Циник на Олимпе

№ 2010 / 38, 23.02.2015

Сергей Михалков дожил до 96 лет. Но что от него в литературе осталось? Неужели один «Дядя Стёпа»? Получается, его запомнили только за долголетие? Или я ошибаюсь? Ведь это же всё о нём, о Михалкове, в начале «нулевых» годов

Сергей Михалков дожил до 96 лет. Но что от него в литературе осталось? Неужели один «Дядя Стёпа»? Получается, его запомнили только за долголетие? Или я ошибаюсь? Ведь это же всё о нём, о Михалкове, в начале «нулевых» годов писал Станислав Рассадин: «Он был одарён редкостно, уникальное обаяние его детских стихов соперничало с обаянием Чуковского, быть может, превосходя в этом смысле самого Маршака, – но уже с конца тридцатых (!) годов серьёзная критика озабоченно замечает, что молодой поэт склонен к тому, чтобы писать всё небрежнее и небрежнее. И Твардовский, делая в 1957 году наброски речи на Первом съезде Союза писателей РСФСР, сожалеет, что нету ныне искромётных стихов для детей, которые напоминали бы «Маршака или молодого Михалкова» (Ст. Рассадин. Книга прощаний. М., 2004).

Сергей Владимирович Михалков родился 28 февраля (по новому стилю 13 марта) 1913 года в Москве. Его отец происходил из потомственных дворян и был юристом, но которому волею судеб в конце двадцатых годов довелось заняться птицеводством и взяться за создание первого советского инкубатора в Пятигорске. Именно он в своё время подтолкнул сына к стихотворному творчеству. «Как-то отец, – рассказывал Михалков в 1970-е годы своему биографу В.Бавиной, – предложил мне написать десяток четверостиший для плакатов, посвящённых птицеводству… Я охотно выполнил просьбу отца. Четверостишия, прославлявшие колхозных птицеводов, агитирующие за современные методы птицеводства, были опубликованы. Отец крепко пожал мне руку, и это рукопожатие было дороже всякой награды».

После окончания в 1930 году школы Сергей Михалков вернулся в Москву и устроился разнорабочим на Москворецкую ткацко-отделочную фабрику. Потом его взяли в изыскательскую партию Московского управления воздушных линий на Волгу. После он попробовал свои силы у геологоразведчиков в Восточном Казахстане. Но настоящим призванием Михалкова стала поэзия.

В 1933 году молодой поэт поступил в Литинститут. Одновременно ему удалось пристроиться в газету «Известия» разбирать читательскую почту.

Первую славу Михалкову принесло стихотворение «Светлана». Оно было 29 июня 1935 года напечатано в «Известиях» и, как рассказывали, очень понравилось Сталину, чью дочь тоже звали Светланой. Правда, поэт позже утверждал, что он, когда писал своё стихотворение, якобы думал о совсем другой девушке. «Во-первых, – говорил Михалков в одном из интервью, – хочу сказать, что «Светлана» не имела к дочери Сталина никакого отношения. Могла быть «Клавдия», могла «Евгения» – кто угодно. Я тогда был молодым и ухаживал за студенткой Литинститута, которая была старше меня. Её звали Светлана. Я спросил: «Хочешь, завтра в «Известиях» выйдут стихи, посвящённые тебе?» У меня уже стояло в номере стихотворение под названием «Колыбельная». Она особого внимания на мои слова не обратила. Я поехал в редакцию и попросил поменять название. На другой день это было напечатано. Я её встретил, спросил: ну как? Но ей было всё равно. А все решили, что это стихи про дочь Сталина. Ничего подобного» («Известия», 2008, 13 марта).

Но, похоже, Михалков, давая это интервью накануне своего 95-летия, кое-что запамятовал. Во всяком случае, несколькими десятилетиями ранее он рассказ о некоей Светлане из Литинститута всегда сопровождал следующей концовкой: «Так вышло, что я «завоевал сердце» совсем другого человека. Я был назавтра вызван в ЦК ВКП(б), и ответственный работник С.Динамов мне сказал: «Ваши стихи, молодой человек, понравились Сталину. Он поинтересовался, как вы живёте, не нуждаетесь ли в чём». Как оказалось, появление михалковского стихотворения в «Известиях» якобы случайно совпало с днём рождения дочери Сталина – Светланы.

А что нужно было молодому поэту? Студент Литинститута очень хотел, чтобы от него наконец отвязались критики. Московские зоилы уже успели достать Михалкова своими шпильками в адрес его поэмы «Дядя Стёпа». Наверху намёк поняли. Естественно, сам Сталин в литературную полемику вмешиваться не стал. Роль защитника власть поручила Фадееву.

По другой версии, Михалков изначально свои стихи адресовал дочери Сталина. Это позже подтвердил Юлиан Семёнов, который был женат на падчерице Михалкова. В своё время Семёнов рассказывал критику Рассадину: «Будто бы молодой С.В. пробился на приём к самому Бухарину, тогда редактору «Известий». Будто бы тот замахал руками: не ко мне, не ко мне, в отдел литературы! Будто бы визитёр не смутился: вы заметили, как называется стихотворение? Вы помните, чей завтра день рождения?.. А Бухарину, недавнему «Бухарчику», было самое время попробовать вновь заслужить благоволение «Кобы». Бухарчику, как знаем, не помогло». Зато помогло, да ещё как, молодому студенту Литинститута.

В 1936 году Михалков женился. Его избранницей стала дочь известного художника Наталья Кончаловская, которая была занята воспитанием ребёнка от первого брака. Власти тут же молодым выделили роскошную квартиру на Тверской, 6. А уже 20 августа 1937 года у них родился первый сын Андрей.

Ну а потом на Михалкова посыпался град наград. В 1939 году ему в 26 лет дали высший орден страны – орден Ленина. Кроме того, перед самой войной он получил Сталинскую премию второй степени.

Значит ли это, что Михалков уже тогда был законченным карьеристом и циником? Не думаю. Иначе вряд ли жена Михаила Булгакова оставила бы о нём в своём дневнике хвалебные отзывы. Я приведу только две записи. «Миша пошёл наверх к Михалковым… Он – остроумен, наблюдателен, по-видимому, талантлив, прекрасный рассказчик, чему, как ни странно, помогает то, что он заикается». Это запись, сделанная Еленой Булгаковой в 1938 году. Спустя год Булгакова привела другой эпизод: «Михалков говорил, как всегда, очень смешные и остроумные вещи. Миша смеялся… до слёз».

Когда началась война, Михалков стал корреспондентом газеты Южного фронта «Во славу Родины», но уже в феврале 1942 года его перевели в газету военно-воздушных сил «Сталинский сокол».

В 1943 году был объявлен конкурс на создание советского гимна. Если верить Антону Антонову-Овсеенко, власть мобилизовала чуть ли не целую роту композиторов. Но Сталин якобы изначально предпочёл музыку Александрова. Что касается текста, то свои варианты высокому начальству предлагали Асеев, Долматовский, Тихонов, Сурков, Светлов и некоторые другие поэты. Однако вождь остановился на словах Эль-Регистана и Михалкова.

Писательница Заречная утверждала, что соавторство возникло случайно. Мол, просто однажды Михалков и редактор дивизионной газеты Эль-Регистан крепко выпили и за рюмкой набросали текст к известной музыке «Гимна партии большевиков».

А как было в реальности? Уже в 1997 году Михалков утверждал, что однажды в 1943 году он и Эль-Регистан по каким-то своим делам приехали с фронта в Москву, где случайно узнали о совещании у Ворошилова по поводу текста для гимна. «На другое утро, – вспоминал Михалков, – рано-рано, раздался звонок в мою дверь. На пороге стоял Габо [такое настоящее имя было у Эль-Регистана. – В.О.]. «Мне приснился сон, что мы с тобой стали авторами гимна! – с порога заявил он. – Я даже записал несколько слов, которые увидел во сне». Габо протянул мне гостиничный счёт, на котором я прочитал: «Великая Русь», «Дружба народов», «Ленин». «Маловато», – подумал я. Но мы с ним были азартные люди и не любили сдаваться… Стихотворный размер? Нам обоим был по душе «Гимн партии большевиков» со словами В.И. Лебедева-Кумача на музыку А.В. Александрова. Сели за работу. Я сочинял, Габо вносил предложения, редактировал формулировки. Текст вложили в конверт и послали по почте Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу» (С.Михалков. От и до… М., 1997). Шостакович положил слова двух соавторов на свою музыку. Но Сталину вроде бы что-то не понравилось, и он предложил передать текст Александрову.

27 октября 1943 года, как вспоминал Эль-Регистан, помощник Сталина – Поскрёбышев сообщил соавторам, что с ними хочет встретиться Сталин. Первая встреча состоялась уже 28 октября. «Иосиф Виссарионович сказал Сергею, что вот прослушивание его убедило, что текст коротковат («куцый»): нужно добавить один куплет с припевом. В этом куплете, который по духу и смыслу должен быть воинственным, надо сказать: 1) о Красной Армии, её мощи, силе; 2) о том, что мы бьём фашизм и будем его бить… На то, чтобы это сделать, Сталин дал несколько дней…». Сразу после встречи с вождём соавторам выделили в Кремле специальный кабинет. Второй раз вождь их принял 4 ноября.

Когда гимн утвердили, Сталин поинтересовался, есть ли у художников к нему какие-либо просьбы личного свойства. По слухам, Александров попросил дачу, Эль-Регистан заикнулся о машине, а Михалков якобы захотел получить карандаш, которым Сталин вносил в текст свои правки.

Впервые новый гимн прозвучал по всесоюзному радио в ночь на новый, 1944-й год. Михалков был на седьмом небе. «Был вчера у Михалкова, – записал 1 января 1944 года в своём дневнике Корней Чуковский, – он всю ночь провёл у Иос. Вис. – вернулся домой в несказанном восторге. Он читал Сталину много стихов, прочёл даже шуточные, откровенно сказал вождю: «Я, И.В., человек необразованный и часто пишу очень плохие стихи». Про гимн М. говорит: «Ну что ж, все гимны такие. Здесь критерии искусства неприменимы! Но зато другие стихи я буду писать – во!» И действительно его стихи превосходны – особенно о старике, продававшем корову».

Уже после Победы Михалков узнал, что его брата Михаила записали во враги народа. Он-то думал, что Михаил, закончивший в восемнадцать лет пограншколу НКВД, погиб в войну. А тут выяснилось, что брат в сорок первом году попал в плен. Одни говорили, будто Михаил выполнял какое-то важное задание нашей разведки. Другие утверждали, что он служил на фашистов и даже сочинил гимн для одной из дивизий СС. Но вот что уже перед смертью говорил сам Михаил Михалков: «Я трижды попадал в плен и трижды бежал. За период «тесного общения» с фашистами выведал ценные секреты, которые позже сообщил своим. 25 февраля 1945 года во время боя я в форме немецкого солдата перешёл фронт и попал в СМЕРШ. Сказался нервный шок – две недели не мог говорить по-русски! Меня посадили в снежную яму в наручниках и кандалах. Из Центра подтвердили: брат – Сергей Михалков, автор Гимна. И меня оставили переводчиком в СМЕРШе. Но вскоре обвинили в измене и посадили в Лефортово. Однажды дежурный поинтересовался, правда ли, что старший брат написал Гимн СССР? Через того дежурного удалось сообщить родным, где я. А они считали меня пропавшим без вести» («Комсомольская правда», 2006, 9 января). Сергей Михалков, чтобы спасти брата, дошёл до наркома Абакумова. Но когда родственника освободили, он заставил его взять другую фамилию – Андронов.

После войны Михалков стал членом Комитета по присуждению Сталинских премий. Но в новом качестве он прежде всего отстаивал собственные интересы. Причём поначалу партаппаратчики боялись одёрнуть писателя. Они не знали, как отреагирует Сталин. Однако в 1952 году даже у них лопнуло терпение. Один из руководителей агитпропа В.Кружков в своей справке для Г.Маленкова отметил: «Писатель С.Михалков, являясь тесно связанным с Центральным детским театром, беззастенчиво старался неоднократно навязать театральной секции и пленуму положительную оценку спектакля этого театра «Вперёд, отважные», не отличающегося высокими художественными достоинствами». Но Михалкова даже не пожурили за эти шалости.

Многие думали, что после смерти Сталина положение Михалкова резко пошатнётся. Когда развенчание культа Сталина достигло своего апогея, Михалков как бы ненароком поинтересовался у Хрущёва: можно ли продолжать носить знаки сталинских лауреатов. Ответ был дан в марте 1963 года на встрече с интеллигенцией: «Я сам бы носил и гордился». После чего секретарь ЦК КПСС Ильичёв предложил Михалкову представить новый текст советского гимна на прежнюю музыку Александрова. Правда, из-за состоявшейся вскоре отставки Хрущёва реализацию этого поручения пришлось отложить до 1977 года.

Я уже говорил о такой черте характера Михалкова, как расчётливость. Он ещё только дописывал очередную пьесу, а в голове у него уже роились мысли, кому отдать будущую рукопись, кого задействовать в её продвижении, кого попросить сочинить отзывы. Театровед Анатолий Смелянский, которого Михалков в своё время вытащил из города Горький в Москву, вспоминал, как писатель принёс в Театр Советской Армии свою халтуру о химической защите населения. «Ну, что бббудем делать с этой куйнёй, говори!» – начал он домашний вечерний разговор. Я не знал, что с этой куйнёй делать, и тогда Сергей Владимирович изложил свой план. «Значит, так. Консультантом ппьесы будет зам. начальника Генштаба генерал армии такой-то. Отзыв даст зам мминистра обороны такой-то». Я вставил нагло, что в театре, даже военном, отзыв Генштаба не так важен, как мнение некоторых народных артисток СССР. Сергей Владимирович тут же придумал хитроумный способ нейтрализации всех народных артисток. Ещё никто в театре не видел в глаза его пьесы, но он уже планировал послепремьерное будущее – кто должен выступить в «Правде», кто в «Известиях», кто в «Комсомолке». Он играл в эту игру с детским азартом… «Чем хуже пппьесса, тем лучше пппресса!» – срываясь на свой знаменитый фальцет, возопил он, и я в очередной раз был поражён его дальновидностью».

Позже этот циничный прагматизм Михалкова был высмеян во многих пародиях и даже в некоторых книгах. Если я не ошибаюсь, самую первую пародию сочинил с друзьями Рассадин. Молодые хулиганы иронизировали: «Напишу – та-та-та – пьесу, сам организую прессу».

Михалкова это задело. Он молчать не стал и обратился с жалобой к помощнику Хрущёва – Владимиру Лебедеву. «На нашу удачу, – вспоминал Рассадин, – Лебедев понял мизерность как нашей вины, так и жалобы.

– А что вы хотите, чтобы мы с ними сделали? – спросил он Михалкова; спросил раздражённо, как сообщил нам человек, близкий, чуть ли не ближайший к С.В., однако приятельствовавший и с одним из соавторов-пародистов (заодно, на всякий пожарный случай не упускавший возможность явить собственную лояльность «либеральному лагерю»).

– Я н-не знаю, – с неожиданной растерянностью отвечал С.В.

– Ну так, когда узнаете, тогда и позвоните!..»

После Михалкову крепко досталось от Валентина Катаева. Он своего коллегу очень иронически отразил в повести «Святой колодец», выведя его в образе «человека-севрюги», готового услужить любому начальству. Писатель с сатирой вновь не смирился и ещё долго через цензуру пытался книгу Катаева запретить. Но потом он, кажется, на все колкости махнул рукой. Когда Валентин Гафт пустил по рукам эпиграмму: «Россия, слышишь страшный зуд: три Михалкова по тебе ползут», он уже сатисфакции не требовал и на блестящего актёра управы не искал.

Конечно, для такого человека, как Михалков, всегда очень много значила карьера. Он, как ребёнок, радовался, когда на излёте хрущёвской оттепели его избрали руководителем Московской писательской организации. Но это вовсе не значит, что писатель вечно думал лишь о своём кресле и не был способен на благородные дела. В разгар хрущёвских гонений на церковь и старину Михалков первым поддержал идею энтузиастов о создании в стране общества охраны памятников истории и культуры. В июне 1963 года он лично передал Хрущёву обращение на эту тему деятелей культуры. Другое дело, что Хрущёв даже слышать о новом обществе ничего не хотел. Приняв из рук Михалкова коллективное письмо, вождь демонстративно на глазах своего окружения порвал его в клочья. Общество было создано уже при Брежневе, в 1965 году.

Именно при Брежневе произошло окончательное укрепление позиций Михалкова во власти. В 1969–1970 годах он всё сделал, чтобы задвинуть Соболева и занять на съезде «инженеров человеческих душ» место председателя Союза писателей России, продержавшись в новом кресле ровно двадцать лет. Виктор Лихоносов позже вспоминал: «На этом съезде партия освобождала от руководства Л.С. Соболева (создателя российского Союза писателей), и я помню, как писатели со значками «Русь» и другие подговаривали всех более-менее надёжных – не голосовать за С.В. Михалкова. Весь будущий открытый расклад сил в обществе притаился тогда в литературном мире; провозглашать раскол при партии было нельзя, и противостояние пряталось под разными допустимыми идеями; но всем всё было ясно: глубокие русские писатели сопротивлялись тем, кто (в лучшем случае) недолюбливал Россию, её историю и культуру. И вот за соседним столиком в ресторане прорывались в разговоре эти мотивы, эта боль (пусть и хмельная), это сиротство на своей же земле. Вдруг за тем столом кто-то поднялся и громко вознёсся стихотворной речью, читал плачущей душой, читал с вызовом кому-то виноватому перед русским народом, и в ресторане (было заметно) какие-то гости Москвы, временно завладевшие номерами в гостинице, слушали (между прочим) всё это как что-то дикое, почти неприличное в порядочном советском обществе с крепкой милицией, парторгами, стукачами. Русь! Оказывается, какие-то ненормальные ещё что-то помнят, чем-то она им мила «в ядерную эпоху», зачем-то съехалась большая толпа (кто-то сказал, что это писатели). Подвыпившим стихотворным оратором был Николай Тряпкин, пришедший в гостиницу в гости к кому-то из дальних писателей, я его в лицо прежде не знал. И так врезался мне в память этот сокровенный грустный миг нашей русской жизни» («Родная Кубань», 2009, № 4).

Лихоносов, как и многие другие делегаты съезда из региона, в силу своего тогдашнего провинциализма не знали, что Михалков в действительности был не столь однозначен: да, для власти он оставался в первую очередь преданным бойцом партии и верным интернационалистом, но узкий круг посвящённых людей его продолжал ценить как раз за другое – за сохранение русского духа (это, в частности, всегда подчёркивал художник Илья Глазунов).

Брал в столовой дядя Стёпа Для себя двойной обед. Спать ложился дядя Стёпа — Ноги клал на табурет.

Кстати, спустя годы Лихоносов своё мнение о Михалкове отчасти изменил. «Я всегда буду с благодарностью вспоминать его приезд в Краснодар в 1974 году, – признался Лихоносов уже в 2009 году. – Крайком КПСС с некоторыми литературными помощниками затеял одно дельце против меня, которое могло плохо для меня кончиться. Михалков защитил. На собрании в перерыве отвёл меня в сторону, сказал, что читал мою «Элегию» в «Нашем современнике». А «Элегия» – это про пушкинские места, «воспевание дворянства». И он почти секретно сказал, поглядывая на крутившегося в углу фойе секретаря по идеологии К.: «Ты напиши им очерк как-нибудь про передовиков, – может, отстанут». В выступлении перед писателями коснулся он недавней высылки из страны Солженицына, назвал его «этот литературный власовец». А спустя 15 лет заседали мы вместе в комиссии по Государственным премиям РСФСР в Доме правительства. Представлено было несколько кандидатур. И С.Михалков вдруг говорит, чуть заикаясь: «Давайте мы в этом году не будем присуждать никому, кроме… Александра Исаевича Солженицына». Так и поступили, но Солженицын премию высокомерно не принял. Автор гимна Советского Союза, который обеспечил ему счастье на всю долгую жизнь, в 90-е годы, после ельцинского переворота и расстрела парламента, после распада Советского Союза, не сдержался и принял от Ельцина… орден, кажется, Дружбы. Разве не жалко было Советского Союза, своего гимна и своих же слов о Сталине, об эпохе великой Победы? В церковь он, по-моему, не ходил».

Кстати, об орденах и премиях. Поскольку Михалков старался следовать указаниям Кремля, он, естественно, не был обделён и наградами. Ещё при Сталине он получил три Сталинских премии: в 1941 году за «Стихи для детей», в 1942 – за кинофильм «Фронтовые подруги» и в 1950 – за пьесы «Илья Головин» и «Я хочу домой!». В 1970 году ему за произведения для дошколят дали уже Ленинскую премию. Ну а к 60-летию на его груди засияла звезда Героя Социалистического Труда.

И здесь вновь возникает вопрос: уважали ли за это Михалкова в писательском сообществе? Похоже, нет. Многие воспринимали писателя всего лишь как верного подручного партии. Не зря Твардовский в своих рабочих тетрадях именовал его не иначе как «седой гнусавец» (подтверждение тому – запись за 16 сентября 1967 года).

В 1968 году Михалков на каком-то собрании, не выбирая выражений, точно цепной пёс, набросился на диссидентов. «Галанскова и Гинзбурга назвал уголовниками, – отметил в своём дневнике «новомирец» Лев Левицкий. – О тех же, кто в связи с процессом над ними высказал естественное беспокойство, он в сокрушённом тоне говорит, что в семье не без урода. Семья – это московские писатели, которыми он руководит. Уроды – мы, подписавшие письма. По мнению Михалкова, большинство подписавших ничем не обогатили литературу. Где уж Каверину и Паустовскому, Казакову и Аксёнову тягаться с таким гением, как он? Выступая, Михалков думал только о сегодняшнем дне и сегодняшнем начальстве, которому так хочет угодить. Но времена меняются. Есть не только Божий суд, но и земной. И чем чёрт не шутит, ему предъявят счёт за всё – и за то, что он писал о Пастернаке, и за то, что лизал задницу Сталину, и за то, что делает и говорит сегодня. Помню, когда осенью 56-го обсуждали в Доме литераторов роман Дудинцева, Михалков, решивший, что наступила новая эпоха, рассказывал с трибуны, что дело дошло до того, что заключительную фразу: «Над кем смеётесь?» – гоголевский городничий говорил не залу, а повернувшись к актёрам. А сегодня напечатана его речь, в которой он говорит буквально следующее: «Не секрет, что иные режиссёры в своих, пусть даже интересных постановках произвольно трактуют тексты классических произведений, вызывая этим нездоровый ажиотаж у определённой части публики. Причём этот ажиотаж вызывается не смелостью сценического решения спектакля, а политической окраской современных действующих лиц, обращённых непосредственно в публику, в зрительный зал». Сума перемётная. Лакей. А говорят, что предки его, как и Ошанина, из бояр. Из грязи в князи» (Л.Левицкий. Утешение цирюльника. М., 2005).

Ещё более категоричным в своих суждениях оказался Юрий Нагибин. Весной 1983 года у него случился спор с Александром Кривицким, который умилённо рассказал ему о прошедшем семидесятилетии Михалкова. «Особенно Кривицкого тронул тост юбиляра за жену, – рассказывал Нагибин, – крепко покоробивший, как мне известно, всех остальных участников банкета. «Вот Наташа, – сказал растроганный чествованием Михалков, – знает, что я ей всю жизнь изменял и изменяю, но она уверена, что я её никогда не брошу, и между нами мир-дружба». Я сказал, что никакого мира и никакой дружбы между ними нет и в помине, что Наташа жестоко оскорблена его поведением, что у неё происходили омерзительные объяснения с его бывшей гнусной любовницей и что тост его гадок. Кривицкий аж перекосился от злобы. «В чём вы его обвиняете?» – сказал он дрожащим голосом. «В данном конкретном случае всего лишь в вызывающей безнравственности». – «Вот как! А вы, что ли, лучше его? О вас не такое говорили!» – «Оставим в стороне то, что я значительно раньше развязался с этим. Но когда я блядовал, то не руководил Союзом писателей, не разводил с трибуны тошнотворной морали, не посылал своих девок за государственный счёт в Финляндию и Париж и сам не мчался за ними следом через Иран. А он развратник, лицемер, хапуга, «годфазер», способный ради своего блага на любую гадость». – «Кому он сделал плохо?» – «Не знаю. Но он слишком много хорошего сделал себе самому и своей семье. Его пример развращает, убивает в окружающих последние остатки нравственного чувства, он страшнее Григория Распутина и куда циничнее» (Ю.Нагибин. Дневник. М., 2005).

Кстати, впоследствии журналисты из «жёлтых» изданий разыскали чуть ли не всех подруг Михалкова, с которыми у писателя были бурные романы. В частности, немало любопытного поведала библиотекарша из Пятигорска Татьяна Марутова. По её рассказам, «Михалков в Пятигорске всегда останавливался в санатории «Ласточка», в корпусе для высокопоставленных людей. Сергей Владимирович один никогда не приезжал, всегда с собой привозил молоденьких секретарш, наверное, и сохранился так хорошо, и до таких лет дожил, что молодой энергией подпитывается. Ой, зачем я об этих секретаршах сейчас рассказываю? Хотя сейчас чего уж скрывать? Наталии Петровны Кончаловской давно нет в живых, а о таких личностях, как Михалков, людям интересно знать всё. Думаю, что Наталья Петровна догадывалась об адюльтерах мужа, у них были какие-то интересные, я бы сказала, свободные отношения. Они ведь даже жили в Москве в отдельных квартирах. Во всяком случае, когда я в столице у него останавливалась, Наталию Петровну у него никогда не видела. Ну, это, конечно, было их с мужем личным делом» («Экспресс газета», 2007, № 14).

Добавлю: Марутова родила от Михалкова сына Игоря.

Когда в 1988 году умерла Кончаловская, Михалков на какое-то время ушёл в себя. У него сразу пропал интерес к делам в Союзе писателей России. Он в декабре 1990 года даже не стал бороться за своё переизбрание и добровольно уступил своё председательское место Юрию Бондареву. Но уже через несколько месяцев его уговорили возглавить оргкомитет по подготовке союзного писательского съезда. И вот тут Михалков впервые допустил прокол: 20 августа 1991 года он под давлением сына первого заместителя председателя ГКЧП – Сергея Бобкова, ставшего советником у одного из главных путчистов – Геннадия Янаева, публично поддержал ГКЧП. Но старая партийная школа всё проиграла. Победили ельцинисты. Михалков запаниковал. Но его младший сын – Никита, став советником у нового российского премьера Ивана Силаева, вскоре всё уладил. Выпутаться из скандала ему помогли сыновья, которые очень быстро убедили новые власти в лояльности своего отца.

В одиночестве Михалков провёл несколько лет, пока в 1996 году он в одном летнем кафе случайно не столкнулся с Юлией Субботиной. Она оказалась дочерью известного академика-ядерщика. Несмотря на разницу в сорок семь лет, между ними вспыхнула страсть. И они официально оформили свой брак.

Наверное, всё было бы неплохо, но в 2000 году Михалков надумал вернуться в писательские начальники. Он возглавил Международное сообщество писательских союзов. Зачем это ему понадобилось на старости лет, непонятно. Реально всеми делами писательского сообщества поначалу управлял Арсений Ларионов. Но потом ему, видимо, захотелось своё положение закрепить де-юре. На этой почве разгорелся грандиозный скандал. В 2003 году Ларионов попытался отправить Михалкова в отставку, но силы оказались неравны. «Дядя Стёпа» всех перехитрил, Ларионова уволил, пригласив на его место другого интригана – Феликса Кузнецова. Неудивительно, что через четыре с лишним года скандальная история повторилась один в один. И вновь патриарх всех подчистую обыграл. Только теперь вместо Кузнецова Михалков взял к себе в заместители поэта-хозяйственника из Якутии Ивана Переверзина.

Умер Михалков 27 августа 2009 года в Москве. Похоронили его на Новодевичьем кладбище.

Вячеслав ОГРЫЗКО