Прокаяли всю родину

№ 2011 / 15, 23.02.2015

Два писателя разных поколений, разных веков, судьба свела нас в совершенно неожиданном месте, в Сибири. Он – деревенщик, я – из новреалистов, оба не первая шеренга своего направления, не на слуху, не звёздны (это, пожалуй, единственно общее).

Отцы и дети в ХХI веке. Заочный диалог реалистов

Два писателя разных поколений, разных веков, судьба свела нас в совершенно неожиданном месте, в Сибири. Он – деревенщик, я – из новреалистов, оба не первая шеренга своего направления, не на слуху, не звёздны (это, пожалуй, единственно общее). Творческое задание встретиться с Вадимом Макшеевым на предмет взятия интервью я получил, когда уже собирался обратно в столицу, поэтому не успел прочесть ни строчки его прозы. Историко-писательский сарказм Вячеслава Огрызко трудно недооценить в данном случае: я ведь единственный за последние годы последовательный «красный», реабилитирующий ГУЛАГ. И вот, имею возможность пообщаться со спецпоселенцем, высланным в 1941-м с семьёй из Эстонии в Сибирь.

Как бишь там, у Проханова-то: соединить «красное» и «белое»? Ну-ну…

Вадим МАКШЕЕВ

Так вот и случилось: при встрече с другим реалистом реалисту нового поколения ведь нельзя спрятаться за идеологию. А деревенщики, пожалуй, последние из реалистов двадцатого века. С идеологически-почвенным, зачастую антисоветским окрасом, но реалисты. На фоне советской фантастики они, на мой взгляд, выгодно выделяются. Они – конечно, на другом поле, внутренняя оппозиция соцреализму.

И, тем не менее, лично мне они интереснее вполне советской, оптимистической фантастики, да и современного им соцреализма.

Горечь своей почвенной правды они примешивали к перелащёному глупеющему официозу, вытесняя его с книжных полок – и ничто, кроме самой реальности, не могло бы тут выступить оправданием. А оказались они правее и фантастов, и соцреалистов – то ли прогнозируя, то ли пророча, то ли уже влияя на несоциалистическое будущее.

Итак, звоню по короткому номеру телефона, отвечает достаточно молодой, уж никак на слух не восьмидесятилетний, голос: в воскресенье встретиться получится только в первой половине дня, так как во второй – футбол. Да, узнаются страсти двадцатого века, азарт стадионов, теплящийся и тут, на границе с лесной глушью… Мы оказались, к тому же, соседями – пять минут ходьбы, и я у железной серой двери. Кто-нибудь впечатлительный сравнил бы её с лубянской, тюремной. Гулкий куш толстого железного листа лязгнул и выпустил из «спецхранилища» внимательный и дружелюбный карий взгляд. Удивительно: квартирное пространство в точности как в Москве, у Семанова, только Сергей Николаевич предлагает вешать одежду на лосиные рога, а у Вадима Николаевича обычная шкафная вешалка. Я скинул унты и дублёнку, хозяин повёл меня в свои покои. Ничего пожилого в походке, наоборот – подростковая лёгкость, в чём-то даже дворянская стать.

Я хотел в тот же день принести на вычитку уже обработанное интервью, занявшее много страниц в блокноте, однако мастер не велел торопиться, велел по электронной почте. Что ж, я дал время своим впечатлениям от разговора устояться, и уже из Москвы выслал сложнее собравшийся, как старый детский конструктор, результат. Но и он не подошёл мэтру – причём Макшеев брезгливо отказался даже редактировать. Возможно, тут случай несовпадения не только авторских идеологий, но и стилей.

Тем не менее, результаты «прохановского» эксперимента всё же хочется огласить из альтруистических соображений: классиков нашей Эпохи, каких бы убеждений они ни были, надо знать. А потому всё дальнейшее предлагаю рассматривать как моё, сугубо моё, впечатление, не претендующее на воспроизведение прямой речи и фактов.

Никогда не работал в технике фэнтэзи – так ситуация заставляет…

Итак, круги радужного сияния растворяются, и вырисовывается скромная комната в сером свете, типовая советская «стенка» уставлена книгами, среди которых соседствующий с Михаилом Булгаковым сам Макшеев – много книг, более пяти на беглый взгляд, красивый итог, о таком современные писатели моего поколения могут лишь мечтать.

Белая кость при чёрном бароне

Седовласый мэтр и молодое «хиппи волосатое», похожее на всех Ramones сразу, взаимно растеряны, не зная друг о друге пока ничего, но поскольку блокнот в руках молодости, она и начинает.

Первый вопрос. Где сибирский почвенник начинал печататься? В «Нашем современнике», при Викулове, когда журнал перехватил пальму первенства у «Нового мира» – послал туда рассказ почтой. Но, как потом узнал, там подобное называлось «самотёком» и шло всё в корзину. Если б не Астафьев, член редколлегии, и тот рассказ бы там оказался. Как и везде – там были свои авторы и все остальные, предпочтения которым не отдавалось.

«Крёстным» в литературе можно считать Астафьева? Просто ему понятнее была тема деревни, а молодой автор писал о своём тяжёлом, и о предшествовавшем ему эмигрантском детстве. Потом они много общались с Астафьевым вживую, Вадим приезжал к нему в Овсянки на Литературные чтения российской провинции. Астафьев был мастер устного жанра, говорил всегда складно, самотёком. Например, такой был случай: они писал у себя в Овсянках рассказ, а к нему в это время заглянули мужички знакомые. Он им достал водки, огурцов, всё поставил на столе и пошёл в соседнюю комнату писать дальше рассказ, его разговоры, шум застолья нисколько не отвлекали от замысла. Вадим этому удивлялся, ведь работал и при этом жил всегда со всей семьёй. Иногда, бывало, пишет несколько дней, дверь в комнату закрыта – и внучка под дверь подсовывала записки, боясь, что даже так помешает, только так и общались…

Из деревенщиков первым стал известен именно Астафьев? Нет, раньше него был прочитан ленинградец Абрамов, и он, наверное, создал первое впечатление об этом направлении. Вадим Николаевич попал в эту волну просто потому, что писал о пережитом, а это была деревня. Хоть по батюшке и матушке деревенщик вовсе не деревенский, и вообще судьба дала крутой зигзаг, чтобы уроженец Ленинграда мог увидеть то суровое и неприглядное, о чём писали и чем стали известны деревенщики. Отец был офицером у Врангеля до конца сражений в России, потом уплыл, примкнул к Кутепову, и с ним пробыл в Галлиполи тоже до конца. Сестра белого офицера жила в тот момент уже во Франции, он поехал к ней в Ниццу, перебивался разными заработками, даже как статист в кино. Оттуда началась его переписка с будущей женой. Дед по матери был царским генералом ещё до гражданской войны, но к моменту её начала уже не был в строю, не ходил, жил с семьёй в Петрограде. Другая сестра отца жила после гражданской в Эстонии, туда и переехали и обвенчались в Тарту родители, там им было спокойнее, учитывая прошлое врага красных, наших.

Красная правда

Удивителен сам факт рождения сына белоэмигранта уже при советской власти в колыбели революции – но если вспомнить, как куда более маститый и лютый враг большевиков Маннергейм тайно и вполне успешно приезжал к своей возлюбленной в Москву в 1920-х, то вывод может быть только один. Весьма демократичные стояли времена-с! Сколь ныне их ни малюют бесчеловечными… И не до препятствования личному счастью и умножению рода каких-то там «бывших» было новой власти, она занималась уже строительством заводов, ликбезом и как раз-таки увеличением народонаселения. Однако новобрачные всё же устремились от неё подальше, что снова говорит само за себя: не она, а они её не любили. Но она не мешала им уехать, опять же. В Эстонии до пятнадцати лет и рос будущий писатель с сестрою. Он запомнил, как входили части Красной армии в буржуазную до того момента Эстонию: их встречали цветами как защитников от Гитлера. Теперь-то писатель считает: идя на пакт Молотова-Риббентропа, Сталин надеялся, что наступление гитлеровских войск обязательно захлебнётся в Польше и Прибалтике…

Но когда рука советского правосудия всё же дотянулась до тех, кто скрывался от него неподалёку – свершилось, нелюбимая власть, хоть и с опозданием, отплатила беглецам взаимностью. За неделю до начала войны, в июне семью врангелевского сподвижника и проживавших там же русских эмигрантов вывезли в Новосибирскую область. Чем же была вызвана такая поспешность? Об этом чуть позже.

Вадима с матерью и сестрёнкой взяли в один состав, отца-белогвардейца с другими мужчинами – в отдельный. Мужчин в другие места, на Север выслали, где мало кто выжил. После поезда подростка Вадима, его сестру и мать погрузили на баржу и несколько дней везли на север по реке Васюган, куда до этого завозили раскулаченных крестьян, примерно двести тысяч спецпереселенцев прошли этим путём. Поэтому место, где высадили «спецов», было уже обжитым, тут выстроили и райцентр Новый Васюган, работал колхоз. Переселенцев определили в посёлок Волково. В сорок первом случилось наводнение, и из-за этого, поскольку ничтожен был урожай, в сорок втором начался голод. Паёк, который выдавали «спецам» с начала пребывания там, на тот момент составлял четыреста грамм хлеба на взрослого и двести на ребёнка. Потом Вадиму и это выдавать перестали за то, что бежал с места приписки. Но повод бегства был серьёзный: мать и сестра Вадима умерли в один день в больнице Нового Васюгана…

Да, трагедия, её ничем не приукрасишь, не отмоешь. Но вспомним, какой в стране год – кому легче-то? Вопрос существования страны вообще, без различия убеждений и судеб – вот что решается. И не теми, кто благодаря судьбе (наверное, не самой суровой), оказался в глубоком тылу, а кто добровольцем записался на фронт. Кстати, на фронт шли и пятнадцатилетние – мой покойный дядя Александр Таборко, волейболист и лихая голова, сам убежал на фронт именно в этом возрасте, воевал в Севастополе.

Что, голода не было на фронте, в окружённых частях? Пайки во время войны урезали всем (я это знаю и по гулаговской эпопее Евгении Фёдоровой, которой была посвящена серия публикаций в «ЛР») – урезали, но не лишали вовсе. И это когда «Всё для фронта, всё для Победы», когда на пайках сидела вся, я подчёркиваю – ВСЯ страна, а Ленинград голодал целиком. Можно лишь удивляться гуманности, стабильности системы ГУЛАГ, которая умудрялась, при перебоях со снабжением даже фронта, сохранять пусть и урезанные, но всё же пайки для неблагонадёжных членов общества.

Теперь о том, почему выслали именно накануне войны. Ну, в том, что она будет – не сомневался никто, как бы ныне Сталина не заругивали за «непредусмотрительность». Её начало максимально оттягивали – вот это верно, не допуская при этом паники, которая иногда хуже войны. Но ждали и знали, что только тактика выматывания ударных сил вермахта в условиях затяжной зимней войны сможет дать победу СССР – а сложить всё оружие у границы, пытаясь дать мгновенный отпор, было бы самым лучшим для немцев подарком. А значит, оставалось только ценой любых, в том числе и «молотовых» соглашений, уступок – тихо ждать с видом агнца, стремительно разрабатывая новое оружие, новые танки на мощностях спешно к войне выстроенной индустрии. Сроки начала войны оставались под вопросом в пределах месяцев. Однако именно эта спецоперация по вывозу тех, кто в случае прихода гитлеровских войск, несомненно, поддержал бы их (а откуда взялись в Эстонии Ваффен-СС, кстати?) – доказывает, что, не пугая население, начала войны ожидали именно тогда, летом 1941-го. Краснов, обожаемые нынешними патриотами казачки и прочие экс-белогвардейцы доказали, как хорошо и привычно им воюется снова против большевиков, уже за компанию с вермахтом. Посему вопрос о том, зачем из Эстонии высылали белых перед войной – лукавый по сути.

Справедливо ли это было? А рубать и расстреливать трудовой народ во имя интересов западных концессионеров и возвращения дореволюционных привилегий – было справедливо? Тем не менее – сын за отца не отвечает, и он получит путёвку в жизнь. Жизнь нелёгкую, как во всём тогда воюющем Союзе.

Что же предпринял осиротевший ссыльный? Оказался ли в числе добровольцев или в трудармии? Не до этого было: голод. Ночевал в чужих банях, скитался, продал пальто за семьсот рублей (ведро картошки тогда стоило сто рублей), остался в одном отцовском комбинезоне, бежав из посёлка Волково, который был в восьми километрах от Нового Васюгана. Там приветила и фактически спасла старушка Степаниха, школьный сторож. Показала несчастного учительнице, второй спасительнице – она была из Ленинграда родом. Стал ходить в школу, сел на самой задней парте: боялся, что выползет на шею со спины из-под комбинезона вошь, две недели так и сидел… Там, в восьмом классе школы «спеца» признали дистрофиком – врач была из Крыма, положила в больницу с другими такими же немощными учениками. Пришёл главврач, осмотрел ребят и сказал: «Они не больные, они голодные». Выдали им черунок картошки, кормили, парили, выжаривали вшей и – выписали.

Но в школу не вернулся, пошёл работать. В сторожку, где Вадим жил после возвращения из больницы, пришла ленинградская учительница, проведать, это было перед ноябрьскими праздниками. «Как же ты будешь жить?» – спросила. И устроила на рыбзавод, у неё там дочь работала. Учительница замолвила слово в разговоре с директором рыбзавода. На следующий день Вадим пришёл к нему. Он осмотрел худого подростка и говорит: «Нам рыбаки нужны, а какой из тебя рыбак, ты и пешню не удержишь». Снова взглянул и спросил: «За тебя учительница просила, она тебе родня, что ли?» Нет, честно сказал, не родня. Сжалился директор, и стал сирота работать учеником счетовода, стал получать взрослый паёк, 400–500 граммов хлеба. Бумага была тогда – прессованные щепки: война… Сидит, царапает пером серую эту бумагу. С этого момента, можно считать, и начался писчий труд.

Благодаря, не вопреки

И прошло более полувека, и глядит на скрывшего под чёлкой свой взгляд «красного панкаря» взгляд пожилого писателя, и ему, политически противоположному, высказывает мудрость мастера. Чтобы писать о деревне – не надо ни с кем общаться, в этом я уверен до сих пор. Хотя, конечно – потом, после публикаций в журналах и выхода первых книг, встречался и с Абрамовым, и с Распутиным, помимо Астафьева. Но деревню не услышишь в разговорах, не вообразишь, не дорисуешь из реплик – она может быть только в собственной судьбе. С сорок пятого года начиная, двадцать лет проработал в деревне, не только на рыбзаводе, и в кузнице доводилось… Колхоз «Заря» в пятьдесят первом году объединили с двумя соседними красноярскими в укрупнённый колхоз «Магнитострой», и, уже с женой и небольшим хозяйством (корова, пять кур), «спец» переехал в Маломуромку, и затем, после следующего укрупнения колхоза, в Каргасок, что на Оби. В 1954-м снят с учёта комендатуры как «спец». Если б колхоз этот не объединили – возможно, писателем не стал бы. Там стал работать в газете «Северная правда». Заведующий сельхозотделом советовал: «День работаешь на газету, вечером – для души». Так и начинал потихоньку писать. Кроме того, там ведь тоже жили, в основном, раскулаченные – «белая кость» крестьянства, никакого воровства, дверей не запирали, только подпирали метёлками, – читал им Пушкина, сказки, «Повести капитана Белкина», образовывали деревню… Помимо «Северной правды», стал писать в московский журнал «Учёт и финансы в колхозах и совхозах» – тема была актуальна, тогда ведь уже мы на руки стали получать деньги, не как прежде пайки и трудодни…

Ну и где же дискриминация спецпереселенцев? Где же «борьба с инакомыслием» и прочие притеснения, о которых ныне трубят во все трубы все эти новомученики, преимущественно в рясах, которые в СССР тихо-мирно шли за партией со своими кадилами?

Вглядитесь в судьбу Макшеева – в ней истинно советский пафос. Растущие колхозы и с ними растущий культурный уровень и уровень благосостояния населения, всё по Марксу и по Сталину. Удавшееся перевоспитание, советизация по сути. Да, сперва насильственная, но не убийственная. И не надо сравнивать СССР с тогдашней Германией: там врагов жестоко уничтожали, а здесь, как видим, успешно перевоспитывали. Переселение было мягким методом социального исправления кулаков и других, максимально далёких от коллективизма, – методом погружения в трудовую реальность новой страны. Да-да, Кира Александровна Прошутинская, именно «загоним железной рукой в светлое будущее» – тех, кто тянул в прошлое. Ныне-то именно этот процесс стал генеральной линией кремлёвской партии-вырожденки, партии регресса – что есть лишнее доказательство верности советского «чекистского компаса», который находил верное направление в будущее.

На новых землях начинаешь и любить ближнего своего куда сильнее, нет чужих в стране советской – вот откуда взялась помощь ленинградской учительницы, Степанихи, директора рыбзавода. В Европе или США кто-нибудь разве помог бы так? Взяли бы, скажем, в Чикаго на завод Форда нездешнего дистрофика с улицы? Или в той же Эстонии 1930-х, когда отец Вадима в период экономической депрессии частенько оставался безработным? Нет, – читайте «Путешествие на край ночи» Селина. Такое успешное трудоустройство возможно было только в стране строящегося коммунизма, где каждый на счету. И ведь строили его, помимо самих коммунистов и комсомольцев, и бывшие кулаки – строили как миленькие, и не для кого-то, а для себя, но уже включённых в коллективы. Сами не хотели? Ну, что ж, пришлось направить, переправить – в колхозы, рыбзаводы, кузницы. Их умения теперь служили всем, а не своей мошне. Более того, в новых условиях были открыты все двери, все, как ныне выражаются, социальные лифты – как ещё, в какой ещё стране в те годы из сына заклятого врага действующей власти можно было стать издаваемым писателем?! Но тут помогла ещё оттепель и хрущёвская культурная конъюнктура, конечно.

Что же дала оттепель – глядя из нашего времени? После двадцатого съезда КПСС был сильный всплеск творческой активности, он дошёл и до деревни, это, пожалуй, главное для деревенщиков – они поняли, что можно говорить, вообще говорить о том, что пережили. Второй всплеск – это перестройка, после неё, то есть и сейчас, конечно, масса негативного, но свобода слова всё же есть. Для писателя это главное.

Скорбный мотив

Но не менее важно – не размениваться. Макшеев видел, как многие даровитые ребята губили свои таланты в газете. Газета душит штампами: кажется, разок используешь изъезженный оборот – и ничего страшного, но потом это затягивает, и мыслить начинаешь штампами, и сказать уже нечего. Чтобы стать писателем, нужна, конечно, искра божья. Но ведь из искры должно возгореться пламя, и это труд. Кроме искры нужен стимул. Из сильных стимулов писать есть два основных: это радость, счастье, или же, наоборот, страдание. Счастье – недолговечно, а вот душевная боль остаётся до конца дней, неизбывна. Ну, напишет о своём счастье молодой писатель, про девушку, про речку, которую видел впервые, и всё – выписался, больше не о чем писать, потому что и счастья того нету, и вода из той речки утекла, в неё не вернёшься. А вот страдание не исчезает, о нём сколько не пиши – всё мало…

Первые публикации сибирского деревенщика не касались этого непосредственно, ещё нельзя было писать о буржуазной Эстонии, например. К самым главным переживаниям «спец» пробирался медленно, десятилетиями. В восьмидесятых впервые, после голодной юности там, съездил в Новый Васюган, хотел поклониться праху матери с сестрёнкой. Но обнаружил на месте кладбища свалку и огороды. Написал районным властям, написал Солженицыну – подействовало. Власть тогда в отличие от нынешней, выходит, была весьма чуткой к требованиям на местах.

С началом перестройки ситуация улучшилась, Вадим Николаевич стал писать снова в журналы, его повесть «И видеть сны» была опубликована в «Октябре». В восемьдесят девятом году вместе с Волкогоновым и Сашей Соколовым стал лауреатом премии этого журнала.

Контакты с Солженицыным ограничивались только проблемой захоронений спецпоселенцев в Новом Васюгане? Общение продолжилось, даже лично увиделись здесь, в Томске. С началом перестройки стал работать в партийных архивах, только что открытых, в поисках материалов о спецпоселенцах и ссыльных. Протоколы заседаний обкома партии – были единственными источниками информации о решениях, принимавшихся относительно тысяч судеб. Так составлялась «Нарымская хроника». Неоднократно писал, отсылал материалы А.Н. Яковлеву в Москву – но официозный разоблачитель «ужасов сталинизма» ни разу не ответил сибиряку. Тогда он написал Солженицыну в Вермонт, памятуя о его «Исследовании новейшей русской истории».

Солженицын отозвался, оказалось, что Вермонт как бы ближе Москвы. И, когда он возвращался в Россию, в девяносто четвёртом, пока он был в Томске, Макшеев с ним увиделся. Его торжественно встречали на вокзале, Солженицын пригласил коллегу в гостиницу «Октябрьская», времени было мало, он рванул домой за рукописью, успел. Захватил свои воспоминания и документы ссыльных, даже фотографии родителей. Солженицын сказал, что тоже, когда писал «Красное колесо», держал рядом фотографии родных и заключённых, они вдохновляли его как бы своим присутствием. И тут же доверительно шепнул: «Но сюда я никаких документов не привёз, видите – все мои «документы» это ксерокопии, оригиналы остались в Вермонте».

Боялся Солженицын, жизнь научила быть осторожным – мало ли что, недавно же был девяносто третий, мятеж… Александр Исаевич сказал, ознакомившись с рукописью: «Если не издам, то она будет храниться!» Нашёл чем обрадовать… При этом он сказал, что архивные материалы неправильно включены в рукопись, нет данных об источниках, а они должны быть с точностью до страницы – фонд, опись и так далее. Историки могут не поверить, сказал. В общем, отослал Солженицын к своей московской секретарше. А она прислала письмо с пятьюдесятью вопросами. Вадим Николаевич тогда лежал в больнице, пришлось отпрашиваться, снова идти в архив. А ведь перебрал до этого сто тридцать дел! В этот раз заведующий архивом был недружелюбен: «Вы на нас будете деньги зарабатывать». Ну что тут делать, к Крессу идти? Он ведь тоже из ссыльных, поволжских немцев, хорошо знакомы… Макшеев показал заведующему письмо Солженицына, в котором он писал, что гонорара за «Нарымские хроники» не будет. В это время, писал Солженицын, у него самого не всё было благополучно в Москве – трудно с квартирой. Потом-то Ельцин помог, рядом жили. И только в девяносто седьмом году книга увидела свет, потом ещё эти материалы были перепечатаны в книге поменьше под названием «Спецы». О ней хорошо отзывалась Мариэтта Чудакова.

Держатся ли поныне связи с коллегами-деревенщиками? В девяностых, когда на Распутина в Иркутске было покушение, и он лежал в коме, конечно, поехал навестить. Какая-то местная шпана решила, что раз известный писатель – значит, богатый. Напали с целью ограбления… Черепно-мозговая тяжёлая травма была, до сих пор шрам на лице. И Астафьев приехал. Тогда-то Распутин рассказывал, что видел, будучи в коме: свет в конце тоннеля, он не хочет идти, но его вытаскивают. Он мистик известный… А Астафьев и сюда привнёс весёлую нотку: полчаса у постели больного рассказывал, как переходил улицу. Вообще, Астафьев общался с ними не как с деревенщиками, а уже запросто, как с друзьями…

Секреты ремесла

Никаких секретов – местный, очень многообразный, сибирский, но русский язык. В нём много слов разного происхождения, говоров – остякские, селькупские наречия, хорошо понятные эстонцам. Например, «рям», болото… Удивительно, насколько всё родственно. В восьмидесятых, когда Егор Лигачёв тут начальствовал, была в Тюмени писательская конференция, и Лигачёв узнал, что там не представлены томичи – отправил. Там Макшеев познакомился с писателем Ленардом Мери, будущим первым президентом Эстонии. Он тоже из высланных – жил в Свердловской области до восьмидесятых. Печатался в журнале «Таллинн», приглашал приехать. Деревенщик тогда составлял словарь, в котором показывал, как похожи эстонский и остякский счёт, например. Ему советовали переслать этот словарь Мери – чтобы в Эстонии издать, но он отдал рукопись в Томский пединститут, и они издали весьма скромно. Зато, впервые после съёмок ещё советского времени здесь из цикла «Сибирь на экране», эстонцы приезжали недавно снимать – к 80-летию со дня первой депортации крестьян и 70-летию депортации эстонцев. Они-то снимали документально, не как «Сибирь на экране»: тогда председатель айпольского сельсовета, один из этнических селькупов, Могутаев, сам был вынужден изображать шамана в шкуре с бубном, смех один…

Секретарь организации Союза писателей СССР часто ли бывал в Москве по долгу службы? На съездах, в основном. Но это для сибирского писателя – тяжёлое дело. В восьмидесятых писателей хорошо селили – в гостиницах «Москва», «Россия», однако литераторы уже на второй день съезда начинали так пить, что не являлись на секции. В восемьдесят шестом, в разгар сухого закона, Мери подарил бутылку эстонской водки. Сибиряк проходил на своё место в ряду, перебираясь через колени Астафьева, звякнул бутылкой, Астафьев тотчас подмигнул. И потом вспомнил, когда ему понадобилось – позвонил в номер и, зная, что не откажут, попросил. Конечно, отдал подарок: у него, как всегда, толпились в номере писатели, им была эта бутылка нужнее.

Что давал советский и что даёт нынешний Союз писателей России – что хорошего, что плохого? Плохое, как и прежде, пьянки. Съезд за съездом в восьмидесятых алгоколизировалась писательская среда, деградировала. Однако тогда членство в Союзе давало три безусловные блага: решение вопроса Воланда (квартиры), творческую командировку раз в год (живи в любой гостинице за счёт Союза), а материал из командировки привози любой, формальный, и третье важное в Союзе – лечение. Это было безусловной привилегией литераторов. Тех же, кто рвётся в Союз писателей сейчас, по инерции – трудно понять. Сейчас там ничего кроме склок и всё того же вопроса Воланда в дачном масштабе не наблюдается.

Страна после скорби

Недавно посол Эстонии Симму Тийк наградил Вадима Макшеева орденом «Креста земли Марии». На сайте томской телекомпании сообщается: «Это высшая государственная награда Эстонии для иностранцев, имеющих особые заслуги перед республикой. Хотя Вадим Макшеев в Эстонии не вполне иностранец, он прожил там с 1926 по 1941 год, когда был депортирован в Сибирь вместе с семьёй. И до сих пор свободно говорит по-эстонски. А награду он получил за участие в многотомном проекте: Мартиролог граждан Эстонии, высланных из страны при Сталине».

Мы-то, в советско-патриотической среде, шутили прежде о том, что нынешним расеянским властям надо бы учредить «Орден за заслуги перед чужим отечеством», и его вручать всевозможным Гайдарам, Подрабинекам, Путину (за немецкие заслуги, за дрезденский период работы в КГБ, после которого вся тамошняя агентура «пропалилась»)… А тут уж без шуток. И стоит в Эстонии советский Бронзовый солдат-освободитель на кладбище – снова, даже уже изгнанный из центра города, объект надругательств. Он – не герой, другие нынче герои.

Что остаётся делать в стране после её переименования, урезания, успокоения, самопропивания – в стране без репрессий и переселений вымирающей миллионно почти ежегодно? Получать иностранные ордена и издаваться на нефтяные денежки, нефть ведь теперь не в социалистической, не в общенародной собственности – такая привилегия есть не у каждого писателя, не социализм, поди… Тоже, наверное, справедливость по нынешним стандартам. Выходит – вот итог деревенщины? Так оплакивали Матёру, что «гори оно всё синим пламенем» и вокруг? Теперь-то возможно такое возделывание целинных земель, на которое отваживался лишь «тоталитаризм»?

В тридцати метрах от пространства нашего общения – школа. Вообще здесь все дома – мои ровесники, их строили ещё тогда, в позднем СССР, чтоб на них как бы «въехать в коммунизм», чему свидетельство – золотистая табличка у входа в школу. За ней капсула с посланием строителей этого советского городка, её завещано вскрыть в 2017-м году. Соизмерима ли мстительная скорбь деревенщиков с той, что постигнет нас самих при чтении того завещания? Трагедией не личной, а общественной обернулось покаяние конца восьмидесятых – прокаяли всю родину, метили в недостатки, а попали в достоинства…

Дмитрий ЧЁРНЫЙ,

ТОМСК – МОСКВА

---

ОПРОВЕРЖЕНИЕ

Решением Мещанского районного суда г. Москвы от 02.12.2009 признаны не соответствующими действительности и порочащими честь и достоинство Переверзина Ивана Ивановича опубликованные в газете «Литературная Россия» в номере 10 от 13.03.2009 в статье «Заблудшей овце – Стасу Куняеву, борцу с незаконным обогащением писателей» сведения: – «Ивана Переверзина, который за деньги… продал А.С. Сартакову билет члена Литературного фонда России»; – «…Переверзин, разграбивший писательское имущество…»; – «Дом творчества Малеевка с огромной инфраструктурой, отремонтированными корпусами и коттеджами, 75 га писательской земли, проданные И.Переверзиным за бесценок»; – «здание детского сада литфонда в районе Аэропорт, проданное И.Переверзиным на неизвестную сумму, без отчёта, куда израсходованы деньги».