Зачем нынешним держимордам правда
№ 2011 / 11, 23.02.2015
– Кислородный коктейль – лечебная смесь, насыщенная кислородом. По-вашему, какие мастера слова дали больше «кислорода» для становления и развития нашей литературной традиции?
– Кислородный коктейль – лечебная смесь, насыщенная кислородом. По-вашему, какие мастера слова дали больше «кислорода» для становления и развития нашей литературной традиции?
– Их много. Прежде всего, наши классики. И общепризнанные, и ещё не признанные.
– Разве и такое есть? Тогда кого можно считать классиком? Существуют ли какие-то конкретные устойчивые критерии?
 |
| Азиз АЛЕМ |
– В самом широком смысле классик – это творец шедевров, это, по выражению Платона, демиург, то есть божество. У него свой мир, своё кредо, своя яркая индивидуальность… В классических произведениях нет ничего незначительного и невыразительного. Они обладают непреходящей эстетической ценностью и сохраняют на века значение художественного образца в истории искусства, то есть являются своеобразным эталоном меры и гармонии. Такие произведения оказывают сильнейшее воздействие на реципиента (читателя, слушателя, зрителя), становятся катализатором художественной мысли, генерируют новые идеи и дают огромный толчок развитию литературы и искусства, порождая массу продолжателей и подражателей.
– Есть ли какие-нибудь существенные проблемы, связанные с нашими классиками, на что следует обратить внимание?
– Немало. Ещё не все произведения наших классиков, написанные на арабском, персидском и тюркском языках, переведены на лезгинский язык. У некоторых до сих пор не установлены даты рождения и смерти. Есть и такие, чьё творчество на родном языке ставят под сомнение (как Кюре Мелик), и такие, чья национальная принадлежность окончательно не выяснена (как Саид Азим Ширвани).
– А что вы можете сообщить о Саиде Азиме Ширвани?
– 28 июня 1993 года старший научный сотрудник института литературы имени Низами, доктор филологических наук, ныне покойный литературовед Мавлуд Ярахмедов подарил мне один экземпляр своей брошюры «Азербайджанская поэзия и Етим Эмин». Она была выпущена на русском языке в Баку (издательство «Элм», 1992) по постановлению научно-издательского совета Академии наук Азербайджана. Там было немало интересного, любопытного, даже спорного, но больше ценного и значительного. В частности, я узнал, что предки крупнейшего теоретика, непререкаемого авторитета по восточной литературе, академика Ф.Касум-заде были из Мискинджи, моего родного села, что, конечно, меня по-человечески очень обрадовало.
И ещё на одно место в этой брошюре я обратил особое внимание, где было написано: «Известный поэт – просветитель, учитель великого Сабира, видный сатирик С.А. Ширвани (1835–1884)… был тесно связан с Дагестаном. Он долгие годы после смерти отца жил в сел. Ягсай, у деда Молла Гусейна. Одиннадцать лет жил Сеид Азим в Дагестане с дедушкой и матерью – кумычкой… Сеид Азим был несколько раз в Касумкенте и имел личное знакомство с Етим Эмином и Гасаном Алкадари. И Етим Эмин уважал и любил С.А. Ширвани». При очередной встрече с М.Ярахмедовым, с этим неистовым подвижником духа, обогатившим национальную сокровищницу великолепными находками (открытиями), я спросил у него: «Скажите честно, почему в вашей работе нет ни слова об отце Саида Азима? С чем связано его частое пребывание в Касумкенте?» – «Разве это не понятно? Мудрецу, говорят, и намёк достаточен. Если бы я открыто сказал, что его отец был лезгином, выходцем из Кюринского округа, то вряд ли эта брошюра увидела бы свет. Я и без того нахожусь под градом ядовитых стрел местных националистов-пантюркистов. Не знаю, какие стальные нервы надо иметь, чтобы выдержать все эти грязные игры вокруг моей персоны».
К сожалению, эта встреча оказалась последней в нашей жизни. М.Ярахмедов, как одинокий гордый альпинист высоко в горах, сорвался в глубокую пропасть бездушия, зависти – не сомневаюсь, даже ненависти. Какова судьба собранного по крупицам большого литературного наследия и собственного творчества этого незаурядного учёного, неизвестно никому, и оно находится в большой опасности. Все мои попытки установить хоть какую-либо связь с М.Ярахмедовым оказались тщетными, а после его смерти неоднократные визиты моего сына, журналиста Милрада Фатуллаева не дали никаких результатов: ни работники института им. Низами, ни члены семьи покойного не стали даже разговаривать на эту тему, будто М.Ярахмедова вовсе и не было на этой земле.
Так что истина о Саиде Азиме ещё находится под колпаком.
– Да, факт более чем интересный. Разве мало писателей, которые создавали свои произведения не на родном языке. Их уйма в мировой литературе.
– Говорят, в Эфиопии Пушкина считают и своим поэтом. Ему поставлен памятник. Его именем названы улицы. А мы что сделали для таких гейзеров художественной и научной мысли, как Саид Кочхюрский, Мирза Али Ахтынский, Гасан Алкадари и др. Ровным счётом ничего.
– В таких случаях говорят: кот наплакал.
– Даже премия им. Е.Эмина бесследно исчезла.
– Кстати, ваше мнение о Е.Эмине…
– Своё отношение к Эмину я выразил ещё в студенческие годы в стихах, посвящённых ему. Из разработанных тогда мной серий статей удалось написать только одну – о любовной лирике Е.Эмина. Она была передана по радио где-то в середине 60-х годов прошлого века и до сих пор находится в моём архиве. Лично для меня Е.Эмин – светило несоизмеримой величины, в его стихах во всём блеске отражена душа лезгинского народа, а душу народа невозможно соизмерить ни с чем. Е.Эмин такой же гениальный народный поэт, как, например, Роберт Бёрнс для шотландцев. Жаль, очень жаль, что до сих пор нет полного собрания сочинений Е.Эмина с научными комментариями.
О Р.Бёрнсе существует великое множество биографий, исследований, художественных произведений. А что об Эмине имеем? Всё ярче и ярче возгорается посмертная слава Е.Эмина, но только у себя на родине. Его стихи ждут своего С.Маршака, чтобы они стали достоянием России и через русский язык всего мира.
– Мы поговорили о классиках, хотя не обо всех. Тут картина более-менее ясная, но литература не состоит из одних классиков.
– Спору нет. Наша литературная традиция порой напоминает мне Млечный Путь, состоящий из мириад звёзд. Естественно, каждая из них излучает свет, хотя неодинаково. Хуже всего, жизненная и творческая биография многих из них окутана туманом времени (Микрах Кемер, Мискин Вели, Забит Каладжухский и т.д.). Поэтому есть определённый риск при оценке того или иного поэта, что случилось и с Етим Эмином, объявленным в своё время отцом лезгинской литературы. Всё это происходит потому, что мы не располагаем своим духовным наследием в полном объёме.
Легче поговорить о советской лезгинской поэзии: тут всё зафиксировано. Поэтому можно особо отметить те или иные этапы, периоды её развития и указать на их ярких представителей. В этом отношении после С.Стальского в авангарде революционно настроенных мастеров слова был незабвенный Алибек Фатахов – поэт-самородок, поэт-новатор, «лезгинский Маяковский», который загадочным образом погиб в 25-летнем возрасте. Как много успел он создать за свою короткую жизнь: звучные, пламенные стихи, написанные в форме лесенки; эпические поэмы; замечательные рассказы; солидный роман в стихах «Разорванные цепи». Насколько мне известно, такого поэта, как А.Фатахов, в те годы не только в Дагестане, но и на Северном Кавказе не было. Я бы его поставил рядом с классиком венгерской литературы Шандором Петефи (1823–1849).
В 30-х годах прошлого века лезгинская поэзия бурлила. Увы, жестокий и ненасытный молох войны вырвал из рядов нашей литературы в самом рассвете сил талантливых поэтов Балакардаша Султанова, Мусаиба Стальского, Мемея Эфендиева…
– А какая картина была в 40-х годах?
– Период 40-х годов до середины 50-х можно охарактеризовать как долгую ночь риторики в лезгинской поэзии. Правда, на фоне тёмного небосклона заметно выделялась звезда народного поэта Дагестана Тагира Хрюгского, автора острых антивоенных филиппик, сатирических стихов и поэм, любовных песен. Тем не менее, и он был одним из ведущих солистов в общем хоре лезгинских поэтов (А.Муталибов, Ш.Кафланов и мн. др.), прославляющих каждое деяние советской власти. Но роль дирижёра, быть может, сам о том не подозревая, выполнял Шах-Эмир Мурадов. В отличие от самоучки Т.Хрюгского и других малограмотных стихотворцев, Мурадов имел высшее образование (он окончил физмат Дагестанского Государственного пединститута), был редактором альманаха «Дружба» на лезгинском языке (тогда журналов не было) и членом правления Союза писателей Дагестана. В общем, Ш.-Э. Мурадов был единственным из творческих работников, кто правил бал. Беда в том, что, будучи под сильнейшим влиянием советской панегирической, прежде всего азербайджанской, поэзии (С.Рустам и др.), когда одописцы удостаивались высоких государственных наград, даже звания Героя Социалистического Труда, Мурадов, этот милейший, кроткий человек, в поте лица подправлял под себя произведения многих неопытных, неискушённых поэтов. В результате был нанесён непоправимый вред как собственному творчеству, так и всей лезгинской поэзии. Так происходит всегда, когда на тебя давит Система, а у тебя ограниченный кругозор и крайне скудный арсенал теоретических знаний, и, кстати, одно без другого не существует.
– Говорят, 50–60-е годы особые в истории нашей поэзии, в чём лично и я не сомневаюсь.
– Действительно, большой перелом в лезгинской поэзии произошёл в конце 50-х годов ХХ века. Это было начало настоящего Ренессанса. В литературу пришла целая плеяда молодых талантливых поэтов во главе с Алирзой Саидовым и Ибрагимом Гусейновым. За плечами первого был Литературный институт, второго – филфак Даггосуниверситета. При всей творческой несхожести оба они по горло были сыты «плодами» велеречивой, но бездушной риторики (собственно, риторика была и первой кормилицей их музы). Поэтому они повернулись лицом к жизни, стали писать реалистические произведения.
– Азиз-муаллим, во время нашей беседы мы пересекли многие «меридианы и широты» такого мирового океана, как Искусство, не раз совершали очень важные, на мой взгляд, экскурсы в историю художественной культуры нашего народа, затрагивая разные периоды её развития. Всё это, конечно, прямо или косвенно проливает свет и на ваши воззрения в широком смысле этого слова. Скажите, пожалуйста, когда и как вы пришли в лезгинскую поэзию? И с каким багажом?
– Официально – во второй половине 50-х годов прошлого века. Но писать начал я очень рано. Ещё в младших классах. Писал разные вещи: поэтические, прозаические, драматические. Но, как ни странно, первыми публикациями были мои рецензии-отзывы на книги Кияса Меджидова «Крылатые друзья» (1956) и Зияудина Эфендиева «Дочь яркинца» (1957) в республиканской газете «Комсомолец Дагестана» на русском языке.
– И какова же была реакция?
– Вторая рецензия для тех времён была довольно острой; она среди пишущей братии произвела впечатление взорвавшейся бомбы (как-никак З.Эфендиев – один из основоположников лезгинской советской прозы). Были поздравления, но и угрозы. Главное – рецензии дали высокую оценку как в самой редакции (двойной гонорар как лучшему материалу), так и в СП Дагестана в лице заместителя председателя правления А.Назаревича (оказали не только моральную поддержку, но и материальную помощь, что не мешало студенту-первокурснику, живущему на частной квартире). И вот после такой «одиссеи» лед чуть-чуть тронулся, и меня стали печатать на родном языке. Правда, не без сопротивления, не без горячих словесных дуэлей.
– Дебют, должен сказать, крайне редкий, неординарный. Не вижу даже аналогов в нашей литературной практике. Если учесть ваш совсем юный возраст и среднее сельское образование. Как такое могло случиться?
 |
– Я уже говорил, что до середины 50-х годов в нашей поэзии господствовала риторика. Это как свадьба без жениха, как раскаты грома без дождя, как дерево, которое пышно цветёт, но даёт очень мало плодов. У моих предшественников была лобовая, прямолинейная поэзия. Даже адепты социалистического реализма, толком не зная ни аза его, фактически творили в рамках просветительского реализма 20–30-х годов и традиционной ашугской поэзии, часто превращая свои произведения в рупоры авторских идей, в агитки, политическую трескотню, в нудные дидактические опусы. Слово «пафос» тогда было самым модным, ходячим, сакраментальным словом в литературных кругах. Всё должно быть с пафосом – такова была негласная установка времени. В редакции любого печатного органа основное внимание обращали на идейно-тематическое содержание произведения, а не на художественные качества. Поэтому язык не повернётся сказать о поэзии того периода как о высокой ступени развития нашей эстетической культуры.
Я был категорически против такого бездумно-начётнического, вульгарно-социологического подхода к литературе и искусству, в том числе и к поэзии, к её функции, «сверхзадаче», как выразился К.Станиславский. Такая профанация несёт в себе смертельный яд для изящной словесности, ибо приводит к бесцветной нивелировке; сковывает творческую фантазию, личную инициативу художника слова, в результате прекращаются всякие поиски новых тем, идей и средств выражения.
– Но вы тоже дышали тем же воздухом?
– Да, дышал. Душным воздухом в бездушной среде. Но этот воздух был неприемлем для меня. Хотя мой протест был глухим, внутренним, быть может, ещё до конца не осознанным (говорю без всякой рисовки), мой критически настроенный ум не признавал никаких канонов, догм, установлений, «взращённых» на ниве субъективизма. Поэтому я даже в условиях «железного занавеса» старался в доступной для себя форме жить жизнью всей планеты, зачитывался еженедельником «За рубежом», журналами «Вокруг света», «Новое время» и т.д.
Что касается собственного творчества, я шёл от мировой поэзии. Для меня запретных тем не было.
– Так всё-таки на какие темы было фактически наложено табу?
– Вы будете смеяться, но до моего прихода в нашей поэзии не было чисто пейзажных стихов. Пейзаж использовался как фон, он ещё не был самостоятельным объектом изображения. Без социального элемента пейзажное стихотворение считалось ненужной, даже вредной безделушкой, отвлекающей читателей от насущных проблем современности.
– Что ещё не устраивало блюстителей порядка в литературе?
– Не было у нас произведений, посвящённых интимным отношениям между мужчиной и женщиной, их чувственным удовольствиям. Это считалось недопустимой пошлостью, похабностью. Воспевали только платоническую любовь, и то на фоне созидательного труда, безо всяких тайных встреч и страстных лобзаний. Поэты убегали от эротических тем, как чёрт от ладана. Даже в творчестве великого лирика Е.Эмина слово «поцелуй» встречается всего лишь один раз. И то с определённой долей иронии в стихотворении «Кот, сожравший мясо». Увидев сушёную тушу, кот от радости мяукнул: «Душенька моя» и поцеловал её. Вот и всё.
– Бесспорно, для вашего творчества характерна философия алемизма. Как вы соотносите себя с обществом, миром, Вселенной?
– Меня никогда не покидало ощущение глубокого духовного неблагополучия человеческого существования и кровного родства со всеми теми, кто живёт на Земле и далеко за её пределами, хотя у нас ещё нет никаких контактов с обитателями иных планет. Потому-то я в одном из своих двукратных триолетов (1968) написал, что «во Вселенной для меня чужбины нет». Меня могли запросто обвинить в космополитизме, но я сын своего народа и всего человечества. Этого чувства у меня никому не отнять.
– Не зря ведь вы выбрали себе псевдоним «Алем» (Вселенная). И в ваших стихах сквозит это ощущение планетарности.
– Да, псевдоним очень точно отражает идею соборности, вселенности моего творчества. Это не безосновательно. У всех у нас одни прародители – Адам и Ева. Поэтому все люди братья, несмотря на расовые и религиозные различия. «Люди рождаются только с чистой природой, и лишь потом отцы делают их иудеями, христианами или огнепоклонниками», – говорил великий Саади. Но у арабов, которые мечом и огнём навязали миру ислам, есть, я бы сказал, золотое изречение, которое мне очень нравится: «Моя религия – это любовь ко всему живому».
– Говорят, будто первым из дагестанских поэтов к форме сонета обратился Расул Гамзатов.
– Так пишет уважаемый литературовед Сиражудин Хайбуллаев в своей книге «Современная дагестанская поэзия». Лично у меня это, мягко говоря, вызывает улыбку. У нас все, кому не лень, стараются всё приписать Гамзатову. Доходят даже до того, что в нашей республике якобы все поэты, в том числе и я, стали писать сонеты только после Гамзатова.
В этой связи, не прибегая к другим веским аргументам, скажу лишь одно: мой сонет «Родное село» в переводе известного поэта Гаджи Залова был опубликован в альманахе «Дружба» на аварском языке в 1960 году. Правда, мой сонет потерял свой вид: вместо 14 появилось 16 строк. Но на лезгинском языке этот сонет в своём настоящем виде напечатан на год раньше в газете «Коммунист».
Когда писал Гамзатов сонеты на аварском языке, пусть выяснят специалисты, а на русском языке мы их читали гораздо позже. Такова истина, хотя она неприятна кое-кому, как горькая пилюля.
– Кстати, ваше мнение о Расуле Гамзатове?
– Это тема для большого серьёзного разговора, но если очень коротко, то я не хотел бы быть таким, как Расул, ни в жизни, ни в творчестве.
– Не шутите?
– Вовсе нет.
– Ну, он, если я не ошибаюсь, более полкувека возглавлял СП Дагестана, долгое время был депутатом, даже членом Президиума Верховного Совета СССР, Героем Социалистического Труда…
– Что касается званий, премий, наград – это как цепная реакция. Проще говоря, снег на снег падает. Неподражаемый острослов Вольтер сказал: «Мир – лотерея богатств, званий, почестей, прав, отыскиваемых без основания и раздаваемых без выбора». Но не менее остроумны и поучительны слова Папы Климента ХV: «Высшие звания суть несколько лишних слов для эпитафии». И всё же многие из нас стараются надеть на себя венец славы.
Однажды в узком кругу Расул Гамзатов, будучи в повышенно-радостном, эйфорическом настроении, ляпнул: «Вы работаете для времени, а время работает на меня». Тут наш титулованный земляк был прав, как никогда. Являясь выдающимся эпигоном (во всяком случае, для меня, а для кого-то он даже гений), Гамзатов был поднят советской властью так высоко, что оказался вне всякой критики, кроме комплиментарной, и вёл себя как некоронованный король, особенно у нас в Дагестане. Буквально по всем вопросам: будь то принятие в члены СП СССР, выделение квартир, машин, путёвок или присвоение званий, издание книг, проведение юбилеев, вечеров и других мероприятий – слово Гамзатова было решающим и окончательным.
Да, иногда раздавались отдельные нотки недовольства на заседаниях правления и партийных собраниях, но они быстро гасли, как слабые магниевые вспышки. Даже после гневных писем народного писателя Дагестана Ахмедхана Абубакара в высшие инстанции страны о злоупотреблениях Гамзатова последний отделался лёгким испугом, как при неожиданном землетрясении без разрушений.
– В чём секрет?
– Секрета нет. Ларчик просто открывается. Расула Гамзатова в своё время подняли на седьмое небо, чтобы афишировать этот факт перед всем миром как достижение советской национальной политики: вот, мол, посмотрите, в СССР даже представитель почти неизвестного малочисленного народа находится у пульта управления страны и принимает живое участие в решении важных государственных дел. Тут если не Гамзатов, то кто-то другой нужен был для большой политики. Вся разница в том, что у Расула была очень надёжная, крепкая поддержка со стороны местной власти, начиная со времён первого секретаря обкома КПСС Дагестана А.Даниялова. Такой поддержки не было, например, ни у Кайсына Кулиева, ни Давида Кугультинова, ни у многих других талантливых мастеров слова из национальных окраин.
– А может быть, Гамзатов на самом деле решал важные государственные дела?
– Насколько мне известно, как член Президиума Верховного Совета СССР Расул Гамзатов и ему подобные играли только декоративную роль. Они молча и аккуратно подписывали всё то, что им ставили на стол, и делали то, что им говорили. «Привыкая делать всё без рассуждений, без убеждения в истине и добре, а только по приказу, – писал Н.А. Добролюбов, – человек становится безразличным к добру и злу и без зазрения совести совершает поступки, противные нравственному чувству, оправдываясь тем, что «так приказано».
Например, среди протестующих против переброски вод северных рек на юг оказался и Р.Гамзатов. Академик Полад-Полад заде пишет: «Я спрашиваю Расула: ты-то что… против?» И каков же был ответ Расула: «Ну, пришли, сказали – я подписал…»
– Неужели у него не было своего мнения?
– Я не знаю ни одного случая, чтобы Гамзатов перечил власти. Как политик, он никогда не шёл против течения, зато охотно присоединился к тем, кто направил свои пушки с ядовитыми снарядами против Сахарова, Солженицына…
«За раздражённостью Солженицына, – дал настоящий залп Гамзатов со страниц «Правды» («Логика падения», 25 января 1974 г.), – кроется злоба и ненависть, что в литературу он пришёл с давней наследственной враждой к нашему обществу, к стране, народу, государству».
О боже! Кто кого и в чём обвиняет! Расул, который в годы войны, будучи взрослым человеком, находился всё время под тёплой крышей родительского дома, пытался осрамить, обесславить офицера советской армии, защитника Отечества Солженицына.
– Что это значит?
– Неудачная попытка, обернувшаяся бумерангом – захотел свалить с больной головы на здоровую, а потерпел полное фиаско. Это совсем не по-горски. Более того, орлы поднимаются в небо, чтобы лучше увидеть землю, а не для того, чтобы потопить своих сородичей в море лжи и грязи.
Как известно, тот, у кого нет чётких, зрелых мировоззренческих представлений и у кого невысок эстетический и этический уровень, часто прибегает к гриму, чтобы прихорашиваться и угождать власть предержащим и таким образом заработать себе капитал в прямом и переносном смысле.
В этом отношении поражают своей беспринципностью метаморфозы, происшедшие с Гамзатовым.
– Какие?
– Он сначала в своих стихах восхвалял Шамиля, когда его считали национальным героем. Потом поносил имама, когда началась кампания против него как английского и турецкого ставленника («чеченский волк», «ингушская змея» в стихотворении «Имам», несмотря на то, что он аварец), и, наконец, начал извиняться и каяться, когда восстановили доброе имя Шамиля.
Примечателен в этом отношении ответ Р.Гамзатова от 10 мая 1956 года на знаменитое письмо в Президиум ЦК КПСС, Дагестанский обком, Правления союзов писателей СССР и Дагестана, подписанное И.Базоркиным, Дж. Яндиевым, Х.Муталиевым и Б.Зязиковым. В ответе, в частности, говорится: «Стихотворение «Имам» (цитируем, как в тексте) – это позорное, чёрное пятно моей совести, неизлечимая рана на моём сердце и непоправимая ошибка моей жизни. За неё мне сейчас стыдно не только в Ваши глаза смотреть, но и смотреть в глаза моей матери». А как быть с покойным отцом поэта Г.Цадасой? Ведь он ещё в 1943 году выпустил поэму «Шамиль» отдельной книгой в Дагкнигоиздате. Но об этом – ни слова!
– Любопытно…
– В своё оправдание Расул пишет, что стихотворение «Имам», дескать, «было написано в молодости моей жизни под влиянием тогдашней «агитмассовой работы», что «чёрный занавес лжи и клеветы… мешали мне тогда по-человечески, по-партийному понять и чувствовать события тех дней», тем не менее он как «поэт обязан был это всё глубже почувствовать, а я это почувствовал гораздо позже».
Во-первых, Гамзатов, когда опубликовал своё стихотворение «Имам» на русском языке, был не безусым юнцом, а лауреатом Сталинской премии и председателем правления СП Дагестана. Во-вторых, и после этого из ряда вон выходящего, как он сам пишет, «жестокого поступка» у Гамзатова было немало всякого рода «зигзагов» и «шараханий», которые свидетельствуют об отсутствии ясной идейно-политической платформы, высоких нравственных принципов. А это в конечном итоге привело к череде известных метаморфоз.
– Что же преследовал Гамзатов?
– Прежде всего личный интерес. Захотелось угодить, как всегда, Кремлю. Его не волновала смена декораций. Главное для него – держаться на плаву. Настоящий Талейран! Только масштабы другие…
– Я в шоке. Для нас горский намус всегда был превыше всего. Как вы думаете, способен ли человек без твёрдых этических норм на крепкую дружбу?
– Расул много писал и говорил о дружбе и братстве с высоких трибун и в СМИ. А был ли у него хоть один настоящий друг в жизни? Нет, нет и ещё раз нет. Кроме тех раболепствующих льстецов-прилипал, которые сопровождали его везде и всюду, преследуя свои корыстные цели. Зато он, мягко говоря, так некрасиво поступал с солидными, достаточно известными и молодыми талантливыми писателями, обладающими большими потенциальными возможностями. В их числе, к примеру, даргинцы Рашид Рашидов, Ахмедхан Абубакар, лезгины Алирза Саидов, Буба Гаджикулиев, лакцы Нурадин Юсупов, Магомед-Загид Аминов и т.д. Этот список можно ещё и ещё продолжать.
– Все они представители иных национальных литератур Дагестана…
– Но Расул резко испортил отношения и со своими друзьями-аварцами, среди них Муса Магомедов, Омар-Гаджи Шахтаманов, Адалло Алиев… А блистательная Машидат Гаирбекова как поэтесса после выхода её поэмы «Далёкая сестра» в журнале «Дружба народов» (1954) в Москве на русском языке оказалась в загоне, почти лишилась кислорода в аварской поэзии.
Тут не могу не привести прекрасные слова В.Белинского: «Наше время преклонит колени только перед художником, которого жизнь есть лучший комментарий на его творения, а творения – лучшее оправдание его жизни». Конечно, не всегда личная жизнь художника может служить комментарием к его творчеству. Тем не менее без нравственной красоты нет и не может быть прогрессивного идеала, а без великого идеала – и личного мужественного поступка, возвышающего и окрыляющего людей.
– А какие идеалы и поступки могут быть у прислужников народных захребетников?!
– Недаром многие лучшие умы прошлого и для нас остаются учителями гражданственности и нравственности. Вспомним хотя бы участие Байрона в освободительной борьбе греческого народа, реакцию Лермонтова на смерть Пушкина, поведение Золя в позорном деле Дрейфуса или мужество С.Кочхюрского, который и после жестокого наказания (ему выкололи глаза) продолжал сочинять обличительные стихи против Мурсал хана.
Что касается Гамзатова, то в нашей республике всё было направлено на то, чтобы у широкой общественности сложилось твёрдое убеждение о нём как о самом талантливом поэте Страны гор. А вот, мол, все остальные творческие личности – хоть и не лишены дара Божьего, но не без «грешка».
Не представляю, что было бы, если бы Расул стал лауреатом Нобелевской премии. Наверное, не моргнув глазом, переименовали бы Дагестан в Расулстан. Не верите? Ведь совершили же своеобразное «обрезание»: переименовали улицу Ленина в проспект Гамзатова, отрезав её от главной площади города, которая носит имя Ленина и где стоит его монументальный памятник. Какой образец убожества фантазии наших властей!
Вспомним, как Ленина восхваляли в народных песнях, стихах и поэмах поэтов Дагестана, в том числе и Гамзатова («Горцы у Ленина» и др.). Теперь вопреки горскому кодексу чести (горцы никогда не отбирают то, что подарили) улицу имени Ленина превратили в проспект Гамзатова – лауреата Ленинской премии, обладателя четырёх орденов Ленина. Какая злая ирония судьбы! Какая чёрная неблагодарность!
Однако таким слишком рьяным национал-патриотам, организаторам необдуманных позорных акций хочется сказать словами Г.Державина: «Чрезмерная похвала – насмешка», она сперва вызывает раздражение, потом отвращение даже у заядлых фанатов.
Окончание. Начало в № 10.
Беседу вёл Фейзудин НАГИЕВ,
г. МАХАЧКАЛА
Добавить комментарий