Гонки по горизонтали

№ 2010 / 50, 23.02.2015

Дмитрий Данилов снайперски нашёл собственную интонацию. Он лаконичен и занят бесстрастным вроде бы фотографированием действительности (Сергей Шаргунов употребил оборот «языком протокола»).

Дмитрий Данилов снайперски нашёл собственную интонацию. Он лаконичен и занят бесстрастным вроде бы фотографированием действительности (Сергей Шаргунов употребил оборот «языком протокола»). Причём действительности заведомо будничной, ничем «таким» не выделяющейся.

Тем удивительнее, что «Горизонтальное положение» Данилова захватывает и запоминается сходу – особенностями как самого текста, так и действующего в нём героя. Который, как и в «Чёрном и зелёном», сильно похож на самого Дмитрия Данилова.

Синтез из ничего

Действительно, прозу Данилова (и особенно – роман-хронику «Горизонтальное положение») можно уподобить протоколу, но протоколирует он отнюдь не всё подряд, как может сначала показаться. Данилов оставляет в кадре только то, что считает нужным, и намеренно подбрасывает читателю загадки. Не очень понятно, например, женат ли герой «Горизонтального положения» и кто ещё обитает в его квартире – а это интересно. Лишь в одном месте фигурирует «приобретение подарка» непонятно кому и его последующее «преподнесение», а в другом на миг мелькает копия свидетельства о браке – и всё. Никаких коммуникаций с домашними нет, вечер заканчивается одинаково – «горизонтальное положение, сон». То есть это вовсе не «что вижу – то пою», а, скорее, «не всё пою из того, что вижу».

У Данилова очень своеобразный мягкий юмор, блестящий и неуловимый. Непонятно, откуда вообще возникает юмористический эффект – ведь, казалось бы, ничего такого смешного автор не наблюдает и не произносит. «Пробуждение в гостях у Андрея ранним утром. Рядом лежат и спят Данил и Валерий. У Андрея имеются шесть джунгарских хомячков и мышь-песчанка. Один джунгарский хомячок встал на задние лапки, зашатался и упал». Но здесь хотя бы что-то происходит – вот, хомячок шатается и падает. Другой пример: «Осознание необходимости начать писать текст о компании, обеспечивающей работников газовой отрасли полноценным питанием. Откладывание начала написания текста о компании, обеспечивающей работников газовой отрасли полноценным питанием, до глубокого вечера под разными ложными предлогами. Всё же насильственное усаживание себя за написание текста о компании, обеспечивающей работников газовой отрасли полноценным питанием…». Здесь вещество юмора в химически чистом виде создаётся Даниловым буквально на пустом месте, имея не событийные или ситуационные, а лексические и стилистические корни. Эффект создаётся самим вот этим нанизыванием отглагольных существительных – длинных, тяжеловатых, от «пробуждения» и «осознания» до ежедневного «принятия горизонтального положения», «употребления в пищу» некоторых продуктов и напитков и даже до «блевания» включительно.

Данилов, подобно алхимику, синтезирует юмор из ничего, варит вкуснейшую кашу из топора, извлекает содержание из самой своей уникальной оптики, а не из предмета, на который эта оптика нацелена.

Данилов – выдающийся стилист, хотя из скромности его приёмы не лезут в глаза. Например, он явно избегает использования местоимения «я», что напоминает известное довлатовское автотабу на использование в одном предложении слов, начинающихся с одной и той же буквы. Зато совершенно не боится повторов длинных скучных однообразных слов. И ведь перескажи то же самое по-другому («Я проснулся, встал, осознал необходимость написания…») – волшебство мгновенно исчезнет, из текста улетучится живое дыхание художественности.

Очень интересно, что критик Сергей Беляков в «Бельских просторах» обвинил Данилова чуть ли не в невладении русским языком, обрушившись именно на эти даниловские бесконечные чётки из отглагольных существительных: «Современные писатели всё чаще издеваются над русским языком, придумывая немыслимые пытки… Ему стали навязывать чужие грамматические формы… Абсолютный чемпион здесь московский писатель Дмитрий Данилов, чего только стоят «хотение спать и собственно засыпание», «принесение сумки», «выпивание некоторого количества… вина», «укладывание в постель», «договаривание о встрече», «убирание в сумку», «добредание до остановки». «На мой взгляд, таких писателей не надо допускать не только к премиям, но и к издательствам и журналам», – заключает Беляков. На мой же взгляд, нужно просто попробовать войти в резонанс с необычной поэзией даниловской прозы. Чтобы эта проза, при всей внешней простоте, стала близкой и интересной, нужно подстроиться – и тогда станет слышна её красивая негромкая музыка. Данилов действительно не очень традиционно использует возможности русского языка, пробуя его на прочность, растяжение и сгибание, и это замечательно. Он дарит совершенно неповоротливым, казалось бы, словам и словесным конструкциям новую жизнь – и они прекрасно чувствуют себя в непривычной среде, подобно тому как неуклюжие на льдине тюлени, оказавшись в воде, сразу превращаются в стремительных и гармоничных существ. Из этого не следует, конечно, что все должны писать именно так, как Данилов. Но, наверное, оценивать «Горизонтальное положение» лучше всего по законам самого «Горизонтального положения».

«ГП» – при всей кажущейся непретенциозности, интонационной скромности, отсутствии ложного и неложного пафоса – текст новаторский (хотя и автор, и герой больше похожи на консерваторов). Он указывает одно из направлений, куда может эволюционировать роман, в данном случае превращаясь в роман-дневник без традиционного сюжета и без традиционного героя. В книге Данилова ничего выдающегося не происходит. Автор – журналист – пишет тексты «разной степени отвратительности» о каких-то газовых и нефтяных компаниях, ездит в командировки «разной степени бессмысленности», участвует в литературных вечерах, лечит защемление нерва в бедре – и всё, и так до самого конца, вроде бы ни о чём. Но написать книгу как бы ни о чём (на самом деле – о многом), без катаклизмов и подвигов, без эротики и убийств, и чтобы это всё к тому же было интересно, – высший пилотаж, настоящие виртуозные гонки по горизонтали. В одном месте автор формулирует собственную художественную задачу методом «от противного»: «Можно вообще ничего не писать… А можно и писать, но не об этих идиотских днях… Писать о чём-нибудь другом. О чём-нибудь, например, Интересном или, допустим, Важном». Можно, да. Но сам Данилов предпочитает превращать в «Важное и Интересное» то, что таковым не считается. То, что остальные не замечают или даже сознательно выбрасывают. Сильный-то материал может сработать и сам по себе, но Данилов усложняет задачу и блестяще с ней справляется. Интересно, что он напишет теперь, ведь сочинять «Горизонтальное положение-2», кажется, не стоит. Наверное, придумает что-нибудь ещё.

Тихий-тихий героизм

Герой Данилова между делом излагает, видимо, одну из программных позиций писателя Данилова: «Литература переполнена активно действующими персонажами с активной жизненной позицией. Из соображений равновесия и мировой гармонии надо предоставить место на страницах литературы и вот таким полузамороженным лунатичным полуотморозкам». Ища своего героя, Данилов отправился на поле, почти никем не занятое. Это не слишком привлекательное, но очень важное поле. Ведь большинство, чего скрывать, живёт не очень-то героической жизнью. Можно не любить такой порядок, но он существует. Не все воюют, устраивают революции, ходят на сайровую путину или хотя бы бьют друг другу морды; а вот жить в скучной повседневности вынуждены почти все. В конце концов прорывается лёгкое раздражение: «Сколько уже можно описывать все эти бесконечные поездки на автобусах, метро и такси. Всю эту так называемую ткань так называемой жизни. Всю эту невозможную нудятину. Изредка перемежаемую путешествиями разной степени бессмысленности». Но чётко слышно, что раздражается не герой, совершающий эти поступки, а именно автор, их описывающий. Да и то потому, что описывает «нудятину» уже почти целый год. Герой же смотрит вокруг с неизменной доброжелательностью, кого бы он ни видел – коллег-литераторов, газовиков или обитателей Гарлема.

Да, иногда бессмысленность ежедневных человеческих поступков доводит до того, что между строк даниловской прозы можно усмотреть критику общества потребления (как это сделал Юрий Буйда), офисной жизни, вообще путей современной цивилизации. Более того, при желании постоянное стремление даниловского героя к принятию «горизонтального положения» можно расценивать в качестве индивидуального мирного гражданского протеста против «вертикали власти», вторгающейся в частную жизнь. И, шире, против диктата общества (любого общества), заставляющего каждого отдельно взятого индивида ежедневно принимать вертикальное положение и совершать действия различной степени бессмысленности. Горизонтальное же положение для героя становится гарантированной областью его личной неприкосновенности и свободы.

Но на такой трактовке настаивать, наверное, не надо. Потому что она ниоткуда прямо не следует, и на митинге «против» даниловского героя представить не легче, чем на митинге «за». С другой стороны, иногда из тёплого и добродушного письма так и проглядывает едва ли не экзистенциальная трагедия. «Кошмар у Дмитрия Данилова заперт в самой повседневности: работа в издательстве и очередь за американской визой впечатляют почище методичного деловитого трэша предшественников», – пишет Евгения Риц на OpenSpace. Но интересно, что сам герой не воспринимает этот кошмар в качестве кошмара.

Даниловский герой – пример удивительного приятия мира, даже если этот мир несовершенен или просто ужасен. Данилов никого ни в чём не обвиняет, он смотрит на поведение людей и их слабости снисходительно, причём этот взгляд – отнюдь не свысока: ну вот таков человек, что же теперь с ним сделаешь, ничего не сделаешь.

Герой Данилова, даже оставаясь без работы и денег (тут можно вспомнить предыдущую книгу Дмитрия – «Чёрный и зелёный», где герой торгует чаем вразнос, колеся по Подмосковью), не подвержен ни унынию, ни злобе. С одной стороны – то и дело норовит принять горизонтальное положение, а с другой – принимает и вертикальное, даже если очень тяжело. Готов работать кем угодно и ехать куда угодно, если это необходимо.

В этом приятии и даже гармоническом слиянии с миром, возможно, заключается главное отличие персонажей Данилова от персонажей Романа Сенчина (которого здесь никак нельзя не вспомнить) – выдающегося мастера в описании той же самой, в общем, повседневности, того же самого «быта» и тех же самых «обычных» людей. Сенчинский герой часто не видит за низким потолком неба, находясь на грани нервного срыва или даже суицида, тогда как даниловскому «очарованному страннику» это ощущение безысходности не свойственно. Для характеристики даниловского героя показательны типичные описания литературных вечеров – та неизменная симпатия к другим поэтам и прозаикам, читающим свои произведения: «Анна прочла хорошее стихотворение. Николай прочёл хорошее стихотворение. Валерий прочёл прекрасное стихотворение. Аркадий прочёл целых два чудесных стихотворения. И ещё некоторое количество авторов прочло некоторое количество стихотворений и прозаических фрагментов разной степени прекрасности». Герой ни о ком не думает плохо, и по прочтении книги, выдержанной в необычной, но при этом такой спокойной и доброй интонации, остаётся приятное впечатление не только литературного характера. Возможно, это одно из самых ценных ощущений от даниловской прозы – ощущение уже не эстетическое, а этическое.

Василий АВЧЕНКО,
г. ВЛАДИВОСТОК