Ваше время обязательно придёт!

№ 2013 / 9, 23.02.2015

– Марина, я знаю, что ты не любишь отмечать свои дни рождения публично. Литавр не любишь, звона пустых слов… И предыдущий «юбилей» провела «по умолчанию»

ДИАЛОГ ПОЭТОВ

Надежда КОНДАКОВА

– Марина, я знаю, что ты не любишь отмечать свои дни рождения публично. Литавр не любишь, звона пустых слов… И предыдущий «юбилей» провела «по умолчанию», в узком кругу близких тебе людей. Многие «доброжелатели» уже и успокоились: яркая, ни на кого не похожая Марина Кудимова вроде бы и есть в реальности, но вроде бы её и нет… И вот год назад вышла твоя первая за двадцать лет (!) «бумажная» книга – «Черёд», да ещё большим тиражом вышла, да всюду о ней написали, да сразу несколько премий она отхватила… Знаменитая поэма «Арысь-поле», ходившая в рукописных списках в 80-е годы, – теперь вновь опубликована, скоро выйдет новая книга, включающая в себя 15 поэм, написанных в разные годы… Твоё триумфальное «возвращение» в литературный процесс, я полагаю, многих расстроило, нарушило картину сложившихся тусовочных иерархий. Трудно Поэту быть вне литературной тусовки? Почему именно последние 15–20 лет стайность стала родовой приметой литературного процесса?

– Ну, если это «триумф», то по графе «выслуга лет»… Помнишь, как наш с тобой соратник справлял юбилей? Он просто не открыл гостям дверь. Хорошо, что дело было в июне, и прибывшие долго веселились во дворе. Накануне своего дня рождения я каждый год мечтаю повторить этот подвиг. Но, как нарочно, я родилась зимой, и держать гостей на снегу не решусь. Шучу, конечно, но при этом убеждена, что самый большой подарок человеку нашей профессии – уединение. И самый большой дефицит – оно же. В той или иной конфигурации литераторы всегда собирались в стаи. Но есть стая для общего полёта и стая для мародёрства. Настоящий талант обеспечен всем, кроме благополучия, – на этот путь ступают по собственному выбору. Если талант имеет задатки гения, он надёжнее всего оснащён самодостаточной Личностью. Есть виды искусств, которые по природе артельны, как театр или кинематограф. Есть – по природе одинокие. И самое одинокое – Слово и его производное – мысль. По Случевскому: «Я задумался – и одинок остался». В разные эпохи Личность и Талант находились в разных соотношениях. Сегодня талантов пруд пруди, а с личностями беда. Тусовка в нынешнем изводе предназначена для сокрытия пустоты на месте личности. А талант без неё – кимвал бряцающий.

– Несколько лет назад я опубликовала стихотворение «Поэтам моего поколения», которое начиналось так: «Кто спился, кто ушёл в фотографы Из Богом званых, настоящих…» Что произошло с поэтическим поколением, на которое было столько надежд? Что состоялось и не состоялось в нём? Почему самые яркие, «званые Богом» либо ушли в тень, либо совсем исчезли с горизонта?

Марина КУДИМОВА Фото Евгения Федоровского

– Замечательные стихи, часто их твержу… Но разве Блок не «ушёл»? Разве Ахматова 17 лет не промолчала? Поэт пишет не «из себя» – он питается какими-то таинственными энергиями извне. Они либо поступают, либо пресекаются. Как говорил святой Франциск: «Никто не должен думать, что вечно будет пребывать в милости Господней». У поколения, к которому имею честь и нахальство себя причислять, ещё оставалось два пути – официоз и андеграунд. Мы все начинали публиковаться в издательствах ЦК ВЛКСМ и СП СССР. Содержание наших стихов совершенно не соответствовало задачам этих организаций, но нас начали печатать. Однако вскоре всё рухнуло. Наступило время карликовых издательств и диванных литературных партий. Андеграунд занял место провалившегося официоза. Но беда в том, что у поэтического «подполья» слишком маленький потенциал. Одним протестом литература не проживёт. Это всё равно, что на место линкора в морском сражении поставить бумажный кораблик. Нельзя долго имитировать величие – это путь к безумию. Нельзя быть пигмеем и требовать «полцарства за коня» – на него просто не взберёшься. Я думаю, такая подмена большого (с разными наполнителями, как «Крошка-картошка») ничтожно малым сломала многих. Иван Жданов, Александр Ерёменко и другие – каждый замолчал по отдельной своей причине. Но все вместе – поколением – словно поставили эксперимент: «Можно ли в России перестать быть поэтом?» Оказалось – можно не писать или писать по несколько строчек в год, но жить и не быть самому себе противным можно только как Поэт. Вот покойный Миша Поздняев сполна воплотил эту модель. И разве многописание гарантирует бессмертие? Количество ничего не решает, другое дело, что жить в немоте, познав вкус Слова, тягостно. Мои сверстники останутся в поэзии – одной-двумя книжками, а может, одним-двумя стихотворениями. В русской поэзии строчкой остаться – великая честь: «Однозвучно гремит колокольчик».

– Ты продвинутый пользователь Интернета, поклонница технических новинок, любительница разных гаджетов. У твоего блога более 4500 «френдов». Может быть, поэту достаточно такого количества читателей и почитателей? Зачем издавать книги, если можно размещать стихи на различных ресурсах? Какой ты видишь судьбу бумажной книги? А судьба «толстых» журналов в России предрешена?

– Я не издавалась на бумаге 20 лет – как раз время становления электронных технологий. Из чистого любопытства прошла все этапы этого пути. Как видишь, не померла. Бумажная книга ещё долго будет бороться за существование. Далее станет деликатесом наподобие лобстера или дорогого коньяка. Кто не может жить без запаха типографской краски и клея, будет вынужден платить за это серьёзные деньги. Я уверена, что против электронной книги бунтуют те, кто поленился научиться нажимать кнопки. Но почему никто не думает об экологии и не выказывает «милости падшим»? Производство бумаги связано с истреблением лесного массива. Работу целлюлозно-бумажных комбинатов обеспечивают зэки. Может быть, книголюбам имеет смысл поработать на лесоповале или лесосплаве? Смена культурных кодов всегда вызывала сопротивление. Трудно расставаться с привычным укладом. Тамбовские крестьяне встречали первый поезд мольбой: «Матушка загогулина, вертай назад!» Никто не хочет терять родителей, однако силою вещей они уходят, а дети, скорбя, остаются и живут дальше. Ежемесячные издания с развитием интернета и полиграфических технологий перестали выполнять свою функцию: в сети можно разместить написанное в тот же день, а книгу издать за пару недель. Литературного потенциала «толстым» элементарно не хватает. Невозможно собрать за год 12 полноценных романов. Приходится придумывать течения и направления под одноразовую продукцию и оправдывать своё бытие постмодернизмом, концептуализмом и прочими заимствованиями у философии. Потому «толстяки» мало-помалу превратились в междусобойчики, кружки литературной самодеятельности, многостраничный комментарий к басне «Кукушка и петух». Но в России живут долго, увы, не люди, а бренды. Так что ещё довольно длительное время и журналы будут выходить.

– А что ты думаешь о сегодняшней поэзии? Произошла ли смена языка поэзии и культурного кода? Обрела ли поэзия нового читателя в новых молодых поколениях? И завидна ли судьба поэта, входящего в литературу сегодня? Я, разумеется, имею в виду серьёзные литературные дебюты.

– Сегодняшняя поэзия похожа на пионерский лагерь, где отряды формировались по возрастным признакам. Там это было правильно. Однажды я, будучи совсем малявкой, попала в отряд к старшим. Старше-то они были года на два, но в отрочестве это – бездна. Меня «прописывали» со всей уголовной жестокостью. Правда, я не сдалась и выстояла, но это было нелегко. А в литературе возраста нет – есть только тексты. Нынешняя фестивальная поэзия порождает «обоймы», куда более зависимые от паблисити, чем во времена нашей молодости. Самого стреляного воробья, попробуй он выскочить «за флажки», ждёт судьба стреляной гильзы. Поколенческое отчуждение и разлом по дате рождения связаны не со сменой языка, а с этакой «дедовщиной» наоборот, когда молодые «прессуют» старших, а старшие демонстративно глохнут по отношению к молодым. Великая традиция «учитель – ученик» уходит. Поэзия после средневековых мистерий и по мере развития книгопечатания (с которым тоже шла продолжительная война) перестала восприниматься с голоса, «убрала звук». Таинство общения с этим медиумическим, внутренним, глубоко интимным звучанием продолжалось несколько веков. Если бы в 60-е не запрещали рок-музыку, не случилось бы феномена Большой спортивной арены и Политехнического, где по многу часов шли поэтические марафоны. Воспринимать стихи со слуха (а ещё если под четыре гитарных аккорда!) проще, чем глазами (когда одновременно действует весь сенсорный аппарат). Но уходят нюансы: сотворчество, аллюзии, межстрочный воздух, которые так важны при чтении книги. Поэзия «спрямляется», приспосабливается под законы «громкой читки». С одной стороны, эстрадная поэзия – неизбежная часть публичности. С другой – не надо лукавить и сетовать на падение интереса к книге. Сами приучили читателя к упрощённому восприятию, поэтическому фастфуду. Маяковский закрепил традицию регулярных публичных выступлений. Сегодня наследница эстрадной поэзии – умелая Вера Полозкова. Но формат шоу-бизнеса, поэтической «Фабрики звёзд», куда стремятся нынешние стихотворцы, ещё примитивнее средневековых площадных перформансов. Мне чтение собственных виршей совершенно чужим людям кажется противоестественным: всякий раз чувствую себя, как известная унтер-офицерская вдова, и редко соглашаюсь выступать. Ведь поэзия по сути – предельное антиактерство, а декламация «с выражением» – слишком сродни лицедейству. Потому так различны способы донесения поэтической речи артистом и поэтом. Пушкин читал стихи горстке друзей, но когда пришлось выступать на годовщине Лицея, пережил форменный нервный срыв. А фестивальная поэзия всё больше напоминает КВН. Бесконечные «слэмы» превращаются в «капустник», журфикс. Но сила и непобедимость искусства, как и жизни, – в неравномерности проявлений. Потому при всей атомизации культурного сообщества продолжают рождаться поэты, которые считают творчество неким «поручением», своеобразным монашеством в миру. Я 10 лет проработала в проекте «Илья-премия» и видела это воочию. Анна Павловская, Андрей Нитченко, уже покойный Арсений Бессонов, Иван Клиновой, Константин Белоусов, Ната Сучкова, Сергей Смоляков – это лишь несколько поэтических имён, открытых «Ильёй-премией». Самым серьёзным – уже не дебютом, а состоявшимся явлением – я считаю Марию Маркову из Вологды. Эта же неравномерность касается и проблемы поэтического языка. Периоды резкой ломки голоса кратковременны. Знамя Велимира Хлебникова подхватили в основном те, кто плохо владеет классическими формами, – им кажется, что «авангардность» поднимает их до каких-то мифических высот. В живописи это можно сравнить с абстракционизмом, ставшим в большинстве уделом тех, кто не выучился академическому рисунку. В поэзии всё слишком завязано на национальную традицию. Поэтому настоящие стихи так трудно переводить и поэтому современные стихи, написанные якобы верлибром, так похожи на подстрочники. Их бессознательно «пиджинизируют», затачивают под перевод на покровительственный английский. Это уже в нашем поколении началось. А в настоящих стихах меняется словарный состав – мелос, просодия остаётся. Все великие поэты работали в классической форме – или постепенно приходили к ней. Это не мешало им быть новаторами поэтического языка. Состояние вечного эксперимента обессиливает. Классическая же форма самосохранна, но отнюдь не законсервирована: бесконечно обновляются и варьируются смыслы. Александр Межиров любил повторять: «В искусстве нет прогресса». Бродский подбросил дровишек в костёр самолюбий фразой: «Поэт – инструмент языка». Подлинный мастер, которым, без сомнения, был и сам нобелевский лауреат, работает с языком, как умелый слесарь или плотник. Попробуйте заявить, что плотник – инструмент топора! В лучшем случае будете осмеяны – а то ведь и прибьют.

– Ну раз уж зашла речь о дебютах, давай вспомним и твою литературную молодость. Славный город Тамбов, литературное объединение при какой-нибудь местной молодёжной газете… бурная радость старших товарищей от того, что среди них появился столь юный и столь яркий талант, что даже «сам Евтушенко» написал восторженный отзыв… Всё было так? Или прямо по Пушкину, помнишь знаменитое: «Но горек был небратский их привет…»

– Приветы причудливо сочетались – «братские» с «небратскими». Я с юности не любила стайности, мне глубоко чужды объединения с кем бы то ни было (наверное, за то мне и были посланы дальнейшие испытания!) Но знаменитую в наших краях литгруппу при тамбовской «молодёжке» вспоминаю с нежностью. Вернувшись в Тамбов после 20-летнего перерыва, я вдруг поняла, что меня там любили и принимали – со всей моей юношеской гордыней и отдельностью – без чудовищного московского снобизма, с которым я изумлённо столкнулась потом. Какие среди пишущих попадались книжники! Как все были преданы литературе, невзирая на разницу дарований! Георгий Ремезов, Александр Акулинин, Евгений Харланов, Анатолий Косневич, Геннадий Якушенко – вечная им память! Каждый на меня в чём-то повлиял, воспитал мой вкус, каждый много дал, ничего не требуя взамен. Виктор Герасин и Евгений Писарев, две Нины – Веселовская и Измайлова – мои прекрасные друзья, которым я желаю многих лет! Сергей Бирюков – «мой брат родной» если не по музе, то точно «по судьбам»! Но и в официальной писательской среде всё было неодинаково. Пока тамбовскую организацию возглавляла Майя Румянцева, и я, и весь тамбовский «молодняк» были окружены любовью и заботой. В 1972-м усилиями Майи Александровны вышла в Воронеже «коллективка» с моими полудетскими стишками. А потом Румянцева заболела и умерла, и началась эпоха Ивана Кучина, фронтовика, человека достойного, но совершенно упёртого идеологически. Евгений Евтушенко, много способствовавший выходу моей первой книжки в 1982-м году, написал в областную организацию письмо, где просил помочь мне со вступлением в Союз писателей. Тогда это было ещё важно для будущности пишущего человека. У меня были (впрочем, как обычно) трудные времена. Но тут сработали чисто провинциальные механизмы. Мало того что книжка вышла в Москве – уже страшное нарушение иерархии. Вступление в Союз ставило меня автоматически на одну доску с местными литераторами. А этого по их убеждению допустить было никак невозможно. Письмо Евтушенко было положено под сукно, и никакого результата хлопоты Евгения Александровича тогда не возымели, что не уменьшает моей благодарности. Он ещё не раз помогал мне в самых отчаянных ситуациях.

– А что это за скандальная история с обсуждением твоего творчества на секретариате СП РСФСР? Кажется, этих «обсуждений» было даже два: один раз, в самом начале пути, тогда тебя обвинили в отсутствии «больших эпических задач», стоящих перед молодыми поэтами, в подражании Цветаевой. А в другой раз (ты была уже автором двух изданных книг) секретарь СП и «большой лирик» Куняев обнаружил вдруг, что ты подражаешь Слуцкому и припечатал: «отсутствует лирическое чувство». Болезненно ли ты всё это восприняла тогда и что думаешь об этом теперь, когда сама много сил отдаёшь работе с молодыми литераторами?

– Первая история трагикомическая. Меня непонятно с чего вдруг вызвали телеграммой в СП РСФСР. Стоял поздний ноябрь 1976 года. Книги у меня не было и не предвиделось. Правда, «Арысь-поле», недавно написанная, ходила в списках, как ты упомянула, но я даже в бреду не могла бы вообразить, что рукопись поэмы примутся обсуждать на таком уровне. Приезжая в Москву, я тогда останавливалась в общаге театра на Таганке на Чкалова. Дверь этого странного обиталища гениев держалась на честном слове. Мы, как обычно, засиделись допоздна на замызганной кухне с разговорами о высоком. Уснули. Господам артистам надо было на репетицию, мне, соответственно, на «разборку» – сна оставалась пара часов. И в этом промежутке нас подчистую обокрали – вынесли из передней всю одежду, в том числе мою новую японскую куртку, где-то добытую мамой. В общаге жила голь перекатная – лишнего ни у кого ничего не было. Я тогда по утрам бегала. И прямо в спортивном костюмчике потрусила по Яузской набережной. А СП РСФСР размещался на набережной Мориса Тореза. Уже мой неприлично спортивный вид настроил присутствующих на соответственный лад. Но не станешь ведь с порога объяснять, что тебя обокрали! Оказалось, что и «Арысь-поле» они читали, и вообще довольно много про меня знают. Выдали по полной! И что уценённая Цветаева им не нужна, и про «космические корабли, бороздящие просторы» помимо меня, отщепенки. А мне 23 года отроду, и я ещё ничего не сделала такого, чтобы удостоиться бирки. Не хочу называть фамилий – все уже на том свете. Только одну назову. Неожиданно в кабинет вошёл пожилой красивый человек, оказавшийся Борисом Александровичем Костюковским, чью книгу «Поездка к солнцу» я в детстве зачитала до дыр. Замечательный был дядька, сибиряк, стольким литераторам помог! Он молча взял со стола полуслепую копию «Арысь-поля», пробежал несколько страниц и сказал: «Вы все с ума сошли, что ли? Прекратите обструкцию!» С ним стали яростно спорить, а он передал мне записку и ушёл. В записке было: «Никого не слушайте и никогда не сдавайтесь. Ваше время обязательно придёт!»

А о «куняевском» обсуждении я писала. Там не только я, но и одна из лучших в поколении Ирина Знаменская «попала под раздачу». Нас можно было просто продолжать бойкотировать, как делали это много лет подряд. Зачем мамок малолетних детей вытащили в Москву (Ира из Питера)? Чтобы сказать им своё авторитетное «фэ»? На это мы к тому времени давно не обращали внимания. Чтобы навсегда вычеркнуть из каких-то судьбоносных списков? Но навсегда не получилось!

– Ну, хорошо. Вопреки всем устным и письменным разносам официоза, к началу 90-х поэт Марина Кудимова широко известна, издаваема, переведена на разные языки – от всемирного английского до экзотического датского, получает приглашения на выступления в США, в Финляндии, в Дании… Казалось бы, вот он путь, проложенный когда-то шестидесятниками. И вдруг – август 1991 года, резкий поворот судьбы. Избрание секретарём СП СССР (которому оставалось жить несколько месяцев), создание Союза Российских писателей… Что за этим стояло? Детская жажда справедливости? Романтика новых времён? Или общественный темперамент и прагматическое желание принести пользу себе и другим? Но ты ведь сама когда-то написала: «У меня ничего не купят, если вынесу продавать…»

– Романтика? Да, конечно! Поэт по определению романтик. И Бродский, и Слуцкий, и Куняев, когда писал стихи, был романтиком, исторгал «пламенные звуки» и жил недостижимой мечтой. Жажда справедливости с выходом из детского возраста либо озлобляет, делает записным брюзгой (теперь такие сплошь сидят на Фейсбуке), либо зовёт к некоему действию. И ничем, кроме этой жажды, не объяснить тот безумный поступок – создание новой писательской организации, которая восстановила бы социальный и творческий статус нескольких поколений, проигнорированных Союзом писателей. Власть? Но мы же прекрасно понимали, что власть, даваемая креслом на Поварской, ушла навсегда. Другое дело, что мы не могли предвидеть, каким предательством, мошенничеством и прямым воровством обернётся существование некогда могущественной структуры. Мир вокруг нас после 91-го года разделился в самом себе. Поэты остались поэтами, а те, кому писательского таланта было отмерено скромно, обнаружили недюжинную прагматическую хватку. Прагматик всегда победит Поэта на своём поле. Но среди прагматиков тоже есть своя иерархия. В писательском сообществе взяла верх кучка людей, которые знали толк в торговле. А на продажу выставлялся куш немалый! Сражение с ними было обречено, как оборона Севастополя в Крымской войне. Любят повторять, что бизнес не имеет национальности. Но и убеждений тоже. Неважно, «демократы» или «патриоты» ударились торговать общеписательским имуществом. Многие «патриоты» на поверку оказались тороватее и вороватее наивных «демократов».

– Ну раз уж мы заговорили об СРП, то не могу не вспомнить и милые курьёзы того времени, и совсем не милые «бои местного значения», когда старшие товарищи по демократической завалинке обвиняли нас чуть ли не в предательстве интересов родины, а коллеги с патриотического крыльца рядом с чучелом Евтушенко готовы были жечь и наши с тобой чучела. В то же самое время мы сидели в маленькой конуре на втором этаже Дома Ростовых и весело обсуждали манифест нашего нового Союза писателей под названием «В защиту бабочек и стрекоз». Кого и от чего мы хотели защитить и почему, в конце концов, всё обернулось прахом?

– В такие времена, которые довелось пережить нам и всему народу, включается механизм подмен. Фантастические проходимцы и авантюристы, герои ненаписанных плутовских романов, сонмы бездарей, понимая, что настал их час, заклубились вокруг руин СП! Некоторые утвердились на месте пусте и сидят на самозваных тронах до сих пор. Вокруг них собрались такие же литературные фантомы, их слушают, им верят. Это произошло во многих сферах, и главная проблема в том, как разоблачить этот заговор бездарностей. Да, мы оказались не готовы к отпору. Это объясняется не только нашей романтической наивностью и полным неведением в области финансовых махинаций, но и тем, что старшие товарищи нас не поддержали, фактически бросили на растерзание шакалам. Мы защищали от забвения, от исчезновения с литературного поля тех, многие из которых не то что спасибо не сказали, но и первыми бросили в нас камень. Я далека от намерения вызвать жалость. Обнародование истории СРП и его гибели ещё впереди. Мне несколько раз предлагали написать об этом, но я не была готова. И живы были ещё все участники этого медленного погрома. На месте нашей мечты сейчас симулякр, виртуальное собрание «подпоручиков Киже». Им, насколько я вижу, и руководит некое «правительство в изгнании». А мы собирали Координационный совет в полном составе, и нас клеймили за мнимые и настоящие грехи по полной программе. Собственно, всё, что происходит в стране сейчас, заложено в истории СРП. Мы первыми протянули руку нашим сверстникам из СП России, предложили вместе спасти богатство, нажитое советскими писателями. Помнишь, с каким презрением эта метафорическая «рука» была отвергнута? Нас обвиняли в расколе, когда мы хотели объединения, в бездействии, когда мы работали со всеми, в ком видели потенциальных союзников. Сейчас, понимая невозможность выживания порознь, многие писательские организации работают в регионах сообща, невзирая на корпоративную принадлежность.

– А визу Лужкова на нашей слезнице по поводу строительства дома для писателей в центре Москвы помнишь? Путём сложных ухищрений Юрий Карякин, Артём Анфиногенов, Евтушенко и я оказались в кабинете Ю.М. Лужкова. Вопросы были самые разные, я от имени СРП просила, чтобы город не отбирал у нас 25% площадей в свою пользу. Мы хотели после строительства дома поделить квартиры пополам с инвесторами, при этом распределить их честно – тем, кто больше всего в них нуждался. Олег Хлебников, например, до сих пор не имеет своего жилья, да и ты тоже. Лужков услышал нас и наложил визу, в которой просил т. Ресина пойти навстречу писателям и не отбирать у них городскую долю, а то они, мол, «останутся при наваре от яиц». Так и написал. Что же произошло в дальнейшем с этим элитным домом? Остались писатели «при наваре от яиц», как думаешь?

– А при чём же ещё они могли остаться, позволив выдавить из Правления тех, кто защищал их интересы? Дом этот – тоже яркое пятно судьбы, скажем так. Насколько нам известно, квартиры там достались именно тем, кто нас мошеннически выжил из СРП. Как бы их владельцы ни открещивались, на кого бы жильё ни переписывали, скрыть это невозможно. Существуют ордера, домовые книги и т.д. Мы с Сашей Иванченко исключены из нашего детища в 1996 году и до сих пор, кажется, не восстановлены. Меня заодно «сбросили с парохода» ПЕН-клуба, у истоков создания которого тоже довелось постоять. Это теперь не имеет ровно никакого значения. Просто надо же когда-то объяснить, что на самом деле произошло. Если бы ещё квартирки в писательском доме принесли счастье тем, кто их выжулил! Но, по-видимому, так не бывает. Когда нам с тобой дали полуразрушенные строения в Переделкине, кажется, ни одно СМИ не прошло мимо этого грандиозного факта. Помнишь зубодробительные статейки: «Став начальниками, сразу заняли элитные дачи» и т.д.? У тебя была своя горькая ситуация, у меня – полное бездомовье. Когда меня пригласили на работу в «Литературку», мама выменяла тамбовскую хорошую квартиру на поселение под Загорском, чтобы ко мне поближе быть. Мы же никогда не расставались, ты знаешь. Оттуда я ездила 4 года на работу. Возвращаюсь как-то, вечер уже. Дочке лыжи купила. Автобус довёз до населённого пункта с поэтичным названием «Реммаш» – и сдох. А мне ещё до дома километров 12. Стою на дороге – мороз, ветер. Едет самосвал. Водитель высунулся: «Не поздно на лыжах собралась?» И повёз, хотя ему в ту сторону ни зачем не надо было. А про дом в Печатниковом переулке что-то никто не написал. Привыкли к жанру прихиндиады, воспринимают как должное.

– Хорошо, Бог с ним, с домом и с его жильцами. Давай лучше вернёмся к литературе. Однажды ты заметила: «Нет русского поэта, с которым бы меня не сравнивали, даже с Шершеневичем». А в любимом мною стихотворении «Не переплюнешь слова покаянья» есть строки: «Как зачинаю и как я рожаю, Вам ли не знать? Этих… ну как их… кому подражаю, Дай почитать!» Так кто же всё-таки твои учителя? Откуда есть пошла земля кудимовская?

– Поэт состоит из всех, кто писал до него. В этом его «блеск и нищета». Я считаю поэзию общей тетрадью – или жалобной книгой. Каждый открывает на последней странице – или читает сначала, пишет поверх чужих жалоб свою – или вкладывает отдельный листок. Мои учителя – это уральские зэки, среди которых я выросла (языковая закваска – точно оттуда), это дед и бабушка, которые меня вырастили и научили читать, обитатели тамбовских дворов, которым я посвятила много строк. И, разумеется, вся русская поэзия – недосягаемая вершина национального духа.

– «Отечество моё! Оставим разговоры…/ Где не найдёшь концов, Там проходных дворов/ Вели не забивать. Твои пророки – воры,/ Начальники твои – сообщники воров», – этим стихам твоим больше десяти лет. Не услышали поэта? Или не захотели услышать? Общество способно откликаться на художественную правду, или уже «глотатели пустот» только пустоту и способны воспринимать?

– Одномоментно, по принципу «утром в газете – вечером в куплете» слышат только фельетонистов. Их в нашей поэзии столько, что метлой не выметешь. Но не они делают поэтическую погоду – они только пенки снимают. Мне кажется, сила слова в «отложенности» воздействия. Если бы все слова сбывались тотчас по произнесению, возник бы эффект резонанса, и произносящий вместе с внимающими рухнул бы в пропасть. Мостостроители думают о том, сколько простоит мост. Строители слов… Они думают о «бабочках и стрекозах», и в этом их непобедимое преимущество. А настоящих читателей всегда чуть больше, чем настоящих поэтов. Им я верю безоговорочно, и никуда они не денутся, пока на земле говорят по-русски.