Осмеянный новыми русскими
№ 2011 / 30, 23.02.2015
Владимира Лакшина никогда не любили ни левые, ни правые. Псевдодемократы видели в нём только диссидента. Но они ошибались. Лакшин никогда против советского режима не выступал.
Владимира Лакшина никогда не любили ни левые, ни правые. Псевдодемократы видели в нём только диссидента. Но они ошибались. Лакшин никогда против советского режима не выступал. Критик писал: «Мы верили в социализм как в благородную идею справедливости». Он и «Новый мир» воспринимал прежде всего как «росток социалистической демократии». Правые же ненавидели Лакшина за пренебрежение к «деревенщикам». Кроме того, его ругали за удалённость от церкви.
В отличие от недругов Лакшин был очень образованным человеком и глубоко знал предмет своих исследований – русскую литературу XIX–XX веков. Он умел осадить невежд. Вот этого завистники ему и не простили. Для них критик остался Тамерланом от литературы.
 |
| Владимир ЛАКШИН |
Владимир Яковлевич Лакшин родился 6 мая 1933 года в Москве. Его отец, Яков Иванович Лакшин, был артистом Московского художественного театра. Там же, во МХАТе работала вокалисткой и мать – Антонина Сергеевна Чайковская.
Оглядываясь на прошлое, Лакшин в 1961 году при вступлении в Союз писателей признался: «В детстве я много болел, с 1940 по 1948 год лежал в клинике костно-суставного туберкулёза. Поэтому учился я большей частью заочно и десятилетку окончил с аттестатом Московской очно-заочной школы рабочей молодёжи. Осенью 1950 года поступил на отделение русского языка и литературы филологического факультета МГУ».
Однокурсницы Лакшина вспоминали: «Он пришёл в нашу 4-ю французскую группу русского отделения в середине 1-го курса и оказался единственным мальчиком – среди двадцати девчонок <…> Володя сразу выделился из общей массы как человек незаурядно одарённый. Он довольно скоро был избран Председателем НСО. Мы частенько посмеивались, наблюдая, как при встрече с нашими убелёнными сединами профессорами, корифеями факультета, Володя обменивался с ними церемонным поклоном и рукопожатием, при этом обращались они к нему не иначе как «Коллега!» («Филологический факультет МГУ. 1950–1955. Жизнь юбилейного выпуска», М., 2003).
В университете Лакшин увлёкся изучением русской классики девятнадцатого века. Он с азартом занимался в толстовском семинарии у Н.К. Гудзия. Не случайно уже в двадцать один год ему предложили стать автором самого авторитетного «толстого» журнала – «Новый мир».
К студенческому портрету Лакшина надо добавить ещё то, что, почитая университетских мыслителей, он часто публично с присущим ему артистизмом демонстрировал своё пренебрежение к демагогам и начётчикам. «Невозможно забыть, – рассказывали его однокурсницы, – новогодний курсовой капустник, где Володя «исполнял роль» профессора Г.Н. Поспелова, чьи лекции по истории русской литературы в тот период, к сожалению, грешили вульгарным социологизмом и содержали умопомрачительные фразы и построения, которые мы, конечно, записывали на полях своих конспектов. В тот вечер Володя произнёс «с кафедры» целую лекцию, составленную из профессорских «перлов». Наклеив поспеловские усики и мастерски подражая его манере произносить слова, Володя под оглушительный хохот зала торжественно провозглашал: «Нос» Гоголя – это не орган обоняния, а орган социального самоутверждения».
Окончив в 1955 году с отличием МГУ, Лакшин во многом с подачи Гудзия остался в аспирантуре. Часть диссертации он положил в основу своей первой книги «Искусство психологической драмы Чехова и Толстого», которая вышла в 1958 году. Но на защиту руководство факультета его тогда так и не выпустило (кандидатом наук Лакшин стал лишь в 1962 году).
После аспирантуры молодой литературовед продолжил преподавать в альма матер. Но отношения на филфаке у него почему-то не сложились. И вскоре Лакшина из МГУ фактически выдавили. Так что весной 1961 года он вынужден был перейти под начало Юрия Бондарева в «Литературную газету».
Спустя полгода Лакшин подал заявление о приёме в Союз писателей. Рекомендации ему дали «новомирец» Александр Дементьев, непосредственный начальник по работе Юрий Бондарев и профессор Сергей Бонди, у которого критик учился ещё в МГУ. Так, Бонди в своём поручительстве отметил, что Лакшин «соединяет в себе серьёзного и добросовестного учёного, историка литературы и талантливого, проницательного критика советской литературы, активного участника в её строении». Другой рекомендатель – Дементьев подчеркнул, что «отличительными чертами его критических работ являются эстетическая требовательность и стремление обнаружить в художественном произведении отражение существенных процессов жизни».
Поддержала кандидатуру Лакшина и секция критики и литературоведения Московской писательской организации. Выступая 25 сентября 1961 года на бюро этой секции, Владимир Огнев подчеркнул: «У Лакшина положительно то, что он на практике совмещает работу литературоведа и современного боевого критика. Это гарантирует его от случайностей, придаёт его работам несуетность, серьёзность, хотя пишет он живо, просто, без напыщенности».
Тем не менее на приёмную комиссию дело Лакшина попало только через год. Кто и почему затянул этот вопрос, до сих пор неясно.
Лишь в сентябре 1962 года работы Лакшина были переданы для рецензирования членам приёмной комиссии В.Жданову и Ефиму Дорошу. Жданов дал следующий отзыв: «Лакшин за несколько лет литературно-критической деятельности написал немного, но всё написанное им – хорошо. Среди молодых критиков, выдвинувшихся в последние годы, он занимает одно из первых мест. Его особенность состоит в том, что он одинаково профессионально занимается историей литературы, научно-публикаторской деятельностью и современной критикой. Ему принадлежит превосходный фельетон в «Литературной газете» – «Знакомьтесь, Филонов!», в котором высмеяна малограмотная книга издательства Академии наук. Ему же принадлежат ценные публикации архивных материалов об Островском и Добролюбове (в журнале «Русская литература» и др.). Островскому посвящена также отдельная исследовательская работа Лакшина, в которой изучены связи драматурга с некрасовскими «Отечественными записками». Но основные историко-литературные интересы Лакшина посвящены Чехову и Толстому. Им написана книга «Искусство психологической драмы Чехова и Толстого» (1958), которая является первым в нашей науке опытом сравнительного анализа драматургии двух гигантов русской литературы; автор глубоко и творчески раскрывает художественное новаторство Чехова и Толстого в жанре психологической драмы, показывает их сходство и различие, убедительно доказывает, что многие существенные принципы трактовки характеров в драме «Живой труп» являются развитием аналогичных принципов, разработанных Чеховым в драме «Дядя Ваня». Работа Лакшина, имеющая своей основой, исходной точкой стремление взглянуть на историю литературы как на процесс, проследить глубокую внутреннюю связь между на первый взгляд разрозненными литературными фактами и явлениями, очень плодотворна и по замыслу, и по выполнению. Написана она отлично – увлекательно, выразительно».
 |
| Юрий Кувалдин и Владимир Лакшин в ЦДЛ в 1979 году. |
Отдельно отметил Жданов работы Лакшина о современной литературе. Выделив статьи о прозе Даниила Гранина, Фёдора Абрамова, Виктора Конецкого и рецензию, посвящённую сказке «Маленький принц» Сент-Экзюпери, известный учёный подчеркнул: «Названные сочинения – не просто рецензии, по давно установившейся схеме оценивающие ту или иную книгу. Это литературные этюды, законченные по форме, обладающие силой и свойствами самостоятельного излучения, интересные и для читателей, незнакомых с разбираемыми произведениями. Они читаются легко, они интересны сами по себе, независимо от тех книг, которым посвящены, ибо автор владеет пером и широко судит о литературе. Многие его рецензии я, не колеблясь, отнёс бы к числу лучших образцов современной критики».
В таком ключе выдержал свой отзыв и Дорош. Ему более всего понравилась у Лакшина книга о Толстом и Чехове. «В небольшой этой книге, – писал Дорош, – множество интересных мыслей, тонких наблюдений, – например, об общественной психологии; о бытовых подробностях в пьесах Чехова и Шпажинского; о великом соблазне упростить чеховские образы-характеры, сделать их психологически более определёнными и ясными; о том, что сближение методов изображения внутренне противоречивых характеров у Толстого и Чехова объясняется по преимуществу не влиянием драматургии Чехова на Толстого, а общим жизненным материалом».
Тем не менее на приёмную комиссию дело Лакшина было вынесено лишь через год. Чего литературный генералитет тянул, до сих пор неясно. Вопрос решился только 17 сентября 1962 года. Кстати, ровно через одиннадцать дней после этого, 28 сентября в газете «Литература и жизнь» молодого критика горячо напутствовал Бондарев. «Знаменательно то, – подчеркнул Бондарев, – что В.Лакшин вместе с литературоведческим исследованием нашей классики всё время обращается к вопросам современной литературы, и здесь следует отметить чёткую идейную позицию строгого и одарённого критика, нетерпимость к фальши, повышенный критерий к мастерству, требование всегда большой мысли от поэта и прозаика, ясный и оригинальный разбор художественных компонентов произведения <…> В статьях Лакшина я вижу не только детальнейший остроумный разбор, но и перспективные пути развития советского романа».
К тому времени Лакшин уже перешёл из «Литгазеты» в журнал «Новый мир» и вскоре стал одним из ближайших сподвижников Твардовского. В журнале он приложил максимум усилий для защиты и продвижения Солженицына. Одна его статья «Иван Денисович, его друзья и недруги», напечатанная в 1964 году, чего стоила.
Кстати, Солженицын в ту пору не раз публично объявлял Лакшина «критиком первого ранга». Он считал, что Лакшин создал свой отменный критический стиль. Солженицын отмечал: «Черты этого стиля такие: – в век космических скоростей и нервных перескоков – уверенная в себе неторопливость (вполне захватывающая и читателя!). Неторопливость, основанная на убеждении, что подлинные истины наскоками не познаются;
– напротив, в духе века – строгость определений, точность обозначений (критик постоянно помнит, что мы все обставлены точными науками). Дотошный поиск истины до последнего ковырка – и читатель вместе с критиком радостно проделывает этот путь;
– внезапные прорывы чистой художественности, которые освещают и сплавляют весь логический материал;
– прозрачный русский язык, ничем не сроднённый с господствующим заштампованным критическим жаргоном;
– юмор – очень русский, без разных там сатирических жал, без восклицаний, а – усмешечкой мужицкой, и оттого неопровержимый (из письма Солженицына Лакшину от 5 октября 1966 года).
Надо сказать, что коллектив «Нового мира» Лакшина недолюбливал. Критик это чувствовал. Позже, уже 4 апреля 1970 года он записал в своём дневнике: «Я всегда им был чужой, и даже когда они меня ласкали и хвалили, знали в тайне души, что я презираю их московский либеральный кружок, всех этих благодушных Цезарей Марковичей <…> и что мы из разного леплены теста».
Окружение Твардовского пыталось внушить главному редактору «Нового мира» мысль о том, будто Лакшин никогда и нисколько не дорожил судьбой журнала и стремился печатать лишь свои статьи. Но Твардовский этим наветам не верил. Более того, когда в конце 1966 года партийное начальство всё-таки выдавило из «Нового мира» Александра Дементьева и Бориса Закса, он предложил руководству Союза писателей СССР новым своим заместителем утвердить именно Лакшина.
В партийном аппарате поначалу растерялись. Там никто не знал, можно ли будет на Лакшина опереться и удастся ли ему смягчить курс «Нового мира», сделать Твардовского посговорчивей. Отдел культуры ЦК решил устроить возможному кандидату проверку на лояльность. Что из этого вышло, Лакшин рассказал в своём дневнике. 17 января 1967 года он записал: «С утра вызвал Галанов [инструктор ЦК КПСС. – В.О.], но когда я пришёл, оказалось, что забыли выписать мне пропуск. Я пошёл гулять. Во дворе только что отстроенной гостиницы «Россия» – костёр. Жгут ящики, строительный мусор. Возвратился – пропуска нет. Позвонил Черноуцану [консультанту ЦК КПСС. – В.О.]. «Когда зовут гостей, хозяева не уходят». Он извинился, и тут же я был принят трио: Беляев, Галанов, Черноуцан. Я начал с разговора о Дементьеве [которого в декабре 1966 года по настоянию властей вывели из редколлегии «Нового мира». – В.О.], потом на вопрос, как мы будем жить, ответил – «готовы к смерти и к бессмертной славе». Они очень беспокоились о настроении Александра Трифоновича. О Солженицыне много говорили, что будто он писатель с антисоциальными тенденциями, и это в последних романах проявилось, а я его зачем-то «яростно защищаю». Я отвечал, что если они хотят погубить Солженицына, то лучше пути нет, чем та атмосфера травли, в которой он живёт, даже сборник рассказов не издан. Вспоминал Толстого, Достоевского и отношение к ним Ленина».
После этой беседы партчиновникам стало ясно, что каши с Лакшиным не сварить. И они дружно его кандидатуру зарубили. Максимум, что удалось Твардовскому, сделать критика исполняющим обязанности заместителя главного редактора.
Впоследствии имя Лакшина вызывало в ЦК уже только одно раздражение. Всего его статьи читались в партаппарате чуть ли не под лупой. Особенно комиссарам не понравилась «новомирская» публикация критика о Михаиле Булгакове. В подготовленной в марте 1969 года по указанию ЦК передовице для «Литгазеты» анонимные обозреватели доносили: «В опубликованной журналом «Новый мир» статье В.Лакшина о романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», произведении, как известно, художественно сложном, несущем на себе очевидный отпечаток ограниченности мировоззрения его автора, В.Лакшин отмечает эту ограниченность, признаёт тот факт, что Булгаков тяготел к абстрактному пониманию гуманизма. Однако по всему ходу рассуждений критика получается, что следование некоему «общечеловеческому гуманизму» вовсе не мешает художнику добиваться крупных успехов в познании действительности и даже, наоборот, помогает такому познанию. Известно, что в концепции булгаковского романа нет социальной определённости, писатель выводит единый «мировой закон», согласно которому отношения между искусством и государством, обществом якобы всегда чреваты конфликтом. Вместо раскрытия абстрактной, вневременной позиции художника Лакшин так пишет о значении романа «Мастер и Маргарита»: «Упрямая сила искусства… неизбежно прокладывает себе дорогу и торжествует, какие бы преграды, большие и малые, ни лежали на его пути…». Критик говорит о возникающей в романе Булгакова «проблеме духовного могущества в сравнении с авторитетом предрассудка, могуществом силы…». Таким образом, выходит, что ограниченность мировоззрения, абстрактно-гуманистические идеалы «неизбежно прокладывают себе дорогу», определяют суть и силу художественного творчества». Но такой подход Лакшина явно не вписывался в партийные критерии.
Очередной бой Твардовского за Лакшина состоялся 6 августа 1969 года. Но заместитель заведующего отделом культуры ЦК партии Юрий Мелентьев проявил категоричность: мол, сколько можно носиться с этим критиком, «неоднократно выступавшим в журнале с ошибочных идеологических позиций».
Развязка насупила в начале 1970 года. Комиссия Союза писателей СССР, как доложил 10 февраля завотделом культуры ЦК В.Шауро, пришла к мнению, что Лакшина следовало совсем убрать из журнала. Но чтобы смягчить скандал, ему предложили ничего не значившую должность консультанта журнала «Иностранная литература», правда, с сохранением прежней высокой зарплаты. А следом свершилась отставка и самого Твардовского.
Твардовский и Лакшин были уверены в том, что после всего случившегося их соратники объявят новому руководству «Нового мира» бойкот. Но большая часть коллектива и многие авторы пошли на компромиссы. Для Лакшина это стало ещё одним ударом. До него вдруг дошло, что журнал к разгрому подвели не столько власти, сколько ультралибералы.
5 декабря 1971 года Лакшин записал в своём дневнике, что «Новый мир» пригасили вовремя. «Либеральная интеллигенция, напуганная в 68 г., уже отшатнулась от него, с раздражением смотрела, как мы всё ещё плывём, будто в укор ей. Совершился общественный откат, «Новый мир» стал лишним не только для начальства, он и интеллигенции колол глаза и не давал заняться своими тихими гешефтами – «распивочно и навынос».
 |
| Редколлегия «Нового мира». Сидят (слева направо): Б.Г. Закс, А.Д. Дементьев, А.Т. Твардовский, А.И. Кондратович, А.М. Марьямов. Стоят: М.Н. Хитров, В.Я. Лакшин, Е.Я. Дорош, И.И. Виноградов, И.А. Сац. Февраль 1970 г. |
Произошедшая с «Новым миром» трагедия напомнила Лакшину другую драму, которую он ещё мальчишкой испытал в войну, когда тяжёлая болезнь костного туберкулёза на несколько лет приковала его к постели. Воспоминания о прошлом подсказали ему замысел повести «Закон палаты». Как считал Анатолий Королёв, «Закон палаты» стал ответом Лакшина на гонения «новомирцев», «а ещё – знаком пережитых мук, которые по сумме боли и несчастий ставили того мальчика [героя повести. – В.О.] в один ряд страстей русской литературы, где тяжкой цепью документальных терзаний стоят и «Записки из мёртвого дома» Достоевского, и «Наскальная живопись» Керсновской, и «Погружение во тьму» Волкова, и «Колымские рассказы» Шаламова, и «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. По сути, Лакшин написал вслед за Чеховым свой «Сахалин». О, это очень страшная книга, о муках измученного ребёнка. И главный предмет не физические муки, они только фон, а муки духовные – не проблемы больной ноги, а проблематика больного сознания. И не боль мальчика, а болезнь коллективного бессознательного. Но опять же не о боли речь, нет! Книга исследует феномен счастья. Сюжет повести прост: в разгар войны больных ребятишек из детской костно-туберкулёзной клиники в Сокольниках эвакуируют из Москвы на далёкий Алтай. Шесть неподвижных мальчишек – в корытцах из гипса – в седьмой палате, среди которых и сам автор под именем Севы Ганшина. Но это не взгляд ребёнка! Увиденная зоркой горечью мудрой памяти, эта седьмая палата становится копией страшного взрослого мира» («НГ–Ex libris», 2008, 24 июля). Однако издатели к этой повести оказались равнодушны. Впервые она была напечатана лишь в 1986 году в журнале «Дружба народов».
Когда боль после разгрома «Нового мира» чуть поутихла, перед Лакшиным возникла проблема: чем заняться дальше. Он понимал, что как прозаик полностью выложился в «Законе палаты» и что-либо более значимое уже вряд ли создаст. Но и в критике особых перспектив у него, похоже, не было. И не только по причине возможного противодействия властей и издателей. Лакшин как критик привык пользоваться инструментарием, которым оперировали ещё Чернышевский и Добролюбов. Для социального анализа этого, наверное, было достаточно. А для философского осмысления литпроцесса метод Добролюбова уже не годился. Требовался другой язык.
Однако Лакшин любые новации воспринимал в штыки. Он так и не принял, к примеру, Михаила Бахтина и Сергея Аверинцева. То, что предлагали эти учёные, критик считал наукоблудием. 31 октября 1971 года Лакшин записал в своём дневнике: «Бахтин для них бог, потому что идея «полифонии», многоголосия Достоевского ведёт к той же неопределённости. Добро и зло – равнозначны <…>, цели и смысла нет. И пусть Достоевский бьётся головой о стену и сгорает от внутреннего ужаса и тоски – они видят лишь многоголосие».
В итоге Лакшин вынужден был эмигрировать в традиционное литературоведение и вернуться к кумиру своей юности Островскому, первую статью о котором – «О некоторых ошибках в изучении А.Н. Островского» он опубликовал в «Вопросах литературы» ещё в 1958 году. Бывший лидер новомирской критики с удовольствием погрузился в общественно-политический контекст середины девятнадцатого века и занялся выстраиванием разных социологических схем. Он всё подчинил одной цели – создать портрет героя своего времени. И ему это удалось. В 1976 году Лакшин выпустил об Островском по-своему занимательную книгу, которая потом стала основой его докторской диссертации (её он защитил уже в 1982 году).
Лакшин рассчитывал, что Островский хоть как-то отвлечёт его от печальных воспоминаний о «Новом мире». Но этого не случилось. В 1975 году Струве издал в Париже автобиографическую книгу Солженицына «Бодался телёнок с дубом». Лакшин воспринял её как клевету на Твардовского и на журнал и написал свой жёсткий ответ, который с его ведома вскоре попал на Запад. Но в московских либеральных кругах эту отповедь критика многие восприняли как выполнение некоего социального заказа. Пошли слухи о том, что в роли заказчика якобы выступил КГБ. А что было в реальности?
Судя по всему, Лакшин писал не под чьим-то давлением, а, что называется, по велению сердца, сообразуясь со своими представлениями о чести и долге. Другое дело, что его отповедь вполне отвечала интересам КГБ. Не случайно к нему не было применено никаких санкций (хотя в других случаях авторов любых попадавших на Запад самиздатовских материалов власти обязательно строго наказывали и всячески преследовали). Любопытно другое. Ответ Лакшина Солженицыну у нас продолжали замалчивать даже после крушения Советского Союза. В либеральной российской прессе критика за отповедь Солженицыну лишь ругали. Напечатали письмо Лакшина только после его смерти в загибающемся журнале «Литературное обозрение». Это тоже о чём-то да говорит.
Когда началась горбачёвская перестройка, Григорий Бакланов, сам только что назначенный главным редактором журнала «Знамя», тут же позвал Лакшина к себе первым заместителем. Но время бывших соратников сильно изменило. Долго вместе оставаться два лидера уже не смогли. Лакшину противна стала агрессивность «знаменосцев».
В 1991 году критик возглавил журнал «Иностранная литература». Но тут рухнула страна. И журнал оказался на грани исчезновения.
В последние годы жизни Лакшин много размышлял о судьбе России и о русском характере. Он пытался защитить понятие «русские». Отстаивая национальные ценности, критик писал: «Аннинский подтаскивает субстанцию национального характера прямо к воротам ГУЛАГа. Однако что касается меня, то я больше верю такому знатоку русского менталитета, как драматург Островский, сказавший устами пройдохи-приказчика в «Горячем сердце»: «Вы из чужих земель, вы нашего народу не знаете. Наш народ простой, смирный, терпеливый народ, я тебе скажу, его можно грабить». И грабили. И вырывали из рук землю и орудия труда, отучая работать». За эту мысль радикальные либералы были готовы втоптать критика буквально в грязь.
Уже в 1992 году Лакшин, вспоминая свою судьбу, признался: «Мне всегда скучно было заниматься чем-то одним, и я охотно менял занятия. Есть огромная сила, но и… как вам сказать – ущерб, что ли, когда человек всю жизнь занимается левой лапкой какого-нибудь зелёно-золотистого жука. Я уважаю такое знание. Но по мне – это скучно… Вот почему, сердясь на свой дилетантизм, я занимался то журналистикой, то литературой, литературной критикой, потом увлёкся телевидением, немного педагогикой, написал повесть, теперь редактирую журнал… Я русский литератор, со всеми выгодами и невыгодами этого звания. Охота к перемене в занятиях была временами и вынужденно, но ведь дело не в запретах, дело в конце концов во мне самом» («Независимая газета», 1992, 18 февраля).
Умер Лакшин 26 июля 1993 года в Москве. Уже после его смерти кинорежиссёр Никита Михалков написал: «Безвременно ушёл из жизни Владимир Яковлевич Лакшин. Те, кто знал его – человека высокой русской культуры, знатока А.Н. Островского, Л.Н. Толстого, А.П. Чехова, человека из знаменитого «Нового мира» Александра Твардовского, все они, безусловно, любили Владимира Яковлевича, и, вспоминая его, очень часто скорбят о себе. Уходят «шестидесятники», осмеянные «новыми русскими». Уходят и оставляют после себя последнее дыхание той самой России Толстого и Чехова, которая вскормила Владимира Лакшина, давала ему утешение в безвременье. И в этом, как говаривали на Руси, был весь Владимир Яковлевич».
В.ОГРЫЗКО
В том же 1975 году Солженицын начал дискуссию по авторству “Тихого Дона”. Совпадение?
Не думаю.