Музей погубленных душ

№ 2013 / 40, 23.02.2015

Об этом письме я помнил всегда, со времени его получения весной 2000-го года. Дело в том, что порубежный двухтысячный выдался в моей судьбе не просто трудным и тяжелым, но даже роковым.

Об этом письме я помнил всегда, со времени его получения весной 2000-го года. Дело в том, что порубежный двухтысячный выдался в моей судьбе не просто трудным и тяжелым, но даже роковым. Я потерял Москву, да Бог бы с ней, с Москвой, в самом конце 1999-го я потерял, как мне тогда казалось, последнюю свою любовь – дорогую (душе и сердцу) женщину. Ещё месяца два-три я бодялся по Белокаменной, в надежде вернуть эту женщину. Увы, увы…

Е.Курдаков

Так я оказался на родных берегах, без работы, без особых занятий – не считать же серьёзным (в наше время) занятием писание стихов и ещё чего-то там такого. Правда, это самое «чего-то» как раз худо-бедно кормило меня, но вместе с тем буквально до донца выхолащивало душу. А что делает стихотворец с выхолощенной душой? То-то и оно…

И тут буквально одно за другим пошли мне письма. Да какие!.. Писал недавний товарищ по Высшим литературным курсам Евгений Курдаков, в то время преподававший в госуниверситете Великого Новгорода. Поэт, эссеист, переводчик, человек с золотыми руками, что среди нашего брата-литератора редкость несусветная. А что за поэт, если человек мелкий, алчный, а то и попросту пустой? Евгений Курдаков был величайшей умницей, человеком утончённым, добрейшим. Тут, наверное, сказалось и то, что родился он накануне войны в семье военных врачей. Отец во время войны носил звание полковника, в больших медицинских чинах была и мать Евгения Курдакова. Оба они прошли, если можно так выразиться и это будет правильным, всю войну, вернули в строй не одного бойца, спасли не одну солдатскую жизнь от тяжких ран и увечий. Ясное дело, судьба бросала их по разным фронтам, а если бы и не бросала, то кто позволит, пусть даже и врачам держать при себе ребёнка? Женя рос в тылу у бабок-дедок, среди простого русского (и не только русского) люда, с малолетства был приучен к труду. Видели бы вы, как мастерски держал он в руках стамеску и прочий инструмент, вырезая из обычных коряг различные штуки, что, казалось, только и может сделать умная машина, но не человек, работая обычным инструментом…

Да и поэтом Женя был просто филигранным! Его стих был отточен, точен, глубок и широк, как великая русская река Волга.

Впрочем, я отвлёкся. Вот ищу, ищу и не нахожу книгу Курдакова, чтобы хоть одним стихотворением показать, что же за поэт был (и остается!) Евгений Курдаков. Не нашёл бы я и этого письма, если бы его не обнаружила на моём столе моя набожная мать. Помню, припёрся я откуда-то под утро, а она мне: «Якы ж у тэбэ умный чоловик, що напысав такэ письмо…» Это, разумеется, заставило меня заново перечесть его.

«Валера,дорогой,здравствуй!

Ну, что ж ты не бережёшь себя, ведь Бог нам так мало отмерил, а мы ещё и укорачиваем этот бесценный дар, единственную жизнь свою…

Не болей!

Твоё «Бюро находок», сама идея книги очерков-воспоминаний, мне понравилась, я и сам потихоньку пишу нечто подобное, впрочем, без всякой надежды на издание. И та глава, что ты мне прислал, написана широко, умно. Думаю, читатели извлекут из неё много того, о чём и не подозревают. Письмо моё ты использовал к месту и в дело (имеется в виду моё эссе «В Переделкино, к Борису Пастернаку» – В. Гр.). И – пиши, не останавливаясь, делай книгу, не думая об изданиях, когда-нибудь всё издадут.

А я, прочитав твою главку из «Бюро», полез в архивы и заглянул в забытый мною «Переделкинский дневник». (Евгений Курдаков, живя вдалеке от Москвы – то в Усть-Каменогорске, то в Алма-Ате, в последние советские годы использовал всякую возможность побыть ближе к главному культурному центру страны, потому при любой возможности брал путевку в Дом творчества «Переделкино», где и родился этот самый его «дневник», куда он заносил свои мысли и наблюдения писательской жизни, и даже стихи, что писались во время пребывания в Доме творчества – В. Гр.). Там масса интересного: весь быт и нравы этого захламлённого местечка и всякая всячина о писательской жизни «на воле», в том числе и один забавный рисунок (здесь Е. К. приводит довольно «веселую» картинку: восемь обнажённых как бы женских тел, сидящих к нам спиной – В. Гр.).

Это я нарисовал одной декабрьской страшной ночью в 91 г., когда очнулся в своей комнате после очередной дикой переделкинской пьянки. Глянул в темноте на гобеленовые портьеры, которые насквозь просвечивал уличный фонарь, и вдруг увидел развернутую панораму этой чертовщины. Протер глаза, достал блокнот и зарисовал, чтобы утром разобраться.

А утром я внимательно рассмотрел портьеры и обнаружил, что эти чертовки и на самом деле хорошо угадываются в орнаменте, особенно на просвет. Понятно, что и от души отлегло, когда убедился, что у меня были не глюки, и что это – живой, но замаскированный рисунок, какая-то злая шутка художника-гобеленщика, какого-нибудь безвестно-гениального русского алкаша, которых у нас пруд пруди. Но подобный рисунок, спрятанный в дебрях запутанного орнамента может опознать только обострённая похмельно-бдительная психика, по трезвяку на портьеры и не смотришь…

Работа Е.Курдакова «Человек-Олень»

Я потом расспрашивал завхоза и узнал, что еще при Фадееве литфонд закупил на 250 окон километр этих портьер, которые были развешаны во всех домах творчества и по всем писательским дачам, – тогда ведь все было «казенное».

Можно себе представить, сколько раз писатели с похмельной жаждой просыпались по ночам глотнуть воды из графина и с диким ужасом вдруг замечали, что им с колеблющихся портьер показывают жопы молодые чертовки. Может и сам Фадеев застрелился не от «позывов совести», как об этом любят поталдычить «знатоки» русской души, а просто, от этих чертовок на казенных портьерах (его посмертное письмо весьма сомнительно).

Кстати, на даче Фадеева (она третья от пастернаковской – на берегу Сетуни) после его самоубийства поселился Смеляков со своей Стрешневой и у него немедленно начались лютые запои и, вообще, с того периода он, в принципе, уже перестал быть Смеляковым…

Страшное это место, Переделкино, недаром его прозвали неясная поляна. Оно насквозь пропитано алкоголем и чертовщиной. И там нужно делать не музеи случайным полупоэтам – Окуджаве и Пастернаку, а музей погубленный душ. Ведь в каждой комнате Дома творчества кто-то покончил с собой. Это мне говорила старая уборщица, которая помнила и Пастернака и называла его пустырнаком, как удобней…

Однако, я заболтался…

А у меня здесь (к юбилею) неожиданно выходит сборничек, нечто вроде «Избранной лирики», который я назвал просто «Стихотворения», предчувствуя, что, вполне возможно, это последнее мое издание. Не потому, что вот-вот помру, может, еще и поживу немного, а потому что при жизни уже едва ли мне удастся издать что-либо. Эта окаянная свора, разрушившая Россию, видимо, засела надолго и всерьез. История выхода этого сборника достаточно анекдотична. Деньги были выделены нашей сверхдемократичной администрацией во главе с небезызвестным Прусаком (в то время губернатор Новгородской области – В. Гр.), другом и учеником Бурбулиса. Стихов они, естественно, не читают, а я, кроме того, словно бы предчувствуя все это, за все эти годы ни разу (!) не публиковался здесь (кроме нашей писательской газетенки «Вече», которая уже канула в Лету). лёг на дно. Прусак подмахнул подпись на прошении Ганичева, не глядя. И слава Богу. Эти деньги все равно украдены ими же у нас же, полу вымирающих и обессиленных…Не знаю, куда посылать тебе книжечку, в Пинск или в Москву на Савченко. Черкни, где ты будешь в апреле-мае.

Этот юбилей свой я хотел проскочить втихаря, чтобы никого не озабочивать. Ан нет, пронюхали, и теперь придется «юбилеить», – хотя, если приедут друзья из Москвы да Питера, рад, конечно, буду. Ну, а после всего этого собираюсь в апреле в Усть-Каменогорск к дочерям. Там уже готовят мне встречу и возможности, чтобы я заработал на проживание и обратную дорогу: курс лекций по языку и современной поэзии (спецкурс в тамошнем университете), литературные вечера, телевидение и пр. Усть-Каменогорск – большой и богатый некогда атомград, сейчас полу растащенный и проданный, как все в Казахстане, не растерял еще русской интеллигенции, которая страшно скучает, даже тоскует по родному доброму слову, по новостям из России, – там меня еще помнят, любят и хорошо знают. Но всё это, поездка и прочее, зависит от здоровья, а оно у меня – типа «Епиходов сломал кий», как писал наш хитромудрый и недопонятый Антон Палыч Чехов…

Что ж, дорогой мой собрат по перу, обнимаю тебя, не болей.

Евгений. Великий Новгород,

11 марта 2000 г.»

Валерий ГРИШКОВЕЦ
г. ПИНСК, Беларусь