ВЗЫВАЯ К ПАМЯТЛИВОСТИ

№ 2006 / 14, 23.02.2015

Виктора Лихоносова сегодня почти не издают. То ли потому, что он всю жизнь провёл в провинции. То ли потому, что теперешние книготорговцы, диктующие российскому книжному рынку новые правила, считают, что время лирической прозы, когда-то принесшей писателю европейскую известность, безвозвратно осталось в далёком советском прошлом. Но я бы не стал торопиться отправлять лихоносовские вещи в архив.
Виктор Иванович Лихоносов родился 30 апреля 1936 года на станции Топки Кемеровской области. По своему происхождению он – крестьянин. Когда началась коллективизация, его родители, чтобы не погибнуть от голода, бросили воронежское село и сбежали на Донбасс. Но в шахтёрском краю оказалось ещё хуже. От верной смерти беглецов спасла матушка Сибирь. До рождения Виктора у его родителей умерло шестеро детишек. Но после рождении Виктора они потеряли ещё двух ребят.
Незадолго до начала войны отец Лихоносова в поисках работы выехал в Новосибирск, куда потом вызвал всю семью. Позже он ушёл на фронт и в сорок третьем погиб под Запорожьем.
Эта трагедия оставила в душе Лихоносова глубочайший след. Ведь он даже отцовского лица не успел запомнить. В течение многих лет ему хотелось любыми путями отца вернуть. И не это ли стремление позже подвигло его взяться за повесть «На долгую память»?
Эта повесть написана в форме воспоминаний. Каждой главе предшествует письмо. Мать рассказывает повзрослевшему сыну, уехавшему учиться из родных сибирских мест в южный город, о своих нехитрых новостях. «Здоровье пока хорошее, живу по-старому, картошку выкопала артелью, с соседями выбирала, 15 кулей накопала, неважная, никак не везёт мне на картошку, у соседей с загона по 30 кулей или 32 с половиной, а я…». Естественно, мать переживает за сына, за единственную оставшуюся в живых родную кровинушку. В своих письмах она учит его практичности и осмотрительности. Но такой ли осмотрительной была её жизнь? Об этом и вспоминает главный герой повести Женя Бывальцев, вчитываясь в материнские письма. Вдали от отчего дома у него появилось страстное желание посмотреть на жизнь Сибири военных и послевоенных лет не взглядом современного студента, а глазами родной матери. Мать же, «не по прибауткам и пляскам запоминала она соседей, подруг и товарок, не по закатам и журчанию ручейков определяла своё настроение. Одежда показывала ей на стоимость жизни, на перемены; очереди за хлебом и клеёнками кончались для неё в такой-то день, а не просто когда-то. Плакала или обдумывала зимование своё в такую-то погоду, приходила та-то соседка, приносила ей почта определённой раскраски конверты…». Через судьбу матери и воспоминания о детстве герой Лихоносова постигал судьбу всей страны, всего народа.
Повесть «На долгую память» Лихоносов написал в конце 1960-х годов. А что было до этого?

После школы Лихоносов недолго проработал на заводе «Сибсельмаш». В юности он собирался поступать в театральное училище при Малом театре, хотел стать актёром, но потом сделал другой выбор, сорвавшись на Кубань, где в 1961 году окончил истфак Краснодарского пед-института. Впрочем, про свои мечты Лихоносов никогда не забывал. Спустя годы он отдал им дань в романе «Когда же мы встретимся?»
В начале 1963 года Лихоносов свои первые рассказы показал Юрию Казакову, который без промедления отнёс их в редакцию журнала «Молодая гвардия». Однако там прозу никому неведомого автора встретили без какого-либо энтузиазма. Тогда Казаков, не долго думая, отправился с лихоносовскими рукописями в «Новый мир». И вот она, удача: главный редактор Александр Твардовский сразу отобрал и отправил в набор рассказ «Брянские».
Позже Лихоносов писал, что Твардовскому он «обязан самой жизнью. Не успехом, не слабым огоньком имени, а жизнью, жизнью!.. Да я просто не выжил бы… Литература спасла». В свою очередь Твардовский, вспоминая дебют Лихоносова, утверждал: «Проза у него светится, как у Бунина».
Лихоносов к моменту публикации «Брянских» в «Новом мире» учительствовал в Анапе. Всего он в школах Анапского района проработал пять лет. Как он мне в 1988 году рассказывал, «преподавал русский язык, литературу, историю, а порой даже немецкий язык. Чем запомнились те годы? Скорее не чем, а кем: детьми, которые знали меньше, чем нынешние ребята, поэтому они были более любопытными. Они были склонными к восхищению. А так осталось в памяти всякое жуткое глупое давление на учителей, различные кампании, которые уничтожали школу. Школа на селе ещё потому оказалась без кадров, что деревенской среде новые учителя были не нужны. Каждый молодой специалист, приезжавший в устоявшуюся среду, чувствовал, что он здесь не нужен. Деревня в сущности специалистов почти никого не приняла, не закрепила за собой. Почти все уезжали. Не потому, что любили город. В деревне они чувствовали себя ненужными».
Позже об учительском труде Лихоносов написал рассказ «И хорошо и грустно», который опубликовал «Новый мир». «Возможно, – признавался писатель в 1988 году, – тогда же надо было рассказ превратить в повесть. Но я этого делать не стал. Меня сразу захватила тема воспоминаний, благодарности старикам. Появилась тема России. Писать на злободневные проблемы – о жизни учителя в школе уже не имел никакого желания. Это было бы близко к журналистике. Взявшись писать о школе, я должен был бы коснуться всех её болячек. Литература тогда большей частью этим и занималась. А должна бы – журналистика».
В какой-то мере этапной для Лихоносова оказалась книга «Голоса в тишине». Она вышла в Москве в 1967 году. Юрий Казаков, предваряя её своим вступительным словом, отмечал, что «во всех рассказах Лихоносова виден подступ к чему-то большому, напряжённые поиски того, главного, самого главного, о чём должен написать каждый писатель. Что-то будет…».
Кстати, позже своё очарование книгой «Голоса в тишине» высказали патриархи первой русской эмиграции Борис Зайцев и Георгий Адамович. «Мне не только понравилась Ваша книга, нет: я очарован ею, – писал Лихоносову Адамович. – Прочёл и внимательно перечитал ещё раз: очарован тем, что в книге нет ни одного фальшивого слова. Это нечасто бывает, и по-моему – это самое важное, то есть отсутствие позы, притворства, отсутствие выдумки в дурном смысле этого понятия. Толстой сказал (кажется, о Горьком): «…всё можно выдумывать, нельзя только выдумывать человеческой психологии». Вот именно таких выдумок у Вас нет. И вообще в Вашей книге – жизнь, со всей загадочностью, прелестью, грустью, что в жизни есть. Мне кажется, что Вы – один из тех новых русских писателей, которых Россия ждёт, которые ей нужны. Объяснять тут нечего, и я уверен, что у Вас именно это чувство движет всем, что Вы пишете».
Лихоносов какое-то время состоял с Адамовичем и Зайцевым в переписке, за что угодил под негласный надзор кубанских чекистов. Впрочем, писатель даже в глухие 1970-е годы не сильно скрывал свои монархические убеждения.
Тепло приняв первые рассказы Лихоносова, Юрий Казаков поначалу с большой тревогой отнёсся к повести «Чалдонка». В одном из писем Казаков не скрывал своих опасений. Он писал Лихоносову: «Меня немножко насторожила ваша «Чалдонка». Я не люблю писателей-сибиряков. А вы сибиряк. Глядите, как бы вас не подмял материал. Он в Сибири всегда экзотичен и всегда портит писателей, они начинают писать смачно, цветисто, щеголевато, но это плохая смачность и щеголеватость, и очень они как-то похожи друг на друга, очень МЕСТНЫ. СИБИРСКИ. А вы должны быть русским писателем. А Русь – у нас, в Европе (я о литературе говорю). Вспомните Шишкова и прочих, и вы поймёте, что я имею в виду. Нет у них, вернее в их материале, чего-то такого обыкновенного, что есть у нас, они экзотичнее, а экзотика в литературе хоть и хороша, но она НЕ ГЛАВНОЕ. Так что я насторожился, когда узнал о «Чалдонке», да ещё большая вещь».
Здесь, наверное, не лишним будет вспомнить и Виктора Астафьева. Он одно время тоже, высоко ценя ранние вещи Лихоносова, переживал за судьбу молодого автора, чтоб, не дай Бог, его не занесло куда-нибудь не туда. 28 августа 1967 года он писал критику Александру Макарову: «Читал я Виктора Лихоносова две книжки. Повесть «Тоска-кручина» просто ошеломила меня и боевитостью, и мастерством, совершенно удивительным для молодого писателя. Очень большой и серьёзный художник растёт, если его не заломают или сам он себя не изнахратит пьянством, беспутной жизнью и писательским атаманством».
Если честно, опасность сломаться существовала реально. Но Лихоносов вовремя успел остановиться.
Многие критики считали, что в 1960 – 1970-е годы Лихоносов писал в русле лирической прозы. Но не всем это нравилось. Когда в 1971 году «Наш современник» напечатал одну из самых проникновенных повестей писателя «Осень в Тамани», Григорий Бровман спустил на автора всех собак – за «патриархальность». Хотя повесть проповедовала совершенно другие идеи. Она взывала к памятливости русского человека. Но разве официальной критике это требовалось?! Как уже в перестройку Лихоносов мне с горечью говорил, в пору его молодости чувство истории вообще было каким-то гонимым в нашем обществе. Не случайно всегда чуткий к переменам на политическом небосклоне Юрий Суровцев, прочитав лихоносовскую «Осень в Тамани», сквозь зубы согласился на страницах журнала «Литературное обозрение», что да, Лихоносов – писатель талантливый, и тут же добавил: но юродствует.
Повесть «Осень в Тамани» интересна не только по материалу. Она даже построена очень своеобразно. В ней, к примеру, пропущены некоторые главки. Многие читатели до сих пор уверены, что многоточием писатель обозначил эпизоды, выброшенные цензурой. Но это не так. Как объяснил мне уже в 1988 году сам Лихоносов, такая форма ему открылась случайно. «Найдена она внутренним чувством. Эти пропуски как пропасть. Это – молчание времени, отдых после каких-то чувств, рассуждений… Это – тьма времени, какая-то немота… И потом – это в сущности наше незнание многого. Мы даже в том, что вроде бы давно уже известно, порой до конца не можем разобраться – так всё давно происходило. Пропуски в повести – не литературная хитрость. Просто так вот нашло на меня».
Из критиков особенно высоко повесть «Осень в Тамани» оценил Юрий Селезнёв. Во второй половине 1970-х годов он возглавлял редакцию «Жизнь замечательных людей». Внутри этой серии Селезнёву хотелось создать особую культурную сферу, издать такие книги о великих писателях и историках прошлого, которые были бы способны оставить глубокий след в сердцах молодёжи. И не зря биографию Н.М. Карамзина Селезнёв уговаривал написать именно Лихоносова. Критик, восхищённый «Осенью в Тамани», был убеждён, что Лихоносов, как никакой другой писатель, сможет создать яркий и достоверный образ историка и одновременно увлекательно рассказать через Карамзина о том, какой была Русь. Но тогда Лихоносова занимали другие творческие замыслы. Ему хотелось написать роман о трагедии кубанского казачества.
Но прежде Лихоносов закончил роман о своей юности «Когда же мы встретимся?». Если судить по гамбургскому счёту, эта книга у писателя не получилась. Не случайно у критика Игоря Дедкова, к примеру, она вызвала сильнейшее раздражение. «И сам автор, и его герои, – писал в своём дневнике Дедков, – захлёбывающиеся в болтовне, чаще всего пошлой, – не вызывают к себе ни малейшего уважения. Было бы возможно, вернул бы, забрал бы назад все добрые слова, сказанные или написанные мной об этом писателе» (запись от 26 января 1979 года). А хорошего о прозе Лихоносова Дедков в своё время наговорил немало, одна его статья «Страницы деревенской жизни», напечатанная в 1969 году в «Новом мире», чего стоит. Похоже, после романа «Когда же мы встретимся?» досада на Лихоносова у Дедкова осталась до последних дней. Даже последовавшее летом 1981 года личное знакомство с писателем его позицию не изменило. Об этом можно судить хотя бы по дневниковой записи Дедкова от 18 июля 1981 года: «Володя Личутин познакомил меня с Виктором Лихоносовым. По фотографиям и некоторым сочинениям «про любовь» я представлял себе Лихоносова если не красивым, то обаятельным, даже привлекательным человеком… и ничего былого – былого света – я в том лице не разглядел. Возможно, что-то и было в более счастливую и чистую пору; теперь же всё стёрто, и поверху – лишь следы малопочтенных страстей и помельчавших переживаний».
К слову. Фальшивые ноты в романе «Когда же мы встретимся?» почувствовали не только критики. Когда я в 1990 году составлял сборник «Слово исповеди и надежды: Письма русским писателям», Лихоносов показал мне целый пакет с конвертами разъярённых читателей. Кое-что из того пакета я с согласия писателя отобрал для книги. Особенно меня зацепило письмо некой М.М. Она – архитектор, всю жизнь варилась в кругу технической интеллигенции и, может, поэтому никак не могла принять лихоносовских героев. Эта М.М. писала: «Вы, наверное, считаете Егора положительным героем. На меня он произвёл ужасное впечатление – это человек без стержня, инфантильный, безвольный, без всякого интереса к жизни, да он просто лишён качеств настоящего мужчины, для которого главным в жизни должно быть его дело, ради которого он живёт. Егор и дело-то своё не любит, живёт как трава, когда он говорит о своей профессии, то впечатление, что он находится в летаргическом сне. Волнуют его только красоты природы да писание бесконечных писем к такому же недалёкому и бесстержневому Димке Как же он может играть современного человека, неся в себе такую первозданную пустоту».
К 1985 году Лихоносов вчерне написал роман о драме кубанских казаков. В стране как раз набирала обороты гласность. И писатель надеялся, что особых проблем с публикацией этой вещи у него не возникнет. Но он жестоко ошибался.
Первыми восстали кубанские литературные функционеры. Но их мотивы были понятны. Как же, они всю жизнь прожили на Кубани и ничего значимого, получившего бы резонанс во всей России о своём крае, считайте, не сделали. А тут появился пришелец из Сибири, никогда до этого к казакам не имевший никакого отношения, и так глубоко проник в драму их земляков.
Однако рукопись поначалу зарубил и всегда доброжелательно относившийся к Лихоносову журнал «Наш современник». Главный редактор этого издания Сергей Викулов решил отдать роман на прочтение историку-марксисту Аполлону Кузьмину. Специалиста по Древней Руси в ужас привела линия, связанная с судьбой Шкуропатской. Он в категорической форме потребовал от писателя этот образ из романа изъять. И Викулов в этом споре поддержал не Лихоносова, а историка-марксиста. Не помогло вмешательство даже Валентина Распутина, написавшего на лихоносовскую рукопись восторженный отзыв.
Из всех журналов роман отважился напечатать лишь «Дон». А уже потом рукопись приняло к печати издательство «Советский писатель». Правда, оно потребовало от автора сменить название. Лихоносов хотел свою вещь назвать «Наш маленький Париж». Но столичные издатели усмотрели в этом идолопоклонничество перед Западом. И прозаик уступил. Впервые книга вышла в 1987 году. Спустя год писатель получил за неё Госпремию России.
К слову: позже, готовя переиздание, Лихоносов вернул роману прежнее название.
Как я понимаю, «Наш маленький Париж» выжал из писателя чуть ли не все соки. Во всяком случае, сил на объёмные вещи у него уже больше не оказалось. После романа о казаках он на много лет ограничил себя в основном записями перед сном, близкими к дневниковому жанру. Но можно ли человека за это упрекать? Уже то, что он написал за свою жизнь, достойно всяческого уважения.
А вот как редактор Лихоносов, я думаю, не состоялся. Мне, кажется, понятно, почему он в 1998 году взялся за создание нового литературного журнала «Родная Кубань». Видимо, уже не было мощи терпеть проделки вульгарного критика Виталия Канашкина, превратившего альманах «Кубань» в грозную дубинку для избиения всех инакомыслящих. Но Лихоносов впал в другую крайность. Он превратил своё издание в своего рода краеведческие записки, интересные лишь узкому кругу читателей. Похоже, писатель взялся не за своё дело. Или я ошибаюсь?
Напомню: живёт Лихоносов в Краснодаре.В. ОГРЫЗКО