности, которая незаметно переходит в неправду. Есть такой феномен, наверняка, все работающие в журналах-газетах-издательствах его знают (и ты его отметил в во-просе): со временем планка редактора начинает снижаться. Вдруг замечаешь, что ориентация сменилась. Пришёл в ли-тературу, равняясь на мировые образцы, и казалось, что нельзя писать хуже Маркеса, Саши Соколова, других корифеев языка, – ну, хотя бы ставь целью сделать не хуже, если не лучше. Но проходит время, приходит опыт, ты видишь, что нет здесь ни Маркеса ни Саши Соколова, а есть поток графоманов разной степени честолюбия. И вот ты уже думаешь – ну ладно, этот вроде ничего на местном фоне, можно дать. Но за это «ничего» очень стыдно, если вдруг поставить его ря-дом с тем, что на самом деле хорошо. И потому провинциальному редактору особенно обидно, когда он видит, что в цен-тре раздают премии таким же «ничего». Возникает ощущение, какое, наверное, было у бойцов, попавших в окружение в начале войны. Вот мы тут в окружении, ждём, что армия там сейчас даст врагам дрозда, – а оказывается, армия тоже разгромлена и окружена…
А почему она разгромлена? Да потому, что толстые журналы потеряли ощущение многообразия литературы. Там круж-ковщина сложилась. Авторы ходят по кругу из журнала в журнал, от премии к премии. И, конечно, самотёк как единствен-ный метод добычи текстов. Самотёк – дурная традиция. Надо искать авторов.
– Сформулируй свои критерии оценки художественного произведения. Что тебе здесь принципиально важно и с чем не можешь примириться ни под каким предлогом?
– Трудный вопрос. Это раньше я мог сказать. А сейчас так просто не сформулируешь. На «автомате» как-то про-исходит оценка. Одно точно могу сказать – не играет роли политическая направленность автора, почвенник он или кос-мополит. Главное – талант. Среди космополитов-индивидуалистов талантливых больше. Это я – империалист (или, как сейчас говорят, имперец) – признаю. Вот тут и встаёт вопрос – что для меня талант? И его понимание у меня со време-нем меняется. Раньше, глядя в текст и не находя там стиля – в смысле, стильность как синоним сложности, эстетства, – я закрывал книгу. Терпеть не мог простое сюжетное повествование, «рассказывание». И писал соответственно. Написать: «он пошёл», «он сказал» было выше моих сил (утрирую, конечно, но почти так). Мне казалось, что есть однозначное опре-деление настоящести литературы. Если этот текст нельзя адекватно переложить на киноязык, значит, это и есть настоя-щая литература, считал я. В общем, и сейчас не отрицаю такой подход, и сейчас мне нравится этот «дефект литератур-ной массы», – когда составленные особым образом слова создают много больше смысла, чем кажется на первый взгляд, – да ещё многослойность, когда количество читаемого смысла, извлечённого из текста, зависит от просвещённо-сти, «наполненности» читателя. Такой поэтический подход к прозе…
Но сегодня я уже не приветствую стиль ради стиля, нарочитую тяжесть, усложнённость, специальную гипертексто-вость, ребусы. Теперь я тяготею к точности и ёмкости простого слова. Теперь мне важнее не удивление словоплетением, а вспышка образа во мне, мгновенное понимание и вчувствование, и мой благодарный отклик. Важнее стала краткость пути до моего сердца, а не до эстетических центров мозга. Если раньше я восхищался архитектурой текста, любил «го-тические соборы», то теперь мне от него нужно тепло жилища, пусть это таёжная избушка…
А с чем я не могу примириться, так это с глупостью автора. Не с человеческой, уточняю, а именно с авторской глупос-тью. Особенно когда автор талантлив. И тогда происходит отравление талантом, интоксикация. Глупость – когда нет чув-ства меры, – как стилистической, так и содержательной и нравственной. Особенно не люблю сочинителей, когда бодро пишут о непережитом, – это сразу бросается в глаза.
– Расставь свои приоритеты в литературе, каков твой литературный пантеон?
– Если раньше мне казалось, что есть абсолютные литературные величины, то теперь я вижу, что большинство классиков годится для чтения лишь в подростковом возрасте. Личные вкусы меняются, может быть, атрофируются. Дав-но ушло очарование Набоковым, Бродским, Платоновым… Даже Достоевский, над книгами которого я много размышлял в юности, – даже он потерял своё значение, оказался фокусником (но это не умаляет его значения для меня, как стимула к мышлению и выработке мировоззрения юноши – это и ко многим другим авторам относится).
Но есть ещё в моём сознании те пики, что не поддались (пока?) эрозии опыта: Стерн, Гоголь, Музиль, Саша Соколов, Ницше (до Заратустры), Шукшин, Куваев, в поэзии – Гандельсман, Казарин. А ещё – Винни-Пух в переводе Заходера. А ещё в стороне – вне конкурса – стоит Пушкин, как ни банально. Как некая литературная схема, алгоритм, почти внелично-стный, ну если не бог, то попугай бога литературы (не в смысле дьявола или антихриста), а именно передатчик божест-венного стиля с некими человеческими искажениями. Если хотите, божественный имитатор. Читая Пушкина, можно представить, как пишет бог. Хотя бы примерно представить. Но это отдельный разговор.
Конечно, мне не так одиноко, как можно подумать. Множество имён мог бы назвать, но это уже те, кто составляет тело пирамиды. А вершина её – вышеназванные.
– На твой взгляд, жива ли современная литература? Как можно определить её состояние: упадок, сон, бурное развитие, возрождение? Назови имена современников, которых ты можешь выделить.
– Литература, конечно, жива. Но какая это жизнь, вот вопрос. Если обернуться назад, мы вряд ли увидим нор-мальную жизнь литературы – у неё всегда были проблемы. Во времена Пушкина, Толстого – проблемы отчасти те же, что и сегодня, – можно рукопись продать. В советские – проблемы идеологические, цензура. Но сегодня, в отличие от Пушкина, ты заранее должен продать вдохновение, чтобы потом у тебя купили рукопись. Хотя, «Историю Пугачёвского бунта» Пушкин тоже писал под аванс – тяжело писалась, но так и не продалась…
Капитализм нам непривычен, поскольку мы из другого строя вышли. Сейчас мы на обломках цивилизации, и вся наша клинопись – это груда обломков. Мы и пишем на обломках. Происходит смена эпох: человек как целое ушёл из фокуса. Если Возрождение считается началом гуманизма, когда человек выделил себя как индивидуальность из общего хаоса, то сегодня индивидуальность стирается, на её место приходят сообщества по интересам, фракталы.
Если определять состояние современной литературы, то я бы в медицинских терминах это делал. Ещё недавно была постлетальная литература – 90-е годы, когда умерла советская литература. Пелевин, Сорокин – просто знаковые имена, символы разложения литературы, распада не только внешнего, но распада автора, его сознания, обращение вовнутрь, в миазменное бессознательное. Постапокалипсизм. В то же время вызревала и литература нового периода. Сейчас идёт рождение новой литературы – значит, новорождённая, натальная. Другое дело, какой она будет, когда вырастет. Это за-висит от того, что востребует зарождающееся общество. Вполне может случиться, что так называемый гламур поглотит таланты, перевербует их, купит вдохновение. Сейчас нет самого главного для творчества – ощущения медленного време-ни, спокойствия. Нынешняя суета требует быстрых писулек и их конвертации в деньги и славу.
Но гадать – только время терять. Посмотрим. И не только посмотрим, но будем делать всё, что в наших силах, чтобы новое поколение хоть как-то ориентировалось в меняющемся на глазах литературном ландшафте.
Что касается имён современников, то я пока не разобрался в ситуации, да ещё с моей излишней критичностью. Мне понравились рассказы Иличевского, но не понравился его роман. Знаю, что талантлив Прилепин, но его путь мне пока то-же неясен – очень не хочется, чтобы он повторил литературный путь Лимонова – от впечатлительного и трепетного до бронзовой статуи, которая отрицает литературу, как документ души. Бесспорен для меня Олег Ермаков как автор военной прозы, – но его расцвет пришёлся на 90-е. В поэзии – Владимир Гандельсман, удивительный, умный поэт, который, по моему мнению, асимптотически приближается к идеальному поэту.
– Ты работаешь в уфимском журнале «Бельские просторы». В твоей редакторской работе чего больше: разочарований или открытий?
– Это риторический вопрос и ответ на него очевиден. Тут речь идёт даже не о больше-меньше, а о малом про-центе открытий. На сто приходящих авторов – единицы тех, кого можно назвать писателем хотя бы авансом. Несколько хороших авторов нашлось в Интернете. Недавно Чупринин спрашивал у посетителей его Живого журнала – может ли журнал печатать тексты, которые уже опубликованы в Интернете? Странный вопрос о литературной девственности в на-ше время литературной проституции. И потом – в Интернет выложить свой текст много проще, чем напечатать его в том же «Знамени». Интернет в этом смысле – огромное литературное объединение, свалка рукописей, и нужно научиться там ориентироваться. Электронная, сетевая литература уже выходит на первый план, и возможно, мудрее было бы сейчас журналам перебираться в виртуальное пространство и работать, осваиваться там. Но они, увы, опоздали, лелея иллю-зию, что «бумага» всегда будет опорой настоящей духовности, а в Интернете одна шваль тусуется. Хотя никогда не быва-ет поздно, особенно, когда есть желание…Беседу вёл Андрей РУДАЛЁВ, г. СЕВЕРОДВИНСК