Изумляемся вместе с Сергеем Шаргуновым
№ 2011 / 18, 23.02.2015
Максим Лаврентьев – хороший поэт. Классичный. Его книга предназначена всем, кто может оценить хорошую классичную поэзию.
Стихи не про Польшу или Китай, в основном – про Москву и Питер.
Лаврентьев летает над пробками
Максим Лаврентьев – хороший поэт. Классичный. Его книга предназначена всем, кто может оценить хорошую классичную поэзию.
Стихи не про Польшу или Китай, в основном – про Москву и Питер. Здесь, в этих городах, на улицах, набережных и аллеях – понятное и своё. И чем понятнее и милее знакомая местность, тем тревожнее то, что может разрушить привычную и уютную мелодию.
Я покупаю билет в обе стороны. Толпы народа, баулы, канистры… Может быть, все провода обесточены, Может быть, все поезда арестованы Где-то на польско- китайской границе? |
 |
В стихах Лаврентьева вы не найдёте трэша, угара и матерной брани, не обнаружите прямые гражданские отсылки к актуальным событиям, именам и обстоятельствам. Стихи не отличаются необычностью формы и размера, ставшими в современной поэзии как раз вполне обычными. И всё же это стихи современные. Читая их, понимаешь, что написаны именно сейчас и здесь, а не, допустим, в 70-е годы. Больше того – это стихи эстрадные. По-хорошему эстрадные. То есть такие, которые найдут и находят приязнь у публики, если их читать вслух.
Стихи Лаврентьева чем-то похожи на него самого – романтичного, спокойного, чуть загадочного. А современность их – в словах, фразах, промельках, отсылающих нас к нынешней реальности. В реальности есть платный туалет, трамвай, бомж, размоченные чипсы в луже, асфальт весь в крапинку от налипших жвачек.
В каком-то смысле Максим Лаврентьев – реалист от поэзии, столь предметны, вещественны его стихи, внимательны к детали, ко всякой бытовой новизне. Без перечня предметов не обходится, пожалуй, ни одно его стихотворение. Хотя, наверное, справедливо и то, что своим отталкиванием от предметов Лаврентьев наследует акмеистам. Но удивительно – дав неприглядную грубую картинку, бросив разговорное словцо, он вдруг мгновенно переходит к изящному. Как бы даже воспаряет. Черпнёт из низин и тотчас – в горний мир – к высокому штилю и выспреннему слогу.
Так и видится: бредёт поэт по Остоженке, мимо несётся крутая тачка, и вот брызги из-под колёс так оскорбили поэта, что он, зажмурившись от гнева, взлетел выше купола Храма Христа Спасителя.
Тут, по-моему, секрет Лаврентьева: у него нет срединной, промежуточной интонации, часто сопряжённой в поэзии с рефлексией, иронией или явной цитатностью. У него либо сниженная реалистичная зарисовка, либо романтический душистый пафос. Одно в отрыве от другого едва ли работает. Вместе – своеобразная и хорошая поэзия.
Мне тополь и трамвай Прикажут: «Эй, вставай! Пора чесать домой – В Останкино, в Кусково». Тут словом, там строкой, Здесь целою строфой Любимый город мой Меня окликнет снова. |
И вот он чешет среди тополиного пуха, касаясь тополиных крон, над перезвоном трамваев, выше пробок. Чешет в родной райончик по небу. Тут не полёт олигарха в персональном вертолёте. Некоторый снобизм Лаврентьева – иного рода. Одиночество избранничества («Ты царь. Живи один»), о котором уже давно подзабыли. Эх, не забыть бы… Снижаемся… Не забыть бы ещё в магазин. Чего там купить надо? Полкило сарделек и буханку чёрного. «Заверните, пожалуйста!» – с достоинством говорит поэт продавщице, и эти два слова звучат, как ангельский пароль.
М.Лаврентьев. На польско-китайской границе. – М.: Луч, 2011.
В стихах Панина есть нечто гусарское
 |
Новая книга Игоря Панина, как сигарета. Куришь до конца, до фильтра, до задней обложки, где писатель Быков говорит о том, что стихи увлекательные, а поэт Емелин хвалит их за то, что они лишены «ремейков» и «ремиксов». Здесь же – на спине книги – хмуро-мужественный автор среди листвы затягивается сигаретой. Фотография передаёт дух книги.
Хмурость, стоицизм, горечь, праздник природы, простота, беспощадность к себе – как-то так я бы ответил спросившему: «О чём эта книга?».
Эта книга, как ладони, перепачканные газетной грязной краской и зелёным соком растёртого листочка. Книга про тягостную подёнщину, бесконечные будни, и побег из них куда-то – в лес, на поляну, где дышится легко, но и там обжигает тоска вкуса спирта. Книга о безнадёге – не о театральной черноте, а о том хилом, сером свете, который страшнее мрака.
Перед нами – наш современник, городской житель, любитель женщин и кутежа, страдающий и циничный, жестокий и неуверенный. Он определённо запутался. Но он, герой Панина, и не пробует распутаться, а, как герой Достоевского, находит странную сладость в том, чтобы запутываться ещё безнадёжнее. И вместе с ним плутает, путается и вязнет читатель. И не может оторваться. Говорю за себя. Честное слово, прочитал книгу сразу и до конца.
Можно было бы одним махом разрубить заботливо изготовленный гордиев узел, но среди мелочной и фрагментированной жизни роковой шаг будет смотреться особенно пошло.
Доносится грохот града, подходит железный Будда. И ты говоришь: «Не надо…» И я говорю: «Не буду», в тоске, как в траве, по пояс, в тупой маяте столичной… Я бросился бы под поезд, но это не эстетично. |
Вся книга Панина о невозможности совершить поступок. Притом отказ от геройской фальши – предельно честен, подлинно мужественен. И это, между прочим, автопортрет поколения сорокалетних, из циничных 70-х угодивших в распад и передел, вошедших в нулевые – глубоко надломленными.
Остаётся курить одну за одной. И всё же мерцает тайна, кажется, рождённая недоверием к словам. Счастье не проговаривается, иначе, даже минувшее, его спугнёшь и сотрёшь. В жизни были совершенные мгновения. Какие они? Азарт? Шампанское? Овладение красоткой в прихожей или аж в лифте? В тех зарисовках счастья, которые даёт Панин, проступает вдруг профиль Дениса Давыдова, обнаруживается гусарство. Есть в Панине нечто фаталистично офицерское. Да и потом, секрет не нов. Отшутиться от вечных и безответных вопросов – грубыми удовольствиями – это давний ответ поэта, видящего звёзды и знающего большую боль.
И.Панин. Мёртвая вода. – М.: Вест-Консалтинг, 2011.
Юрий Козлов пишет по-японски
Новый роман Юрия Козлова, как и последние его вещи, похоже, написан для себя. Или для никого. Или для таинственного и невидимого соглядатая.
Козлов – профессионал. Недаром переведён на множество языков. Он пишет, точно и ловко схватывая приметы быта, реальности, чётко и остро создавая образы. Но, кажется, его очень мало заботит читатель и вообще жанр романа, а значит, и логика сюжета, соразмерность композиции. Есть ощущение, что создавать «нормальную прозу», такую, как «Одиночество вещей» или «Ночная охота», Козлову довольно давно уже стало скучно. Почему? Потому что хочется «идей и прозрений»? Или важная государственная деятельность незаметно отражается в прозе, замедляя и затемняя сюжет и мягко его обнуляя? Или автор уверен, что победили «рынок и пиар», и настоящую литературу всё равно никто не оценит (ради кого стараться!)? Или же первое предположение – самое верное: Козлов, действительно, пишет для кого-то никого, как Франц Кафка, завещавший Максу Броду всё написанное истребить?
 |
О чём «Почтовая рыба»? О необыкновенных приключениях гражданки Зверевой и гражданина Рыбина. О тихой трагичности. О старении тел и исчерпанности чувств, напускной ироничности и внутреннем подростковом бунте: «Я ли это? Кто я? Где я? С кем я живу? Что с моей страной? Что с прошлым?» О будущем лучше и не спрашивать. Оно и пусто, и темно. Есть настоящее, местами благополучное, но абсолютно тошное, переживаемое с тайной горячностью и каменной маской лица.
Кредитная карта с миллионом евро, лихие байкеры, цыганка-гадалка, алкоголь, Дом Парламента, звонки, двойники, пиджаки, драка с летальным исходом, трёп, современная техника, чудеса клонирования, бомба в кафе и пластырь, которым заклеивают пулевые отверстия, – всё это не главное, а второстепенное. Это фон романа. Это элементы фабулы, иногда захватывающей, но в целом столь же загадочной, сколь и название книги.
«Почтовая рыба» – прежде всего, собрание остроумных и странных наблюдений и зарисовок, наследующих Розанову и перекликающихся с Галковским. Самое живое здесь, очевидно, взято прямо из жизни. Например, придуманная ребёнком сказка о веренице украденных санок, ползущих сквозь ночь под светом фонарей. Или сжатый до абзаца, но сильный подлинностью рассказ о смерти отца. Или душераздирающие, по-японски тонкие воспоминания о собаках. Одна собака упала с балкона на балкон этажом ниже и начала лаять и выть.
«Немедленно внизу собралась толпа. Собаку уже увели с балкона, вернули домой, и она снова выставила в окно бородатую, правда, несколько озадаченную морду, а толпа всё не расходилась».
Что до идей, которыми насыщена книга, они неравноценны. Рефлексии о Советском Союзе, новой России и путях прогресса явно уступают тому лучшему, что в этой книге есть, а именно мыслям о женщинах и их портретам. Здорово было бы, если бы Козлов написал книгу новелл о женщинах! Могло бы получиться превосходно. Когда читаешь о том, что каждая женщина – предательница, кажется: это не текст, а собеседник перед тобой, или это внутренний твой голос говорит – так искренне и просто изложено. Вот здесь – в разговоре о женщинах, их разновидностях, страстях, подлостях и страданиях – абсолютно уместна грустная козловская насмешливость.
«Фамилию Кузнецова почему-то носили здоровые крепкие девки – без талии, но с толстыми ляжками… А вот фамилия Яковенко доставалась женщинам худощавым, исключительно умным, но стеснительным в сексе… Андреевы были, не в пример Поповым, привередливы в выборе…»
Нет, всё-таки есть некая японская мелодия у Козлова! Но об этом как-нибудь в другой раз.
Ю.Козлов. Почтовая рыба. – М.: Поколение, 2011.
Сергей ШАРГУНОВ
Добавить комментарий