Предпасхальное

№ 2009 / 15, 23.02.2015

Пра­во­сла­вие при­вле­ка­ет гар­мо­ни­ей. Вот Ве­ра, ко­то­рая как буд­то раз­ли­та в са­мой жиз­ни. Скреп­ляя всё сво­ей Лю­бо­вью. И ос­тав­ляя На­деж­ду на бу­ду­щее.
Ведь ис­ко­мая мо­дель бу­ду­ще­го и мо­жет быть толь­ко гар­мо­ни­ей.

Размышления книжника-мирянина

Православие привлекает гармонией. Вот Вера, которая как будто разлита в самой жизни. Скрепляя всё своей Любовью. И оставляя Надежду на будущее.

Ведь искомая модель будущего и может быть только гармонией. Любой перекос будущее погубит. Любая выделенность, перегруженность любой из лемм дилеммы, говоря языком диалектики. И на слегка ошалевшем под старость Западе (безумие политкорректности очевидно даже ребёнку) начинают понимать, сколь гибельно однобокое качание прав – например, пресловутых «прав человека» вне рамок его обязанностей, в отрыве от общей (традиционной) системы ценностей.

Евангелист Иоанн и Прохор на острове Патмос

На выручку придёт (должно прийти!) пронизанное православием русское сознание. Дабы сбылись пророки – от монаха Филофея («Москва – Третий Рим, а Четвёртому не бывать») до Даниила Андреева («Роза Мира»).

Основа этого сознания, онтологически питающегося диалектикой троичности, – тождество мысли и жизни, всеединства, в котором субъект немыслим вне объекта, человек – без Бога, как и Бог – без человека.

Тут Бог – не начальник-контролёр, издающий указы и приказы, назначающий премии и штрафы. И отношения с Ним не арифметичны. Идея индульгенции не могла возникнуть на русской почве. Как и идея протестантской этики, по которой Божья милость имеет свой земной, материальный эквивалент. Русский парадоксалист понимает, что Божий любимец может быть отмечен и страданием, болью. Потому что отношения человека и Бога не абстрактны здесь, а всегда живы, родственны, почти семейны.

«Господи, я верую, – говорит русский человек вместе с Есениным, – но возьми в свой Рай мой пронзённый стрелами дождевыми край». И понимает: уже взял – если Рай вообще возможен. Потому что Рай здесь сведён на Землю в нерасторжимом, сладостном, брачном Тождестве.

Вообще эти – перспективные для мира особенности русского сознания лучше всего показать на примерах не из катехизиса или богословских трактатов, а из творчества самых популярных, «наирусейших» русских поэтов, внешне иной раз далёких от бытовой воцерковлённости. «Купола в России кроют чистым золотом – Чтобы чаще Господь замечал» – пел ещё совсем недавно Высоцкий. Не готические пирамиды, устремлённые «туда, туда» (Гёте), в ноуменальные холодные дали, а тёплые огоньки, свечки, притягивающие взор Господен – родного, бесконечно милого существа.

У Бунина, имеющего имидж «эротомана», почти язычника, находим предельно выраженные православные поэтические декларации (которые можно поставить рядом с пушкинскими опытами поэтического завещания»: «Напрасно я бегу к Сионским высотам» или «Отцы пустынники и жёны непорочны»). Хотя бы вот такое восьмистишие:

И цветы, и шмели, и трава, и колосья, И лазурь, и полуденный зной… Срок настанет – Господь сына блудного спросит: «Был ли счастлив ты в жизни земной?» И забуду я всё – вспомню только вот эти Полевые пути меж колосьев и трав, И от сладостных слёз не успею ответить, К милосердным коленям припав.

Всяк человек – блудный сын перед Господом, он и не может быть никем иным после адамова грехопадения. И что бы он ни делал – как бы ни соблюдал правила и «приличия», обрядом вменённые, спасён он может быть только милосердием Божиим. Но чтобы его проявить, Господь должен увидеть лицо человека, к Нему обращённое. Ведь Он дал человеку свободу. Человек волен и отвернуться, отвратить лице своё от Господа. Что он сплошь и рядом и делает. «Много званых, да немного избранных».

В этой притче о блудном сыне – одной из важнейших в Евангелии – западный человек напоминает по большей части старшего, «положительного» сына, усердного трудолюбца и хозяйственника, а русский – младшего, бродягу, пришедшего к отцу – к Отцу – через покаяние.

Однако ж «не заковать в меру трепет Вселенной» (Хлебников). Истина, Добро, Красота даются только Любви, а не Закону. Любви со всеми её нерасчленённостями и парадоксами. «Я есмь Истина, и Жизнь, и Путь». Всё прочее – промеренное, взвешенное, холодно механическое – от лукавого.

Заключённая в православии стихийно-интуитивная диалектика Бого-Человечества и представляется тем «светом с Востока», о котором грезили и грезят наиболее проникновенные мудрецы и поэты Запада. Как тут не вспомнить, кстати, Райнера Марию Рильке: «Россия – единственная в мире страна, которая соседствует с Богом».

А в стяжении света, по Серафиму Саровскому, и состоит предназначение человека. Света – то есть Спасения. Спасения, однако, не как «платы» за определённый объём духовной работы. А как милосердного акта Любви, направленной к усилию, снисходящей к упованию.

Поэтому, строго говоря, главным, стержневым понятием православного благочестия (как этики поведения) должно было быть, по моему разумению, не Спасение, как в казённых изложениях катехизиса, а Служение. В акценте на Спасение слышится мне отзвук иудаистского объективизма. Не нам решать, спасёт ли нас Господь. Не об этом и должна быть главная дума. Предоставим Богово – Богу. Лучше сосредоточимся на том, что нам доступно и внятно. На том, чтобы послужить Ему. То есть обратимся лицем своим в Его сторону. Построим свою жизнь как предстояние перед Ним.

Думается, в этом ощущении живой с Ним связи (несколько омертвевающей в западных регламентациях и тарификациях) и состоит будущий вклад русского сознания в синклит глобализационных усилий по упорядочиванию земного хаоса во имя спасения человечества. Если, конечно, Россия, ведомая недальновидными вождями, не соблазнится чужими путями.

Не сухая, умственная диалектика препирательства тезиса и антитезиса, а полнокровная жизнь духа – как личностное участие земного человека в космических битвах Добра и Зла. Ведь «поле битвы – сердца людей» (Достоевский).

В условиях нарастания на Западе (и всё больше – попугайно – у нас) аспазии, то есть неверия, и энтропии, то есть духовного равнодушия, обеспеченных торжеством вульгарного материализма, православное чередование аскезы и праздника призвано вернуть живой ритм осмысленной человеческой жизни. Ритм, в котором слышится божественная Музыка Мироздания.

Глухие к ней люди сами приближают Апокалипсис. Самоубийство – тоже выбор. Выбор греха.

Юрий АРХИПОВ