ОСЕНЬ ПАТРИАРХА

№ 2015 / 10, 23.02.2015

  ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

Он прихварывает. Трансцендентно. Эсхатологично. Можно прихварывать просто: сегодня не можется, завтра – пройдёт. Но он, наверное, попал в череду непрекращающихся хворей, и понятно, что думается в его-то возрасте, когда здоровье – редкий просвет между болячками.

Он смотрит пронзительно, и – мне кажется – издалёка. Прощально.

 

На дворе начальнооктябрьская осень. А он – патриарх. Это только в церкви без патриарха долго не живут – выбирают поскорее другого. Трудно без патриарха. У нас, в литературе, по-другому. Литература – дело единоличное, официальных патриархов вроде нет, их и не особо терпят. Патриарх в литературе сам вызревает, не ведая того, не догадываясь. Может, и не пишет уже. Но вырастает в масштабе давно написанное им, сказанное и произнесённое, и почему-то многое в общей расхристанной жизни нуждается в его скупой оценке. Для многих его слово – ориентир в тумане (или мраке) современности.

На книге, привезённой для него, я, честно не сомневаясь, написал: мудрецу Сибири, чуду России. Книга сама о чудесах Сибири.

Он прочёл, на мгновенье строгое лицо сменилось, осветлело, но тут же скрылось, ушло в строгость.

– Ну уж…

Он и для себя не согласился, но – всё же! – примерил.

Может быть, даже совпало, но по привычке он тотально согласиться не мог. Всегда строго себя судил, может, думать о себе хорошо не разрешал.

Снова мимолётно согласился. Потакнул себе, но тут же осудил себя, не стал думать об этом.

Суетное всё.

Хотя – разве суета? – кем мы уходим отсюда.

Конечно, у меня была цель и задача: усадить его на высокой скале у Байкала, есть такая! – и поговорить неспешно о нашей родной и любимой Сибири.

Он сразу пресёк:

– Я не разговорный.

Сказал – отрезал. Упрашивать, хитрить, было бы неблагородно. Но встретиться и чай попить, потолковать – отказываться не по-божески. Хотя, кажется, делает это всё реже.

Удручают его болячки. Глаза подводят, ноги, речь.

– Я только с утра ещё разговорчивый.

Сокрушается.

Вчера, здесь, в Иркутске, началась большая российская акция «Сияние Сибири». Случился губернаторский приём. Хотел многое сказать. Не вышло, не получилось. Не так сказалось.

Мучается. А вывод один: а зачем попёрся? Мог бы сидеть дома.

Книг, скорее, уже совсем не читает. Глаза слабые, две серьёзные операции перенесли. Да и читать особо нечего, чтобы остатние глаза портить. Так?

О губернаторах старается помягче:

– Чужие. Приезжие. Наезжие.

Я вспоминаю точное словечко сибирского областника, старинного иркутского редактора Николая Ядринцева: «навозные». Ударение ставится, как хочется.

– Приезжают поохотиться. Рыбаки. Омулёвые.

С горечью:

– Последний был Гаворин. Свой. У того хоть болело.

Я всё мучаюсь и удручаюсь. Очень плохо нынче литературе. Но вот есть он, и говорить как-то стыдно, что отсутствует или слаба отечественная словесность.

Если есть он – чего ещё надо, этой привередливой придворной кликуше? Роту классиков масштаба Тургенева?

Да, как и привычной религии, религии литературы требуется патриарх. Живой. Не временные местоблюстители.

Он это понимает? Зачем это ему? Патриарх как осень: важно, необходимо, но необъяснимо и неуловимо.

Мы говорим о пустяках. О самых незначащих. Зачем с утра удручать человека? Он – вне пафоса. Наверное, это реакция. Ехалось-то потолковать о значительном. Самом значительном. Это мы любим эту землю, или это она так любит нас, но сама сказать не умеет, и заставляет нас?

Он же ответил определённо: всё бренно. Всё тленно. Всё преходяще. Суета сует.

Он заядлый ягодник.

Я забыл, как называется его самый ягодный рассказ. «Ягодные места» – это у его земляка из городка Зима. «По ягоды»?

Он кивает, но, кажется, и сам запамятовал точно.

Да, в Сибири ходят не за ягодами, а по ягоды.

Они с Вампиловым решили обосноваться прямо на байкальском берегу, по ту сторону, у Омхое. Вампилов успел справить домик. А ему досталась хибарка. Но какие места ягодные! Правда, даже для этой глуши далековато. Иной раз приходилось вымахивать все вёрст тридцать. Да в гору. Туда-то пустой: ладно. А назад – за спиной трёхвёдерный берестяной короб. Как правило в эдакую даль собирался с ночевой, соорудил собственный шалашик.

– Ах, какие ягоды!

– А шишка? – интересуюсь, вспомнив, что в родной Томской области ещё сохранились деревни прямо в кедрачах (или: кедрачи в деревне?)

– По шишке я не мастер. А раньше ведь свои деревни народ старался ставить в кедровых борах. Да потихоньку всё сами и погубили. Сами себя обворовали. В наших местах уже редко деревеньку в кедраче встретишь.

Сегодня не пишется ничего. Он смирился.

– Да и не надо.

Хотя ещё в прошлом году они устроили большую водную экспедицию на места затоплений предстоящей Богучанской ГЭС. Геннадий Сапронов устроил, их здешний главный меценат, благодетель и издатель. Хотели книгу издать, да экспедиция до конца не задалась. В Енисейск их корабль не пустили. Сапронов крупно поругался с начальством и после экспедиции через две недели скоропостижно умер. Хотя на этот год намечал пробиться в Енисейск.

– Так же, как с родной Матёрой?

В его ответе некая ревность:

– В Богучанах полегче – их же уже 20 лет готовят. А у нас, как гром средь ясного дня, бабах и – выселяйтесь. Без уговоров, собирайтесь и – вон.

– Красивый городок Енисейск?

– Я его очень люблю! – возбуждается он. – Настоящая Сибирь, исконная, мощная. Ожерелье: Тобольск, Енисейск, наше Усолье Сибирское и Охотск. Всё в запустение приходит. Разве что Тобольск держится.

Экспедиция без Сапронова на Богучаны вряд ли состоится, книги не будет.

– И не надо?

– И не надо. Всё было, ничего не меняется.

– Даже в Байкальске?

– А что в Байкальске? Маскируются. Научились. О Байкале опять никто не думает.

Наверное, в его голосе нет былой беспощадной публицистической и мессианской ретивости. Он устал от несовершенства мира. Я – устал от несовершенства мира?

Жалуется на здоровье. Его мать прожила 70. Ему уже 74-ый. Отца рано тюрьма похоронила, 9 лет отсидел по лагерям. Но в 72 не всякий спустится на дно Байкала, не каждый решится. Он себе что-то доказывал или хотел посмотреть придонную байкальскую муть? Я подумал об этом спросить, но почему-то не осмелился. В дедов кабинет время от времени забегает малыш, внучок. Гриша. Григорий Распутин.

Он надписал мне свой иркутский четырёхтомник.

– А полное академическое собрание? – не удержался я. – Будет?

– А зачем? – снова спросил он. – Здесь всё есть.

Сапронов успел роскошно издать его «Землю у Байкала». В трёх версиях. От хороших изданий шалеешь. Правда, их почему-то не хочется читать, только лелеять. Как любимую – не трогать.

Меня какое чувство не покидало рядом с ним? Он уже наедине с собой. Пронзительное последнее одиночество. Звуки жизни ещё доносятся, но уже существенного значения не имеют.

Он живёт на два дома, но в Москву на зимовку собирается в последний раз. Суетный город.

Я что в нём заметил? Мужество смирения. Нас всех волнует тема ухода. Он, кажется, принял решение. Это решение: смирение со смертью. Окончательно пронзительное одиночество. Священный Байкал без него – сирота, но ему, кажется, это уже безразлично. Он из породы тех, кто переделать мир хотел. Но мир переделывает себя сам, без нас.

Уход вождя, я помню – сиротство страны. Уход патриарха…

Нет, русская книга сиротой не остаётся. Как странно. Книжная безотцовщина – новая жизнь. Загадка книги. И – притяжение творчества.

Ты можешь уйти, но уже – остался.

Последний урок Распутина?

Кажущаяся безнадёжность. Уход или выход?

Он спустился меня проводить. Тяжёлая, но уверенная не старческая походка большого высокого мощного человека. Но – тяжёлая. Он пожал мне руку и вошёл, возвращаясь, в арку. Он в тёплой домашней рубашке. Высокий, но не согбенный, хотя тяжесть прожитого и пережитого на мощных плечах ощущалась.

Утренний Распутин. Валентин Григорьевич.

Как у него Главная вещь называется?

Прощание… Матёра…

Анатолий ОМЕЛЬЧУК