Он был сама поэзия
№ 2011 / 25, 23.02.2015
В заглавие статьи вынесена цитата из интервью выдающегося советского искусствоведа Николая Харджиева (1903–1996), данного им незадолго до отъезда из России и смерти в Амстердаме тель-авивскому журналу «Зеркало» (№ 131, 1995).
В заглавие статьи вынесена цитата из интервью выдающегося советского искусствоведа Николая Харджиева (1903–1996), данного им незадолго до отъезда из России и смерти в Амстердаме тель-авивскому журналу «Зеркало» (№ 131, 1995). Процитирую ещё пару выбранных оттуда мест: «– А что за человек был Хармс? – Ослепительный! Я видел многих замечательных людей, но он у меня на первом месте. <…> Сам он был человек бескорыстный, настоящий инопланетянин. Такие люди, как Хармс, рождаются очень редко». На этих словах можно было бы и завершить статью, но…
Но иногда в печати появляются такие отзывы о творчестве и самой личности Даниила Ивановича Ювачёва-Хармса (1905–1942), которые трудно назвать иначе, нежели вздором. Так, например, не один десяток лет вертящийся в литературе, как флюгер, Евгений Евтушенко многозначительно срифмовал фамилию детского поэта (любимого и современными детьми) с весьма «недетской» манерой поведения:
Я живу в государстве по имени КАК БЫ, где, как это ни странно, нет улицы Кафки, где и Гоголя как бы читают, а как бы и Хармса, где порой как бы любят, но как бы и не без хамства.
(«В государстве по имени КАК БЫ…», 2004) |
Здесь Евтушенко «как бы» компетентно (вспомним, кстати, что такой компетентностью отличаются многие биографические справки в составленном им труде «Строфы века») противопоставляет в своих «как бы» стихах явления одного, по сути, порядка. Известно, что Гоголь был любимым писателем Хармса. 14 октября 1937 года тот занёс в интимный дневник следующий примечательный список: «Вот мои любимые писатели: | человечеству: | моему сердцу: 1) Гоголь | 69 | 69 2) Прутков | 42 | 69 3) Мейринк | 42 | 69…» Но и без этой красноречивой записи можно с уверенностью поставить «взрослого» Хармса в ряд авторов, вышедших непосредственно из «гоголевской шинели». Яркий, парадоксальный юмор, интерес ко всему необычайному, чудесному, мрачный петербургский колорит, даже пошлость как объект художественного исследования (так назвала свою работу о гоголевско-хармсовских параллелях украинская исследовательница И.А. Карабут), – всё это в равной степени характерно для творчества и того и другого писателя. То же можно сказать и о произведениях Франца Кафки, за исключением, пожалуй, юмора.
Кстати, о юморе. За год до процитированной дневниковой записи, в виде своеобразной реакции на искусственно подогреваемую общественную истерию по поводу приближавшегося, а затем и отмеченного с небывалым праздничным размахом 100-летия со дня смерти (!) А.С. Пушкина, Хармс создаёт шуточную миниатюру «О Пушкине» (1936): «Трудно сказать что-нибудь о Пушкине тому, кто ничего о нём не знает. Пушкин великий поэт. Наполеон менее велик, чем Пушкин. И Бисмарк по сравнению с Пушкиным ничто. И Александр I и II, и III просто пузыри по сравнению с Пушкиным. Да и все люди по сравнению с Пушкиным пузыри, только по сравнению с Гоголем Пушкин сам пузырь. А потому вместо того, чтобы писать о Пушкине, я лучше напишу вам о Гоголе. Хотя Гоголь так велик, что о нём и писать-то ничего нельзя, поэтому я буду всё-таки писать о Пушкине. Но после Гоголя писать о Пушкине как-то обидно. А о Гоголе писать нельзя. Поэтому я уж лучше ни о ком ничего не напишу».
А теперь, как говорится, шутки в сторону. Что же даёт сегодня иным возможность поносить поэта, оскорблять память о нём, насмерть замученном в блокаду в питерских «Крестах»? Кроме собственной невоспитанности, это, конечно, нечистоплотность некоторых издателей.
К сожалению, в последние годы стали предметом общего употребления такие «документы эпохи», о публикации которых в прежние времена всерьёз никто не посмел бы задуматься. В книжных магазинах ныне совершенно свободно продаются скабрёзные «юнкерские поэмы» М.Ю. Лермонтова «Уланша», «Петергофский праздник», «Гошпиталь», поражающие своим хладнокровным цинизмом и сладострастным садизмом. Прибавляют ли они что-нибудь автору «Мцыри», «Демона» и шедевров любовной лирики? Нет, ведь подлинное творчество Лермонтова пребывает в совершенно другом измерении. А чего стоит богохульная, прямо сатанинская пушкинская «Гаврилиада», где «честь» порочного зачатия Христа разделяют между собой трое: дьявол, архангел и голубь? То, что должно оставаться исключительно достоянием учёных, разливается, подобно пиву, для всех желающих. Хотя известно, например, что Пушкин чрезвычайно раскаивался в упомянутом своём сочинении. Авраам Норов вспоминал: «Дело было года за два до женитьбы Пушкина на Наталье Николаевне. Встретившись с ним (т.е. с А.С. Норовым; мемуарист пишет о себе в третьем лице. – М.Л.), Пушкин дружески его обнял. Присутствовавший при этом В.И. Туманский сказал: «А знаешь ли, Александр Сергеевич, кого ты обнимаешь? Ведь это твой противник. В бытность свою в Одессе он при мне сжёг твою рукописную поэму». «Нет, – возразил Пушкин, – я этого не знал, а узнав теперь, вижу, что Авраам Сергеевич не противник мне, а друг. А вот ты, восхищающийся такою гадостью, как моя неизданная поэма, настоящий мой враг».
Но теперь, видимо, настало время «восхищаться гадостью». И вот, настоящие враги Пушкина, Лермонтова и прочих русских классиков продолжают извлекать на свет божий и вываливать на прилавок их заскорузлое бельё, отвлекая читателей от собственно литературы, распаляя любопытство праздных.
Сегодня мне кажется удивительным, что, собирая книги Хармса в 1990-е годы, я далеко не сразу познакомился с его obscene language. Первые сборники рассказов и стихов – «Полёт в небеса» и «Старуха» (оба – 1991) – издавались ещё в СССР. Затем окончательно восторжествовала «гласность». Поэт, при жизни увидевший напечатанными только два своих «взрослых» стихотворения, вдруг оказался буквально вывернут наизнанку. Опубликованы практически все сохранившиеся его тексты, невзирая на очевидную интимность многих из них, а также и на ясные указания автора, что те или иные из этих текстов написаны «плохо», даже «отвратительно». Но ведь мода диктует, чёрт бы её побрал! Так, печатая циничный набросок «Лидочка сидела на корточках…», игнорируют рабочую ремарку писателя: «Хотел написать гадость и написал. Но дальше писать не буду: слишком уж гадко». Ничего не напоминает? А несколько лет назад, приобретя в известном книжном магазине на Тверской очередной хармсовский трёхтомник, я ознакомился с дневником поэта, изданным, как вы понимаете, уже безо всяких купюр…
Вспоминаю встречу на поэтическом семинаре в Литературном институте, где я тогда учился, с пресловутым дьяконом Кураевым. Дело было, если не ошибаюсь, в 1999 году. Дьякон вызывающе грубо отозвался о Данииле Андрееве, выдающемся поэте-мистике, авторе «Розы мира». На мой вопрос, а в чём, собственно, так уж провинился перед Богом участник войны, приговорённый в 1947 году к расстрелу и впоследствии отсидевший много лет в тюрьме по вымышленному и вздорному обвинению, бывший студент кафедры истории и теории научного атеизма МГУ ответил, что Андреев играл с сокамерниками (это были историк Л.Л. Раков и физиолог В.В. Парин) в бесовскую игру – шахматы! Вот какими тайными ночными тропами порой ведёт фантазия того, кто в своём обличительном фанатизме не забывает и о желании казаться «святее папы римского». Представляю, как запричитал бы этот «моралист», прочитай он такие откровения Хармса: «Меня интересует только «чушь»; только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня интересует жизнь только в своём нелепом проявлении. Геройство, пафос, удаль, мораль, гигиеничность, нравственность, умиление и азарт – ненавистные для меня слова и чувства. Но я вполне понимаю и уважаю: восторг и восхищение, вдохновение и отчаяние, страсть и сдержанность, распутство и целомудрие, печаль и горе, радость и смех».
Выискивание низменного в возвышенном – удел посредственности, оправдывающей таким образом собственное ничтожество. Давайте судить о великих по их вершинам.
Даниил Хармс, живший и, что гораздо тяжелее, творивший в годы «жесточайшей в истории тирании», как назвал это время другой Даниил – Андреев, не помышлял о том, что когда-нибудь его рукописи, чудом спасённые из блокадного Ленинграда философом Яковом Друскиным, станут достоянием начисто лишённых вкуса нечистоплотных издателей и вздорных моралистов кураевско-евтушенковского помёта. С беспощадной точностью фиксируя, отражая абсурдность и чудовищность современной ему псевдоморальной эпохи, он видел свою цель совсем в другом. Вот что об этой цели пишет швейцарский русист Жак-Филипп Жаккар в финале замечательной монографии «Даниил Хармс и конец русского авангарда» (1995): «…следует рассматривать творчество Хармса не как неудавшуюся попытку выразить невыразимое, что входило в замысел модернизма, но как успешную попытку выразить ограниченность и невозможность этого предприятия. Хармс, таким образом, относится к той обширной категории писателей, которые, для того чтобы ответить на великие экзистенциальные вопросы, задавались целью узнать, что сказано тем, что сказано, и которые в своей поэтической практике отважились с тоской ответить: ничего».
Но я напомню и другой ответ Хармса – на вопрос для меня пока ещё более важный: «Жизнь это море, судьба это ветер, а человек это корабль. И как хороший рулевой может использовать противный ветер и даже идти против ветра, не меняя курса, так и умный человек может использовать удары судьбы и с каждым ударом приближаться к своей цели».
Максим ЛАВРЕНТЬЕВ
Добавить комментарий