ЛЕЙТМОТИВ – ЦЕНЗУРА

№ 2009 / 4, 23.02.2015

Владимир Лакшин, пожалуй, одна из самых трагических фигур советской литературы времён застоя. Талантливый критик, в тридцать шесть лет (возраст для критика самый плодотворный) он после разгона редакции «Нового мира» в феврале 1970 года был лишён возможности участвовать в движении русской литературы. Вернулся в литературоведение, написал книгу об Александре Островском, занимался творчеством Чехова, Булгакова, в конце жизни возглавлял журнал «Иностранная литература», вёл телевизионные передачи… Но как критик он не возродился, подобно многим из тех, кто в 1970-х – начале 1980-х был вынут из литературного процесса. А власть тогда безжалостно вынимала самых острых, а значит, самых талантливых (в остроте, наверное, и проявляется талант критика) и справа, и слева – Михаила Лобанова, Игоря Виноградова, Юрия Селезнёва, Юрия Буртина, Ирину Роднянскую, Игоря Золотусского…

Мне лично Владимир Лакшин открывается постепенно. Помню его передачи о Чехове в начале 1990-х, статьи о Михаиле Булгакове, затем стали попадаться старые, 1960-х годов статьи, потом – воспоминания о нём, о «Новом мире» Твардовского. Года два назад прочитал трёххтомник Лакшина, вышедший в издательстве «Гелеос», несколько грустных и тёплых страниц о нём в книге Руслана Киреева «50 лет в раю». Ещё до этого, помню, большое, хотя и странное, впечатление произвела книга Александра Солженицына «Бодался телёнок с дубом», публиковавшаяся в начале 1990-х в «Новом мире». Лакшин был в ней одним из главных действующих лиц, но, как и большинство других, не очень симпатичных. Затем, в своего роде продолжении «Телёнка…», – в книге «Попало зёрнышко промеж двух жерновов», Солженицын вновь пишет о Лакшине, кое в чём признаёт свою неправоту.
Но суть их заочной дискуссии более или менее (думаю, всю правду не узнать никому и никогда, да и объективность в этом вопросе невозможна) прояснилась для меня лишь после того, как вышла книга «Солженицын и колесо истории» («Вече» – «АЗъ»).

Автором её указан Владимир Лакшин, но, по-моему, истинное авторство принадлежит вдове Владимира Яковлевича, Светлане Николаевне Кайдаш-Лакшиной. Она книгу составила, написала предисловие, комментарии, произвела выборку дневниковых записей.
Книга эта – об изменениях в отношении Солженицына к Лакшину и «Новому миру», об изменении в отношении Лакшина и Твардовского к Солженицыну… Жаль, что книга вышла после смерти Александра Исаевича, но собиралась наверняка в то время, когда он был жив. Впрочем, ответ Солженицына на неё вряд ли бы последовал, хотя история эта – Солженицын и «Новый мир» – до сих пор волнует тех, кто интересуется русской литературой советского периода, а особенно тех, кто так или иначе к истории этой причастен, близок.
Вот, например, Андрей Михайлович Турков, автор «Нового мира» 1960-х, пишет в рецензии (опубликованной в журнале «Знамя») на книгу Людмилы Сараскиной «Александр Солженицын» (книга эта «заверена» и одобрена самим её героем, что довольно-таки странно, если автор желала, – а для биографа лишь такое желание естественно, – показать жизненный путь Солженицына непредвзято): «Мне уже случалось упоминать на страницах «Знамени» о тех размашисто-пренебрежительных оценках, которые даются в книге «Бодался телёнок с дубом» сотрудникам и друзьям покойного поэта (Твардовского. – Р.С.). И ныне, к сожалению, Сараскина вторит своему герою, говоря о «жизни «Нового мира», державшейся на компромиссе (!!) с цензурой» и «освящаемой только личностью Твардовского». А в заключение сообщает, что «лишённую красоты» (так!) гибель журнала Твардовский и Солженицын переживали порознь, причём второй – «согласно принципу: без слабых союзников (курсив мой. – А.Т.) свободны руки одинокого».
Ох, уж эти не в меру почтительные биографы! – думаешь над подобными страницами книги!»
Цитата окончена… Да, обида сильна до сих пор. И тем сильнее, что точка зрения Солженицына благодаря колоссальному значению его личности явно имеет больше сторонников. Ведь он вернулся в Россию победителем, а те, кого он отмёл как слабых союзников, все годы застоя или тихонько сидели над биографиями русских классиков, или вообще ушли из литературы…
Попытки в годы перестройки да и чуть позже, в начале 1990-х, поспорить с тем, как подан «Новый мир» в «Телёнке…», оказывались тщетны. В книге «Солженицын и колесо истории» есть статья Лакшина «Солженицын, Твардовский и «Новый мир», написанная после выхода в 1975 году на Западе «Бодался телёнок с дубом». Вскоре она появилась там же, на Западе, была переведена на французский и английский языки. После публикации «Телёнка…» в Советском Союзе летом 1991-го Лакшин безуспешно пытался опубликовать и свою статью – ответ одного из персонажей книги Солженицына, члена редколлегии «Нового мира». Но так уж заведено на Руси – один культ личности сменяется не чем иным, как другим культом, – и все издания, в которые Лакшин обращался, отказались его статью печатать, мотивируя это тем, что «Исаич обидится». Статья вышла уже после смерти Лакшина, а ещё через несколько лет появилась книга Александра Солженицына «Угодило зёрнышко промеж двух жерновов», из которой видно, что автор принял многие претензии Лакшина. Может быть, не обиделся бы он и на родной и для себя, и для Лакшина «Новый мир», опубликуй журнал статью Лакшина в 1991-м. Впрочем, как знать…
Владимир Лакшин пришёл в «Новый мир» в двадцать восемь лет – совсем молодым для журнальной работы человеком (много ли сегодня в толстых журналах сотрудников до тридцати?), зная, что в редакционном портфеле повесть «Один день Ивана Денисовича», опубликовать её наверняка будет чрезвычайно сложно, а последствия публикации предвидеть невозможно. Судя по дневниковым записям, по статьям «Иван Денисович, его друзья и недруги» (1964), «Писатель, читатель, критик. Статья вторая» (1966), практически все произведения Солженицына, прочитанные Лакшиным в те годы, производили на него громадное, потрясающее впечатление. С уважением относился он и к самому Александру Исаевичу, радовался, когда и другие говорили о нём хорошо. Обида, а точнее – недоумение появились позже, когда Солженицын, поняв, что путь в легальной советской литературе ему перекрыт, начал «сражение» с литгенералами, которое разрослось до войны с советским строем. Под удары Солженицына попала «подсоветская официальная литература», в том числе и «Новый мир».
Естественно, журнал был советским и формально, и по духу. И, уверен, в статье 1975 года Лакшин искренен: «Конечно, «Новому миру» было на чём сойтись с Солженицыным. Нам тоже не нравился казённо-бюрократический социализм, мы защищали человеческую правду против формальной, мы приходили в содрогание от ужасов сталинского лагеря и протестовали, где могли, против изощрённых форм общественного лицемерия. Но мы верили в социализм, как в благородную идею справедливости, в социализм с человеческим нутром, а не лицом только. Для нас неоспоримы были демократические права личности».
Действительно, сотрудники журнала были в первую очередь демократами – теми традиционными русскими демократами, что когда-то – в 1840 – 1850-е издавали «Современник». И недаром в тяжёлые для «Нового мира» времена Лакшин вспоминал о далёких предшественниках. Вот, к примеру, фрагмент записи от 26 ноября 1969 года, того дня, когда в «Литературной газете» вышла статья, в которой произведения Солженицына назывались антисоветскими, ему предлагали покинуть СССР, и литфункционеры потребовали от Твардовского письменного осуждения поведения Солженицына, направленного «против партии, государства»: «Сидели долго за столом, говорили, пили чай. Трифоныч больше молчал, обхватив голову руками. Я хотел, чтобы он посмотрел на дело шире, с какой-то дистанции и напомнил раскол «Современника» с Толстым, Тургеневым. Кто прав, кто виноват? Со временем становится ясно, что дело сложнее, чем казалось в ту пору. И оставаясь на стороне Щедрина, я признаю в чём-то и правоту Достоевского, который спорил с ним. Но ведь здесь к тому же примешан Воронков (секретарь Союза советских писателей. – Р.С.) и то, что за ним стоит».
Это сознание себя в контексте русской литературы, наверное, помогало не терять присутствия духа Лакшину в самых тяжёлых ситуациях. О его внутренней крепости вспоминают и Руслан Киреев, и Леонид Теракопян. А ведь и после разгона редколлегии «Нового мира», и после статьи «Солженицын, Твардовский и «Новый мир» Лакшин становился чуть ли не изгоем. Во многом изгоем, какой-то отдельной фигурой в истории литературы он остаётся и до сих пор. Одни не могут простить ему защиты «Одного дня…» в 1964 году, другие ответа на «Телёнка…» в 1975-м… Столкнёшься с обитателями всевозможных окололитературных учреждений (слава богу, никак сегодня на движение литературы не влияющих) и понимаешь, что 45 лет, 35 лет – не срок.
Книга «Солженицын и колесо истории» сложна, повествование то перескакивает через десятилетия вперёд, то поворачивает вспять. Впрочем, это обыкновенная проблема сборника документов, но, думаю, правильнее было бы выстроить её не в тематическом, а в хронологическом порядке.
Главное впечатление от книги, как ни странно, – непреходящая любовь Лакшина-критика к Солженицыну-художнику. Даже в едкой, горькой статье «Солженицын, Твардовский и «Новый мир» эта любовь чувствуется явственно.
Хотя уже в дневниковых записях 1964 – 1965 годов встречается некоторое удивление по поводу высказываний, поступков Солженицына. Вот, к примеру, Лакшин спрашивает Александра Исаевича, как продвигается работа над «Раковым корпусом» (публикация повести в то время ещё была вполне вероятной). И далее – ответ Солженицына: «Это вещь острая, но она может быть напечатана, а я сейчас думаю о тех вещах, которые мне важно написать без надежды на печать». Лакшин этот ответ не комментирует, но понятно его чувство как сотрудника «подсоветского официального» журнала, стремящегося напечатать в нём новые произведения любимого писателя… Или такое – вдова Булгакова Елена Сергеевна передаёт Лакшину слова Солженицына: «Я должен знать всё, что он (Михаил Булгаков. – Р.С.) написал, потому что то, что написано им, мне уже писать не нужно…». Комментариев Лакшина к этой фразе опять же нет, но вся статья 1992 года «Булгаков и Солженицын» построена на сопоставлении отношения этих двух писателей к истории, о сознании своей писательской миссии.
Булгаков вообще один из центральных (после Солженицына и Твардовского) персонажей книги. Как раз в годы появления в литературе Солженицына происходило открытие читателем и булгаковского наследия (в том числе «Театрального романа», опубликованного во многом благодаря Лакшину в «Новом мире»), да и литературные судьбы Булгакова и Солженицына, как показало время, оказались внешне схожими – блистательное начало, а затем травля и забвение в официальной культуре на десятилетия. Объединяло их и отчаянное бесстрашие в отношении с властями.
В начале 1963-го – 1965-м годах Солженицын проявлял большой интерес к наследию Булгакова. На квартире Елены Сергеевны «он перечитал почти всё у Булгакова», был потрясён «Мастером и Маргаритой». Во второй половине 1960-х его отношение к Булгакову меняется. Не будем вдаваться в детали – они в письмах Солженицына Лакшину, в книге «Бодался телёнок с дубом».
Думаю, уместно в смысле сопоставления Солженицыным своей судьбы с судьбой Булгакова привести две записи из дневника Лакшина: «7.IX.1965. Вышел № 8 с «Театр. романом». В комнатке у Нат. Львовны (сотрудница «Нового мира». – Р.С.) я застал его (Солженицына. – Р.С.), уже позже того, как мы распрощались, за укладкой рукописи («В круге первом». – Р.С.) в какой-то ветхий чемодан, который он перепоясывал ремнями. Чтобы порадовать его, я сказал: «А. И., знаете, наконец-то вышел «Театр. р-н» и я собираюсь сегодня поехать к Е.С. и выпить с ней в честь этого события шампанского». Он очень грустно оглянулся, оторвавшись от увязки своей поклажи, и сказал: «Так вот и мои вещи когда-нибудь будут печатать и пить шампанское с моей вдовой».
Эта фраза очень напоминает сказанную самим Булгаковым незадолго до смерти: «Вот, Люся, я скоро умру, меня всюду начнут печатать, театры будут вырывать друг у друга мои пьесы и тебя будут приглашать выступать с воспоминаниями обо мне. Ты выйдешь на сцену в чёрном платье, с красивым вырезом на груди, заломишь руки и скажешь: «Отлетел мой ангел…». Это говорил Булгаков жене, а Солженицын не самому близкому человеку, тем более одному из тех, от кого, формально, зависела публикация его произведений. Естественно, что Лакшин почувствовал неловкость «– и мне неприятно стало, хотя будто ничего плохого я не сказал».
И ещё одна запись, сделанная вскоре после выхода книги прозы Булгакова и романа «Мастер и Маргарита»: «24.XI.1967. По дороге мы (Солженицын и Лакшин. – Р.С.) много говорили в машине. О Булгакове. «Ему повезло. Он вышел во время. Пройди ещё 2 – 3 года – и он оказался бы заслонен другими вещами, другими именами»… Много лет спустя Лакшин пытается понять, что подразумевал Солженицын под «другими именами»: «Можно предположить, что он думал в ту минуту о будущем своих взрывоподобных книг – «Архипелаге», «Августе 14-го» из только-только начавшего свой разбег «Красного колеса».
У меня создалось впечатление, что не только, или даже не столько нападки Солженицына в «Телёнке…» на редколлегию «Нового мира», «прямое оскорбление человека», которого Лакшин «считал вторым своим отцом» – Твардовского, стали главной причиной написания статьи «Солженицын, Твардовский и «Новый мир». Главная причина – в нарушении автором «Телёнка…» неких этических писательских норм. Понятно, что «очерки литературной жизни» писались Солженицыным в период, когда его жизнь действительно была под угрозой («Меня убьют! Убьют!» И была, как известно, попытка), писались с обидой, гневом. Но их публикация за границей, человеком, уже находящимся в безопасности и достатке, возмутила Лакшина. И он не скупится на саркастические оценки повествования Солженицына о своих писательских злоключениях в СССР: «Это мало похоже на обычаи писателей былого века, державших свои дневники, записки, письма, варианты сочинений вдали от глаз публики, а иной раз и за порогом земной жизни накладывавшими, из понятной скромности или деликатности перед живущими, запрет на их публикацию на 30, 50 или 100 лет. Но Солженицын не верит истории (или истории литературы), что в чём-либо касающемся его судьбы они могут разобраться правильно, и торопится надо всем произвести свой суд – окончательный и безапелляционный. (Правда, окончательный лишь на нынешний день; завтра тем же людям и событиям его приговор будет другой, но непогрешимый судия о том уже не вспомнит.) Менее всего верит Солженицын своим возможным биографам и спешит дать авторизованную версию своей писательской судьбы, а заодно всего спопутного ему литературного мира. (К сожалению, и биографию, написанную Людмилой Сараскиной, можно во многом определить как авторизованную Александром Исаевичем. – Р.С.) Солженицын никому не захотел передоверить рассказ о себе, сам решил оставить потомкам автопортрет, запечатлённый в литературном зеркале. По его затее этот портрет должен был представить героя века, написанного во весь рост среди литературных недорослей и пигмеев, – задача, напоминающая канон «положительного героя» соцреализма. «…Я вижу, как делаю историю», – замечает он. Это видение реализуется в деталях автопортрета. Вот герой входит в кабинет к Твардовскому: «Я вошёл весёлый, очень жизнерадостный, он встретил меня подавленный, неуверенный». Вот появляется на Секретариате в Союзе писателей: «…с лицом непроницаемым, а голосом, декламирующим в историю, грянул им». Так в литературных мемуарах о себе, кажется, ещё не писали. (Зато в новом поколении писателей появились те, кто не только видит себя так же, как автор «Телёнка», но и описывает, не в мемуарах, правда, ещё, – в статьях, автобиографической прозе. – Р.С.) Можно понять автора, который особенно гордился «Гулагом» – не как книгой, а как средством обличения и борьбы… Но зачем, никак не пойму, не дожидаясь, пока о том скажут другие, заявлять о своей книге: «убойной силы», «крушащий удар», «скосительную свою книгу». И ещё: «должны ж они оледениться, что такая публикация почти (?) смертельная для их строя»…
Кстати, здесь мне хочется привести воспоминание Е.Габриловича о Булгакове, с которым они были соседями по дому в Нащокинском переулке и квартиры которых имели общий балкон. Однажды они на этом балконе встретились и Габрилович спросил Булгакова о том, что пишет сейчас.
«– Пишу кое-что, – сказал он, устремив взор с балкона к сараям. – Так, вещицу».
Много позже Габрилович понял, что в те дни, недели, месяцы, годы Булгаков писал «Мастера и Маргариту»
Наверняка не из-за боязни доноса и не из нежелания откровенничать с малознакомым соседом, который «мелок и мал» (так охарактеризовал себя тогдашнего сам Габрилович), Булгаков ответил так. А, скорее всего, из-за присущей, кажется, очень многим писателям почти суеверной застенчивости, а то и иронии, возникающей, когда разговор касается их произведений. Эту застенчивость и иронию мы встречаем и у Пушкина, и у Чехова, и у Гончарова… Да почти у всех.
Булгаков был по-настоящему откровенен с несколькими людьми: с женой Еленой Сергеевной, Вересаевым, Поповым. Да, ещё раз в несколько лет писал откровенные письма Сталину. Солженицын открыл миру все подробности своей литературной работы, своей борьбы, где никого не забыл, прописал свои действия, планы и мысли, кажется, во всех подробностях. У книги «Бодался телёнок с дубом» автор уже не художник, а общественный деятель, политическая фигура. (Вспомним «Архипелаг ГУЛАГ» и то, как Солженицын рассказывает о себе арестованном, но заставляющем нести свой чемодан пленного немца – «Я – офицер!»; о себе в лагере, осторожном, порой чрезмерно; о том, как, обретя свободу, забыл на какое-то время об оставшихся в заключении сотнях тысяч осуждённых ни за что, принимающих нечеловеческие мучения, которые, как пишет Солженицын, при Хрущёве и Брежневе стали более изощрёнными, чем в эпоху ГУЛАГа. В «Телёнке…» этой многомерности героя нет.)
Да, Александр Солженицын из борьбы с режимом вышел победителем, «Бодался телёнок с дубом» производит очень сильное впечатление, герой книги действительно предстаёт титаном. (Помню, как читал эту вещь впервые, в армии, в 1991-м, напечатанную в «Новом мире», и кипел.) Таким он, наверное, и был, а главное – таким, через свои книги, заставил себя воспринимать советский народ, который, благодаря его книгам, в большинстве своём перестал воспринимать себя советским. По крайней мере в конце 1980-х – начале 1990-х.
Солженицын вернулся в Россию, которая его не во всём устраивала, но умер, кажется, в той, какой хотел её видеть. Награду от «антинародного» президента Ельцина не принял, а от его преемника, во многом осуществившего солженицынские рекомендации (самые консервативные, правда), изложенные в «Письме вождям Советского Союза», «Как нам обустроить Россию?» и особенно «Наши плюралисты», – да.
Но я чаще возвращаюсь и перечитываю седьмую часть «Архипелага…», где Солженицын показал себя противником любого государства, ведь любое государство – насилие.
Оценку тому, кто правее и честнее – Солженицын или Лакшин, – дать невозможно. Слишком разные цели были у этих людей, разное мировоззрение, а моральными критериями здесь не обойтись. Виновата же в этой драме – цензура.
Цензура, вроде бы защищая, погубила строй, идеологию, страну. Губила постепенно, но методично. И касается это не только истории с Солженицыным, которому не позволили выйти к читателю «Раковым корпусом» и «В круге первом», после чего он перестал маскироваться под советского писателя и взорвался. Так было и с протопопом Аввакумом, и с Радищевым, Чаадаевым, Чернышевским, Булгаковым. Но тот, кто хотел читать их произведения, – читал, переписывал, передавал другим. «Житие» Аввакума распространялись по всему старообрядческому миру; цитаты из «Мастера и Маргариты» ходили в народе задолго до публикации; «Раковый корпус» и «В круге первом» знали и в Калининграде, и в Тбилиси, и в Ташкенте, и в Красноярске в то время, когда их, по мнению Главлитов, существовавших во все времена, не должно было быть в природе. Но отсутствие этих произведений в официальной литературе в то время, когда они – «часть живой жизни общества», конечно, трагедия и для автора, и для самого литературного (точнее даже – культурного, общественного) развития.
Солженицын призывал «Новый мир» к бунту, к закрытию (после ввода советских войск в Чехословакию в 1968 году), а редколлегия делала своё дело – через тернии впихивала в официально дозволенные рамки новые и новые романы, повести, статьи, рассказы, и старалась эти сужающиеся рамки раздвинуть. Солженицын досадовал, сердился, и по горячим следам обвинял редколлегию «Нового мира» в отсутствии смелости и многом другом. Позже, в книге «Попало зёрнышко промеж двух жерновов» (писалась она на протяжении более десяти лет), он признался, что был тогда, в 1975-м, во многом не прав: «Ни один из этих претенциозных журналов (издающихся на Западе на русском языке. – Р.С.) не может приблизиться к культурному и эстетическому уровню тогдашнего «Нового мира» – а ведь тот был перепутан и размозжён цензурным гнётом. Никто из этих не возвысился к спокойному, достойному, глубокому обсуждению, как умудрялся «Новый мир» в своих жёстких рамках, закованный».
Жаль, что мало кто из членов редколлегии тогдашнего «Нового мира» смог прочесть эти (да и многие другие хвалебные и извиняющиеся) строки. Мало кто дожил до их опубликования. Но, интересно, что, воздавая должное «Новому миру», автор одновременно топчет эмигрантские журналы и самиздат. А они, «Грани», например, сделали для того, чтобы о Солженицыне узнали в Европе, немало. Кому-то из «Граней», «Хроники текущих событий» и других изданий наверняка стало обидно и горько…
Да, трудно никого не обидеть. Роман СЕНЧИН