На всех языках

№ 2011 / 33, 23.02.2015

Ког­да-то (2005 г.) Ин­сти­тут Рос­сии и Вос­точ­ной Ев­ро­пы в Хель­син­ки про­вёл меж­ду­на­род­ный се­ми­нар на те­му «Язык, куль­ту­ра, кор­ни». До сих пор моз­ги за­со­ре­ны фор­му­ли­ров­ка­ми, кои за­труд­ня­юсь пе­ре­ве­с­ти на жи­вой, со­от­вет­ст­ву­ю­щий пи­са­тель­ско­му тру­ду язык.

Когда-то (2005 г.) Институт России и Восточной Европы в Хельсинки провёл международный семинар на тему «Язык, культура, корни». До сих пор мозги засорены формулировками, кои затрудняюсь перевести на живой, соответствующий писательскому труду язык. «Двойная идентичность эмигранта», «инерция мультиязычной среды», «проблематизация, а за ней конструирование либо деконструирование идентитета» и тому подобное. Каюсь: не моего ума проблемы. Наивно жду от говорящих смысла, и слышу: «Этот «здравый смысл» держится, в том числе, на отнесении себя к кажущемуся бесспорным конструкту… Крушение этой бесспорности можно рассматривать как один из прорывов из той летаргии сознания, с констатации которой мы начинали»…

Фу! А есть ли вообще что сказать по существу творцам наукообразных «нарративов»? Один из них выразил сожаление: «…Нам здесь в Финляндии, в отличие от стран Западной Европы, не так повезло на звучные литературные имена, на интеллектуальное, скажем так, засилье». Ну, дефицит последнего, похоже, восполняется. Так узнал я про здешний писательский тип (а значит, и про себя), что происходящее с ним провокативно, травматично и, к тому же, переменно. Глянул я окрест себя – и душа моя сомнением уязвлена стала: где ж оные провокационные и попеременно травмируюшие моменты?

Хотелось бы объясниться. Если уж говорить о поэтическом самочувствии автора в многокультурной, многонациональной среде, то мне лично никаких особенностей или нюансов тут не видится. Конечно, писатель, который ждёт от своего окружения немедленных аплодисментов, бывает разочарован замедленностью читательской реакции. Но ведь и в самом кровном, родном, моноязычном обществе он говорит не совсем на том языке, что окружающие. Например, покойный Николай Тряпкин уж на что был русский из русских, и то, помню, когда вознамерился постоянно зажить в родной деревне, быстро отказался от заветной мечты. Я уж приводил в давних воспоминаниях услышанные от него в буфете ЦДЛ горькие слова: за дурака держат! (См. «ЛР» № 30, 2008 г.)

И стих Есенина: «В своей стране я словно иностранец» – может быть прочитан не только в социально-политическом плане, но и в плане эстетическом.

Если под культурой понимать образ жизни, то modus vivendi стихотворца никогда не совпадёт с повадками тех, от кого он по праву ждёт признания. По большому счёту нет существенной разницы, живёшь ли ты на родине или на чужбине. Это и к прозаикам относится. Набоков неспроста советовал наплевать на всех читателей, кроме одного: будущего, – который в свою очередь лишь отражение автора во времени. Набоков и сам во всей полноте к родным осинам пришёл из-за рубежа. Понятно, что прозаику проще найти своё отражение в других культурах, ибо перевод прозы есть по преимуществу передача смысла. А поэзия возникает из игры смысла со звуком, осознанной ещё в лермонтовском тезисе: Есть речи – значенье/ Темно и ничтожно,/ Но им без волненья / Внимать невозможно. Бродский назвал поэзию высшей формой существования языка. Но задолго до него Михаил Луконин на одном писательском собрании (сам слышал) говорил о том же: стихи есть лучшая форма движения слова во времени и пространстве. А лучшего достичь всегда трудней. Александр Межиров просто считал дело невозможным:

И вновь из голубого дыма Встаёт поэзия. Она Вовеки непереводима, Родному языку верна.

Как же в таком случае понимать следующую мысль Н.Гумилёва? – Для того, чтобы по-настоящему понять поэта, его надо прочесть в переводе на все языки.

Вообще-то здесь нет противоречия. Потому что поэзия нуждается в понимании и на родном языке. И роль такого внутриязыкового переводчика берёт на себя литературная критика. Для человека, глухого ко стихам, все поэты на одно лицо. На самом же деле национальная литература являет собой пример индивидуально-поэтической многокультурности.

Я бы назвал поэзию одним из способов преодоления разноязычия. Должен пояснить, что не имеется в виду отказ от своего языка в пользу какого-нибудь общего, типа эсперанто. Напротив, без своего языка ни в какое культурное пространство не войдёшь. Но в своей поэтической нише автор, мне думается, волен отыскать такие объёмы, которые резонировали бы, рождая общечеловеческое эхо. Об этом проще сказать стихами же – в своё время, как бы возражая Межирову, я так и сделал (сб. «Ревность ветра», 2003 г.):

Поэзия переводима Как дух или просто глаза, Хотя в одночасье, вестимо, До всех достучаться нельзя. Сыграет непонятый в ящик, Вернётся, как водится, в прах, Но если поэт настоящий, Он пишет на всех языках.

Без такого мистического полиглотства мы не имели бы самого понятия – мировая литература. Много сожалений высказано по поводу пресловутой непереводимости стихов. А надо ли сокрушаться над объективными вещами? Есть такая наука – теория информации. Так вот, она спокойно констатирует: потери неизбежны на любом канале связи. Однако поэзия и тут исключение. Не вся глубина поэтического потенциала бывает исчерпана автором стихотворения. И тогда возможны факты, подобные отмеченному Заболоцким: Лермонтовские «Горные вершины» лучше гётевского оригинала. Можно верить и в чудеса перевода. Любой писатель формируется в условиях многокультурности. Мы в России виртуально вращались в обществе Пушкина и Шекспира, Лермонтова и Гёте, Цветаевой и Рильке. И так далее. Своё не может вырасти на пустом месте. Но если родная мультикультурность не помеха творчеству, кому она мешает на той обширной части планеты, которую называют чужбиной?

Не могу говорить от имени писателей, русских по крови. Сам как был русскозячным на географической родине, таким и остался на родине исторической. Поэтому тема «язык, культура, корни» вроде как должна волновать. Да вот не волнует. Не будучи шибко учёным, могу сей темы коснуться только в пределах собственного скромного литературного опыта.

Значит, о корнях. Российская критика в отзывах на мои публикации никогда о них не забывала. Ещё в 1966 году рецензент моей первой книжечки стихов (не кто-нибудь, а сам мэтр Николай Старшинов) писал:

«Р.Винонен по национальности финн, и Е.Баратынский, значительную часть своей жизни проведший в Финляндии и посвятивший ей многие прекрасные стихи, должен быть близок молодому поэту».

Кстати, пример Баратынского можно привлечь и к теме инокультурности. В стихотворении «Финляндия» поэт открыл для себя и читателя красоту Севера. Но в молчаливом величии природы сугубо местной он расслышал общечеловеческое эхо:

Мгновенье мне принадлежит, Как я принадлежу мгновенью! Что нужды до былых иль будущих племён? Я не для них бренчу незвонкими струнами; Я, невнимаемый, довольно награждён За звуки звуками и за мечты мечтами.

В поэтическом объёме этих стихов вычитывается и набоковская свобода от читателя сиюминутного, и цветаевское признание: мне незнакома горечь ностальгии. Всё это действительно близко. А к учёной дискуссии могу примкнуть только своим опусом, пусть не весьма оригинальным, но жизнью проверенным:

Тут говорят о ностальгии, Причём на русском языке. И надрываются хмельные Про ямщика на облучке. А мне язык иных дороже Навек утраченных вещей – Лишь он один остаться должен По гроб Отчизною моей. Былых коней в поля глухие Гони, ямщик, да громче пой! Какая к чёрту ностальгия, Когда вся родина с собой.

В 1988 году я прочитал в журнале «Север» открытое письмо Станислава Золотцева (ныне покойного) – в нём тоже не обошлось без упоминаия корней:

«Ты – финн, Роберт, но когда я думаю о подлинной, самобытной русской поэзии наших днй как выразительнице духовного мира нации, то среди её художников, среди нескольких поэтов с сугубо славянскими именами и фамилиями я не могу не назвать тебя».

Вот и журнал «Дружба народов» в 2004 году не удержался от такого комплимента:

«Стихи Винонена обладают редким для русской поэзии качеством – оптимизмом. Это не характерно для русской поэзии, и, может быть, здесь даёт о себе знать финское происхождение автора» (Анастасия Ермакова).

«Происхождение» стало какой-то отмычкой к ларцу, который вовсе не заперт. Рецензия в «Литературной России» 2003 года отомкнула его просто:

«…Он с юных лет пишет на русском языке и по-русски» (Василий Дробышев).

Сей тонкий отзыв особенно дорог, ибо услышан от бывшего своего студента-литинститутовца. Интересно, что, например, мои друзья Вадим Рабинович или Евгений Рейн ни разу не сподобились, чтобы о них написали: русские поэты еврейского корня. У меня же по корневой части хорошая закалка. Поэтому и в Финляндии ничуть не обидно слыть абсолютно русскоязычным.

В книге академика Петра Николаева «Культура как фактор национальной безопасности России» отмечено: Россия – страна высокой культуры, но низкой цивилизации. В Финляндии приходится отметить прежде всего цивилизацию (она-то и удерживает от возвращения в страну высокой культуры многих пришлых критиков здешней жизни). А в области поэзии между Россией и Суоми лежит труднопереходимая граница. В современной Финляндии возобладал свободный стих. Это, дескать, передовая форма в поэзии. Но меня делает неисправимым консерватором засевшее в голове пушкинское сомнение: А что если это проза, да и дурная? Хотя вынужден согласиться с тем, что как способ преодоления разноязычия верлибр наиболее удобен. Именно он позволил бывшему русскоязычному поэту, российскому финну Олегу Мишину успешно перековаться на финноязычного Армаса Хиири. Для этого даже не понадобилось перебираться на историческую родину. К тому же в новой языковой стихии он ладит и с каноническим стихом. Так что дело, видимо, не в том, что язык финнов якобы не столь богат и гибок, как русский, и посему-де обречён на нерифмованные и непевкие формы. Новое тому подтверждение – здешний опыт бывшего петрозаводчанина Тойво Флинка. Ему не было надобности менять язык. Но он тут ярко выделяется именно употреблением рифмы, звучной аллитерацией, виртуозной ритмикой стиха – всем, чему выучен в России. Думаю, что европейская поэзия ничего тут не потеряла, скорей обогатилась. В любом случае перенятие другой культуры – дело весьма индивидуальное.

А в целом процесс взаимного поэтического влияния между нашими странами протекает пока что по преимуществу в одну сторону. Свободный стих наряду с прозой довольно доступен и заурядному, даже с трудом читающему оригинал переводчику, чего не скажешь о стихе традиционном. Российская традиция держится на опыте и убеждении в том, что созвучия в поэзии не просто звуковое украшение, но и элемент содержания. Не последний элемент. Осмыслить это предстоит, наверно, только будущим переводчикам с русского. Чисто творческие затруднения ведут к тому, что скорее верблюд протащит свои горбы сквозь игольное ушко, нежели стихи кого-либо из нас будут адекватно переложены на финский, да и любой другой язык. А жаль. Потому что сколько можно существовать рядом без обоюдного понимания? Поэзия без выхода в другие культуры никогда не выполнит своего предназначения – быть толмачом духовного единства в разноязычном мире. Она должна-таки быть прочитана на всех языках. Это внятнее того, чем озадачивают нас высокоумные головы участников достопамятного семинара:

…Обострённое чувство гармонии мира, не терпящее малейшего её нарушения, порождающее способность во всём видеть проблему, в эпоху деконструкции таких устоев, как «высокое/низкое», «сакральное/профанное», «магистральное/маргинальное», поворачивается какой-то новой гранью. Собственно, в этом и есть безнадёжная, но неодолимая по желанности разрешения задача: определить специфику этой грани».

Да, очень бы хотелось разгадать загадочную специфику той загадочной грани, но, увы, такое объяснение моего же положения меж двух культур уводит меня за грань понимания.

Роберт ВИНОНЕН,
г. ХЕЛЬСИНКИ