Охранители и либералы: в затянувшемся поиске компромисса

№ 2014 / 30, 23.02.2015

В середине февраля 1963 года Константин Поздняев собрался в отпуск. Формально к нему подкопаться было нельзя. Он уже давно не отдыхал, а здоровье пошаливало.

БЕЙ СВОИХ, ЧТОБ ЧУЖИЕ БОЯЛИСЬ

В середине февраля 1963 года Константин Поздняев собрался в отпуск. Формально к нему подкопаться было нельзя. Он уже давно не отдыхал, а здоровье пошаливало. Правда, возникло одно «но».

Идеологические отделы ЦК партии вовсю готовили новую встречу руководителей партии с творческой интеллигенцией. Причём большой тайны из этого никто не делал. Партаппарат регулярно проводил консультации с литературным генералитетом и редакторами некоторых литературных изданий. Советскому послу во Францию отправили шифротелеграмму с требованием срочно отозвать в Москву в связи с готовившейся встречей поэта Евгения Евтушенко.

Брать в этой ситуации отпуск, на первый взгляд, казалось не очень разумно. Но Поздняев был уже стреляным воробьём. Чутьё ему подсказывало, что что-то не так. Он видел, как нервничали его кураторы из ЦК партии.

Александр Борщаговский

В кулуарах обсуждались две версии. По одной из них, верх одерживали либералы. Якобы они всё-таки подмяли под себя ближайшее окружение Никиты Хрущёва и убедили советского лидера согласиться с новым курсом на мирное сосуществование в искусстве групп и течений с разными взглядами. Поговаривали, будто за новую линию выступали член Президиума ЦК Отто Куусинен, секретарь ЦК Юрий Андропов, возможно, Леонид Ильичёв, а также помощник Хрущёва по культуре Владимир Лебедев, первый заместитель заведующего идеологическим отделом ЦК Алексей Романов, руководитель московской партийной организации Николай Егорычев и главный редактор «Известий» Алексей Аджубей. По другой версии, на встрече Хрущёва следовало ожидать полный отказ от любого проявления либерализма. Якобы на закрутке гаек настаивал секретарь ЦК Александр Шелепин и председатель КГБ Владимир Семичастный.

Близкие к руководству Московской писательской организации писатели уже вели себя как победители. Многие охранители находились в подавленном состоянии.

Для Поздняева победа прогрессистов означала бы неминуемую отставку. А ему оставлять с таким трудом доставшийся пост, естественно, ну никак не хотелось. А что делать, он не знал.

Поздняев решил, что самым лучшим выходом будет уйти в отпуск и выждать, когда всё утрясётся. Вместо себя он оставил в редакции Григория Куклиса, который, с одной стороны, ещё с довоенных лет сохранял симпатии к либералам, а с другой, после кампании конца сороковых годов по обличению космополитов научился сверхосторожности. Расчёт был на то, что инстинкт самосохранения не позволил бы Куклису поддаться давлению радикалов разных мастей.

А Куклис взял да сплоховал. Ему показалось, будто всё шло к торжеству либерализма. Он не забыл победный осенний пленум Московской писательской организации, поднявший на щит Аксёнова, Ахмадулину, Гладилина и других звёздных мальчиков и девочек. Знал Куклис и о том, чем закончилось в конце декабря 1962 года заседание Идеологической комиссии при ЦК КПСС: пусть не безоговорочной, но тем не менее поддержкой Аксёнова, Ахмадулиной, Евтушенко и Вознесенского. Зачем же идти против ветра?

В отсутствии Поздняева Куклис, по сути, предоставил прогрессистам зелёную улицу. Он охотно ставил в текущие номера стихи Степана Щипачёва, рассказ Константина Симонова, статьи Евгения Винокурова, Владимира Огнева, Леонида Жуховицкого, Олега Михайлова, Александра Борщаговского, Виктора Шкловского, пародии Михаила Светлова и Александра Иванова. Некоторые материалы были на грани фола. Взять те же стихи Щипачёва. Поэт, похоже, сознательно злил охранителей, завуалированно поддерживая Евтушенко и Вознесенского и осуждая глупые выпады Алексея Маркова. Он писал:

А узкие брюки и даже бородки Я никогда им не ставил в упрёк. Они и страну, и планету изменят. Те мальчики гору своротят дел, И если задуматься о смене – То я бы, пожалуй, иной не хотел! («Литературная Россия». 1963. 8 февраля).

Правда, совсем уж на рожон Куклис не лез. Либералов, по его мысли, должны были уравновесить кондовые материалы Николая Асанова, Бориса Галина, Виктора Панкова, Виктора Перцова, Николая Рыленкова, Семёна Трегуба, Владимира Щербины, Виктора Чалмаева, стихи Расула Гамзатова, Владимира Фёдорова, Сергея Поделкова и Сергея Васильева, рассказы Веры Кетлинской, Михаила Алексеева, Леонида Ленча.

Но эта тактика никого не обманула. Так, никакие «прокладки» не спасли ни Огнева, ни Михайлова. Хотя что эти критики такого сказали?! Михайлов в своём обзоре молодой прозы посмел похвалить журнал «Юность» за повесть Бориса Балтера «До свидания, мальчики» («честную и чуть подгорчённую полынью воспоминаний» («ЛР», 1963, 8 марта) и за художнические поиски Василия Аксёнова, и вообще продемонстрировал лояльность к «модерновым» публикациям «Молодой гвардии». А Огнев всего лишь поддержал Беллу Ахмадулину («Образы её зыбки, композиция непринуждённа и будто бы произвольна, но, войдя в мир поэзии Ахмадулиной, уже трудно не покориться тем особым законам, которые царят здесь», «ЛР», 1963, 8 марта).

Статья Огнева появилась в «Литературной России» 8 марта 1963 года. В тот же день в Кремле состоялась очередная встреча Хрущёва с писателями. К изумлению либералов, на встрече произошёл полный отход от «оттепельной» линии. Ахмадулина оказалась не по двору. Поэтому Леонид Соболев потребовал от Поздняева по поводу Огнева объяснений. И тот, как мальчишка, начал оправдываться. «Эту статью [об Ахмадулиной. – В.О.] так же как и предыдущую статью Огнева о Викторе Шкловском, очень путаную, – рассказывал потом Поздняев, – я забраковал, но на редколлегии много было разговоров о том, что эту статью следует напечатать. Мой заместитель Куклис сказал, что если эту статью и публиковать, то только с примечанием, что мы с её положениями не согласны. Борщаговский говорит: «Никаких; примечаний не нужно, можно так давать». Марягин говорит тоже, что статью давать нельзя, а Борщаговский заявляет: «У нас всего три поэта и они являются нашей надеждой». Марягину пришлось сказать: «Выходит, что не было у нас 17 декабря» [встречи Хрущёва с писателями в конце 1962 года. – В.О.]. Короче говоря, было решено статью не печатать. Я вернулся из отпуска только накануне пленума СП СССР, 25 марта, и не могу сейчас доложить пленуму, при каких обстоятельствах эта статья была напечатана в моё отсутствие 8 марта (С МЕСТА: а кто вас замещал?). Меня замещал Куклис, в то же время был в Москве другой мой заместитель – Фёдоров» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 1, лл. 134–135).

Объяснения Поздняева прозвучали 2 апреля на пленуме Союза писателей России. Но расправа над инакомыслящими началась на три недели раньше.

Уже через три дня после жёсткого выступления Хрущёва, 11 марта 1963 года заявление о своём уходе вынужден был подать руководитель Московской писательской организации Щипачёв. По всем существовавшим законам поэту следовало обратиться в президиум своей организации. Но он в последний раз проявил фронду и направил заявление не своим коллегам, а в орган, который и потребовал его отставки. Я нашёл в архиве текст письма поэта.

«Первому секретарю МГК КПСС

товарищу Егорычеву

Задачи, которые сегодня ставит жизнь перед Московской писательской организации, требуют от её руководителя больших усилий в работе. По состоянию здоровья (я уже перенёс один инфаркт) мне трудно справиться с этой работой.

Убедительно прошу Вас освободить меня от обязанностей Председателя Правления Московской писательской организации.

Степан Щипачёв

11 марта 1963 года»

(РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 85, л. 9).

Уже 13 марта 1963 года состоялось заседание президиума правления Московской писательской организации. Гостей на этот президиум заявилось почти столько же, сколько и членов президиума. Роль председательствующего была доверена публицисту Борису Галину. Он уже давно метил на место второго человека в Московской организации. Но весной 1962 года Щипачёв на отчётно-перевыборном собрании сделал ставку на молодого поэта Роберта Рождественского. Галин обиделся и только ждал повода отомстить.

В повестку дня президиума был включён только один вопрос: «Сообщение секретаря МГК КПСС тов. Кузнецова Н.А. о заявлении тов. Щипачёва С.П. в бюро МГК КПСС об освобождении его от обязанностей Председателя Правления Московской писательской организации СП РСФСР».

Сразу после секретаря горкома партии слово взял новый секретарь парткома писательской организации Елизар Мальцев. Он, естественно, горячо поддержал линию партии.

Из семнадцати пришедших на заседание членов президиума выступило 6 литераторов: Евгений Евтушенко, Дмитрий Ерёмин, Ярослав Смеляков, Константин Федин, Степан Злобин и Борис Галин. Что они говорили, неизвестно. Стенограмма заседания не сохранилась. Но, судя по принятому постановлению, все – за исключением Евтушенко – дружно сдали своего недавнего лидера Щипачёва. Даже доброго слова о бывшем шефе никто – опять-таки за исключением Евтушенко – не сказал.

Почему я так утверждаю? В протоколе заседания президиума было отмечено: за освобождение т. Щипачёва С.П. проголосовало 16 человек. Воздержался один Евтушенко. «Тов. Евтушенко Е.А., – подчёркивалось в протоколе, – от голосования воздержался с мотивировкой, что он голосовал бы за внесённое предложение в том случае, если бы одновременно с решением об освобождении т. Щипачёва было записано в протоколе о вынесении ему благодарности за проделанную им большую и добросовестную работу в Московской писательской организации» (РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 96. л. 2). Но никто из членов президиума, в том числе Аркадий Васильев, Лев Кассиль, Сергей Михалков, Николай Чуковский, Иосиф Шток, слов благодарности для Щипачёва не нашли.

Спустя два дня, 15 марта решение президиума единогласно проштамповали участники пленума Московской писательской организации. Литфункционеры в очередной раз продемонстрировали свою гибкость. Так, Елизар Мальцев вновь переметнулся из одного лагеря в другой, теперь от либералов к почвенникам. От имени партгруппы московских писателей он предложил руководство организацией доверить проверенному певцу партии Георгию Маркову. «Георгий Мокеевич Марков, – заявил он, – известен нам как секретарь правления Союза писателей в течение нескольких лет. Мы считаем, что в Г.М. Маркове счастливо сочетались высокая партийная принципиальность, деловитость, не говоря уже о его больших человеческих достоинствах. Он человек необычайно выдержанный, спокойный, внимательный, очень чуткий к своим товарищам. Все эти качества характеризуют его как человека, которому мы можем доверить столь высокий пост» (РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 85, л. 14).

Правда, Константин Федин заметил, что Марков уже несколько лет являлся его правой рукой в Союзе писателей СССР и поэтому совсем отпускать проверенного функционера в Московскую организацию не собирался. «Я, – подчеркнул Федин, – должен добавить следующее. Думать, что Георгий Мокеевич может так просто заняться московскими делами, нельзя. Московские дела – трудные дела <…> Я хочу вас предупредить о том, что Секретариат [Союза писателей СССР. – В.О.] будет отстаивать своё право на Георгия Мокеевича, и он будет продолжать у нас работать. Хотя, конечно, мы постараемся сделать так, чтобы у него нашлось время на эти трудные обязанности» (РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 85, лл. 14–15). Другими словами, изначально имелось в виду, что Марков будет сидеть на двух стульях. «Весь замысел, – признался Федин, – сводится к тому, чтобы нас немного соединить». Федин не скрывал, что партийное начальство решило московских либералов наконец поставить под контроль управляемой верхушки Союза писателей СССР, а Марков для этого подходил как никто другой.

Поддержав это решение, Пётр Сажин подчеркнул, что Марков ещё никогда никого не подводил, поскольку ему всегда была присуща «революционная боевитость». (Там же. Л. 18.) И только Смеляков попросил уточнить, а кто будет у Маркова заместителем по Московской организации. Но этот вопрос повис в воздухе.

Позже стало ясно, что под давлением партаппарата вторая позиция отошла к Борису Галину, которая до этого принадлежала Роберту Рождественскому. К слову, Галин и при Щипачёве был не последним человеком. Но тогда он чаще поддакивал либералам, а теперь запел уже как отъявленный консерватор. Ну а должность комиссара в столичной писательской организации осталась за генералом КГБ Виктором Ильиным.

После вынужденной отставки Щипачёва по стране прокатилась кампания в поддержку выступления Хрущёва перед писателями. Так, 26 марта открылся трёхдневный четвёртый пленум правления Союза писателей СССР. Часть влиятельных либералов, не забывших жестокие проработки 1949–1950-х годов, понимали, что добром писательские посиделки не закончатся, и поэтому это сборище проигнорировали. В частности, на пленум не явились Василий Гроссман, Валентин Катаев, Константин Паустовский, Борис Полевой и Илья Эренбург.

Предчувствие прогрессистов не обмануло. Охранители попытались развязать против инакомыслящих настоящую травлю. Тон задал Василий Смирнов, которого либералы ещё в конце 50-х годов задвинули куда-то на периферию писательского сообщества. Он первым делом ополчился на молодых шустрых писателей, которые, по его мнению, оторвались от народной жизни и попали под влияние буржуазной идеологии, став «копаться на задворках нашей жизни и выдавать сор и грязь за типическое в нашей действительности» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 30, д. 956, л. 111). Но главной жертвой Смирнова стал Борщаговский, сделавший осенью 1962 года главный доклад на либеральном пленуме Московской организации. Борщаговский был обвинён в воинственно-неправильной линии.

«Из доклада тов. Борщаговского, – негодовал Смирнов, – торчат длинные уши групповщины, которая вот уже длительное время разъедает московскую писательскую организацию, что с инакомыслящими тов. Борщаговский расправляется без стеснения, не гнушаясь передержками, умело выбирая и обрывая цитаты и прочее, показывая себя в этом отношении старым, опытным мастером. Можно ли не замечать, как он льстит нашей литературной молодёжи, заискивает перед ней, чтобы снискать дешёвые аплодисменты.

И вот – вопрос, который должен нас заинтересовать: куда же зовёт нашу творческую молодёжь А.М. Борщаговский? Какой путь он ей указывает?

Евгения Фёдоровна Книпович, одна из инакомыслящих, которую «изничтожает» в своём докладе Борщаговский, напечатала в «Комсомольской правде» свой справедливый ответ докладчику. Я тоже принадлежу к числу лиц нежелательных, с которыми воюет докладчик. Но это – бог с ним, можно было всё это оставить на его совести, если бы, воюя с инакомыслящими, Александр Борщаговский не воевал одновременно с самым святая святых нашей литературы – с методом социалистического реализма, с его основами.

Прошу понять меня правильно. Я вовсе не собираюсь навешивать какие-то политические «ярлыки» на А.М. Борщаговского. Возможно, мы имеем дело с серьёзными идейными заблуждениями, может быть, здесь полемический «заскок», «запал», как говорится. Но существо дела от этого не меняется. Что сказано – то сказано. Да ещё, как поучение молодым.

Отдавать же молодых литераторов в «школу» Борщаговского решительно нельзя. Из такой школы, если допустить её существование, будут выходить только одни новые Аксёновы со «Звёздными билетами» и Вознесенские с «треугольными грушами».

В докладе есть звонкие, в общем правильные фразы, которыми тов. Борщаговский, как опытный полемист, «закрепляет» свои позиции с фронта, флангов и с тыла. Но словесные «скрепы» эти ровно ничего не значат, потому что, как только в докладе заходит речь о существе нашего литературного дела, так тов. Борщаговский забывает о правильных своих фразах и начинает говорить вещи явно неправильные. А чтобы всё это звучало убедительно, он, как доморощенный фокусник, применяет один довольно несложный приём: конкретную критику нашей печати и общественности, критику в адрес отдельных ошибающихся молодых авторов он подменяет понятием всей молодой советской литературы. Наивно, но так.

Вот, пожалуйста, цитирую:

«Распространённое у какой-то части критики мнение, что наша молодая литература нигилистична, что она полемична по отношению к революционному прошлому, глубоко неверно».

Или вот ещё утверждение, почище:

«Очень многое для понимания молодой литературы дают её самые злые и подозрительные критики (характеристика-то какая, вдумайтесь в неё!)… Эти критики обвиняют молодую литературу в нигилизме» и т.д. Видите, – не критикуют, а уже обвиняют, не Аксёнова, скажем, не Казакова или Гладилина, а всю молодую литературу. Такие «приёмы» в полемике называются «запрещёнными». С помощью таких «приёмов» можно доказать, что чёрное – это белое, и наоборот. К таким «приёмам» тов. Борщаговский прибегает в своём докладе всюду, и это, простите меня за резкость, клевета на нашу общественность и нашу критику, а без этой клеветы у Борщаговского сразу рассыпается «концепция» доклада, ибо доклад строится на том, что «в нигилизме обвиняют всю молодую литературу». Это – главный его козырь…

Вот в число этих злых и подозрительных критиков, как я уже говорил, попал и я. Тов. Борщаговский с возмущением, достойным лучшего применения, цитирует из моей статьи «О молодости и литературе» такую, например, фразу: «Некоторые молодые до сих пор почему-то выискивают в нашей жизни только одно плохое, преувеличивают его и выдают за типичное».

Что же тут неправильно, тов. Борщаговский, что тут злого и подозрительного? Не знаю, как вы себя чувствуете сейчас, после исторической встречи руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией после речи Н.С. Хрущва. Я, например, чувствую себя отлично, радостно, взволнованно. Мне не приходится отказываться ни от одного слова, ни от одной запятой статьи, которую вы так возмущённо цитируете.

По Борщаговскому получается, что у нас в литературе тишь, гладь и божья благодать. Никто из молодых никогда не ошибался и не ошибается, у нас не было «Тарусских страниц» и «Звёздного билета», очернительских рассказов Казакова и всего прочего. Вернее, всё это было, но это и есть те произведения молодых, которые очень нравятся Борщаговскому. Эти-то молодые литераторы, по мнению нашего многоуважаемого докладчика «сдирают метровую ватно-беллетристическую подкладку с литературы» периода культа личности. Вот вам ещё «номер» фокусника Борщаговского: походя, одной фразой зачёркивается вся советская литература прошлых лет.

А как он, вот уж действительно злобно, расправляется с неугодным ему молодым критиком Виктором Чалмаевым, талантливым человеком, и всё потому, что Чалмаев стоит на иных позициях, чем Борщаговский и осмеливается сказать правду о некоторых любимых Александром Михайловичем молодых ошибающихся авторах.

Высказывания Чалмаева уже не так-то смешны, как пытается это доказать Борщаговский для потехи своих слушателей. Не случайно статья Чалмаева, как бы в противовес к высказываниям Борщаговского, размножена Союзом писателей и разослана членам Пленума в качестве материала к Всесоюзному совещанию молодых.

Расправившись с нашей критикой, которая, по его словам, у нас «перекошена», разделавшись с инакомыслящими и ещё, как видите, кое с чем, Борщаговский берёт под защиту всё гнилое, идейно-ошибочное, незрелое, что есть у отдельных ошибающихся молодых писателей, творчество которых за последние годы не однажды подвергалось справедливой критике не только в печати, но и на больших собраниях советской общественности. Для таких авторов, подвергнутых критике, у него находятся самые добрые, извинительные и ласковые слова.

Он говорит: «Отбросив ложные критические нормативы периода культа личности, они пытаются изображать реальную жизнь, – говорит тов. Борщаговский, – действительные и достоверные характеры молодых людей, говорить правду – не унижающую, а возвышающую и возвеличивающую человека социализма».

И сразу же за этими словами идёт обстоятельная защита «Звёздного билета». Получается, что именно Аксёнов и говорит «правду, возвышающую и возвеличивающую человека социализма». Оказывается, «внутренняя творческая и гражданская потребность… продиктовали Аксёнову «Звёздный билет» и только «некоторыми просчётами исполнения своего замысла Аксёнов дал основание для критики». У самого тов. Борщаговского не находится сказать ничего критического в адрес Аксёнова. Зато он считает нужным отметить, что «последние его (Аксёнова) рассказы написаны зрело, художественно закончены, более экономно выражают мысль, психологические характеристики становятся тоньше и выразительнее. В них сильнее сказывается привлекательная сила писательского дара Аксёнова». По мнению наставника тов. Борщаговского Аксёнов всего-навсего «в беспокойном поиске».

Сейчас известно, что этот «поиск» привёл к «Апельсинам из Марокко». Да ни к чему другому он и не мог привести, если Аксёнова будут так учить, как его учит тов. Борщаговский.

О творчестве Юрия Казакова у него тоже не находится ничего сказать, кроме таких уклончивых слов, что «у Казакова возникают споры с веком, со временем и с самим собой». Скверный рассказ Казакова «Адам и Ева», по мнению Борщаговского, всего только «возмутил спокойствие». «Я верю в Казакова, – заключает докладчик. – Я верю в Казакова, который останется самим собой, но станет чем-то неизмеримо большим».

Очень плохо, Александр Михайлович, если талантливый писатель Юрий Казаков останется «самим собой» и будет продолжать перепевать бунинскую Россию в самых её отрицательных чертах и выдавать за советскую».

Но и не это главное и опасное в утверждениях А.М. Борщаговского. Самое опасное это то, чему он «учит» молодых авторов.

Чего стоит, например, только одно его утверждение, что «критики молодых иной раз делают вид, что некий совершенный, не будем говорить идеальный, герой им персонально известен, что до него рукой подать, только пиши, только отображай… Молодые литераторы вглядываются в жизнь и нигде не находят того стандартизированного героя, которого им предлагают».

Понимает ли А.М. Борщаговский, на что он замахнулся? Он замахнулся на самое дорогое в нашей жизни – на советского человека, строителя коммунизма. Для Борщаговского это «стандарт», да ещё которого нет в жизни». «Некий совершенный герой»… – иронизирует он.

А почему бы и не совершенный? Я не могу не повторить того, что говорил на прошлом пленуме: за всю долгую историю человечества ещё не было более чудесной действительности у художника, которая бы его окружала и которая бы его так вдохновляла, как наша действительность; не был более замечательных – не побоюсь т. Борщаговского, – сказать – близких к идеалу, цельных человеческих характеров, невиданных досель героев, которые бы своими деяниями, разумом, стремлениями и помыслами так сливались с извечной мечтой художника о свободном, духовно и физически красивом, сильном человеке-труженике и просились бы в мрамор, на полотно, в поэмы и романы, очерки и пьесы.

«Нашему народу нужно боевое революционное искусство, – подчёркивает Н.С. Хрущёв в своей последней речи. – Советская литература и искусство призваны воссоздать в ярких художественных образах великое и героическое время строительства коммунизма, правдиво отобразить утверждение и победу новых, коммунистических отношений в нашей жизни».

Александр Прокофьев

Где же мы можем найти яркий художественный образ, выражающий наше великое время, как не в советском народе – строителе коммунизма, не в советском человеке – главном герое нашего времени. С него, с советского передового человека, мы рисуем портреты, его благородные, коммунистические черты заносим в характеры героев наших произведений. Борщаговский же в своём докладе, – вы простите меня, – распоясавшись, утверждает: «Только злобные мещане… предлагают себя и свою жизнь в качестве оригинала для снятия нотариальных копий».

Дальше уж идти, как говорится, некуда. Чем же отличается такой, мягко выражаясь, «выпад» А.М. Борщаговского против советского человека-героя, против метода социалистического реализма в литературе и искусстве, чем отличается от взглядов и утверждений буржуазных идеологов? Ничем.

Нельзя обойти молчанием и защиту тов. Борщаговским глубоко ошибочных идейных взглядов Ильи Григорьевича Эренбурга в известных его мемуарах. По мнению Борщаговского, мемуары Эренбурга – это «работа по восстановлению ленинских норм жизни, к которым нас призывает партия». Вспомните о том, что сейчас было сказано в адрес Ильи Григорьевича партией, Центральным Комитетом, а вот что говорит Борщаговский совсем недавно. Может быть, только он пересмотрел всё это дело, но мы и раньше знали, что эта практика у Эренбурга в мемуарах. И даже журнал, который так не любят в Московской организации – «Октябрь» писал, деликатно писал первый. А по мнению Борщаговского, мемуары Эренбурга – это «работа по восстановлению ленинских норм жизни, к которым нас призывает партия». Каково, а? Впрочем, удивляться не приходится, потому что в главном «подтексте» своего доклада, как мы видели, А.М. Борщаговский исходит из ошибочной идейной позиции И.Г. Эренбурга в вопросах искусства и литературы.

К счастью, не Илья Григорьевич Эренбург и не Александр Михайлович Борщаговский являются учителями советских писателей молодых и старых. Нашими учителями были, есть и будут Коммунистическая партия и народ, основополагающие идеи Ленина о социалистической литературе и искусстве. И не авторы «звёздных билетов» и «треугольных груш» представляют перед массовым читателем нашу молодую советскую литературу» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 30, д. 956, лл. 47–55).

Поздняев, когда слушал речь Василия Смирнова, боялся даже глаза поднять. Ведь Борщаговский был членом редколлегии «ЛР». Но Смирнов решил пожалеть Поздняева и непосредственно газету не упомянул.

Настоящий ужас в здравомыслящих писателей вселили выступления Александра Прокофьева и Анатолия Софронова. «Абстракционизм, как космополитизм, у него нет отечества, – заявил Прокофьев. – Он проник и проникает к нам, как лазутчики, с чужих берегов. Он проникает к нам как диверсант, готовый взорвать изнутри устои нашего искусства. Он чужд нашему укладу, всему тому светлому и прекрасному, чем мы живём» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 30, д. 955, л. 52). Софронов в свою очередь развил этот страшный тезис Прокофьева и стал добиваться оргмер.

Но, повторю, еженедельник «Литературная Россия» до поры до времени никто не трогал. Видимо, литературные генералы решили отдать этот вопрос на откуп руководству Союза писателей России. Заикнулся про газету один лишь главный редактор журнала «Дон» М.Соколов, предложивший пересмотреть состав редколлегии «ЛР». «Меня, как члена Российского союза, – отметил Соколов, – не устраивает, что там будет Борщаговский, и не потому, что он меня критиковал, но потому, что он не тот человек, который будет делать правильную, партийную политику» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 30, д. 957, л. 74).

Плотно за «Литературную Россию» охранители взялись ровно через неделю, второго и третьего апреля, на восьмом пленуме правления Союза писателей России. Бездарное начальство не скрывао своей радости. Оно решило, что либерализм уже побеждён и пришло время навести порядок в своих рядах. Не зря многие литературные генералы стали выяснять, с кем была газета и её редактор Поздняев до пленума и на чью мельницу она до этого лила воду.

Первым вопрос об «ЛР» поднял поэт Сергей (который Васильевич) Смирнов. Он призвал коллег пересмотреть отношение к опубликованным в 1961 году предшественнице «ЛР» – газете «Литература и жизнь» стихам Алексея Маркова, от которых отдавало неприятным душком. По мнению Смирнова, Марков оказался прав в неприятии «Бабьего яра» Евтушенко. Заодно поэт напомнил о предшественнике Поздняева. Он спросил у участников пленума: «Правильно ли мы поступили с А.И. Кузнецовым, бывшим редактором газеты «Литература и жизнь». Ведь именно когда эту газету редактировал коммунист т. Кузнецов, она полемизировала со многими путаными статьями «Литературной газеты» тех времён!» Намёк был более чем понятен. По сути, Смирнов выражал недоверие главному редактору «ЛР» Поздняеву.

Кроме Смирнова, за еженедельник «ЛР» на пленуме сильно взялись также Анатолий Калинин, Сергей Баруздин, Валерий Друзин и некоторые другие литераторы. «Я должен честно и прямо сказать, – лукавил Баруздин, – и это наша вина, – но многие ошибки, которые проявились в первых номерах еженедельника, несомненно, являются плодом тех сложностей, которые заложены в нынешнем составе редколлегии. Я не могу не вспомнить здесь ошибочную статью Лидии Фоменко о прозе 1962 года, не могу не вспомнить статью Владимира Огнева о Белле Ахмадулиной. По-моему, надо обладать полным отсутствием политического чутья, чтобы именно в день встречи руководителей партии и правительства с писателями опубликовать такую статью. Мне кажется, что будет правильно, если мы поговорим об этом на нашем Пленуме и после Пленума сделаем из этого конкретные выводы» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 1, лл. 83–84).

Очень недоволен линией «ЛР» был и критик Валерий Друзин. «Когда вышли первые номера еженедельника, – жаловался он, – в январе в редакцию были приглашены некоторые критики. Я имею в виду Гр. Бровмана, С.Трегуба, А.Дымшица и других, и я был в том числе. Мы сказали редакции, что не годится делать этот еженедельник занимательно-развлекательным, что в нём слишком мало боевого пафоса, и надо менять это наметившееся направление» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 1, л. 170).

В другой ситуации генералитет, возможно, сделал бы из этих выступлений вывод и отправил бы Поздняева в отставку. Но у него не оказалось под рукой не просто верных, а ещё и толковых людей, которые смогли бы заменить Поздняева. Ведь до этого он был озабочен только одним: как бы не допустить к власти Симонова. Поэтому в какой-то момент охранители скорректировали свою позицию: поругивая газету, они в то же время призвали отказаться от кардинальных мер, сославшись на то, что Поздняев, мол, был несамостоятелен и вынужден был озираться на чуждых ему писателей, которых Щипачёв ещё осенью 1962 года навязал газете.

Софронов даже разоткровенничался на пленуме. Он сообщил:

«Если бы вам рассказать подробно, как формировалась редакционная коллегия этого органа, – вы бы поразились. Но об этом говорить не буду, буду писать только в мемуарах. (Смех.)

(Л.С. Соболев: как и сколько раз это менялось!)

Наполовину мы здесь устояли, но если бы вы знали, под каким нажимом приходилось здесь действовать. Приходили: С.Щипачёв, А.Борщаговекий, Ел. Мальцев, даже К.Симонов. Нам приходилось весь этот напор встречать грудью. Нажим был колоссальный,

В итоге, как известно, мы утвердили «консолидациоиную» редколлегию (смех), она в таком виде и существует в настоящее время.

Возражали, например, против поэта Егора Исаева. Почему? Говорили, что он молод, а ему лет сорок. Говорили, что он занимается поэзией в издательстве «Советский писатель» и т.д.

Возражали против Мдивани, – что это мол, не тот драматург, и т.д. (с места: Рыленкова сначала не хотели). (С места: а почему не вы руководили, а Московское отделение?) (С места: кто был при ком – вы при Московском отделении или Московское отделение при вас?!). Об этом в своём заключительном слове скажет Л.С. Соболев.

Во всяком случае ошибки надо как-то исправлять. В «Литературной России» немало огрехов, там были и странные стихи, и рассказы. Но газета – молодая, многого не могла сделать, и ей надо помочь. Надо, очевидно, переформировать редколлегию и сделать этот орган действительно боевым органом писателей Российской Федерации!» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 1, лл. 96–97).

На пленуме встал вопрос, что же делать с газетой дальше. но реальные предложения высказал один лишь Виталий Закруткин. Он заявил:

«Товарищи, я впервые здесь высказываю своё мнение об этом органе. Я не имел возможности сказать об этом редколлегии по двум причинам: во-первых, я живу далеко, а во-вторых, потому, что не так много номеров этой газеты вышло. Я думал, что выйдет номеров пятнадцать и тогда придётся писать письмо редколлегии, писать обо всём, что я думаю о работе газеты.

При остроте вопросов, которые волнуют страну и литературную общественность, превращать этот орган в своего рода «чтиво», вряд ли стоит. Спрашивается, зачем нам заниматься эксгумацией и публиковать мемуары давно умерших людей. Или, Сергей [Михалков. – В.О.], прости меня, но я не понимаю, хотя и люблю ребят: зачем нужно в каждом номере помещать странички для малышей, – пусть они читают «Пионерскую правду» и «Костёр», а почему нам надо развлекать маленьких? (С.В. Михалков: об этом я могу тебя спросить, так как членом редколлегии являешься ты, а не я.) (A.B. Софронов: Это для начинающих писателей.) (Смех.)

Крайне нужные нам всем материалы о важнейших вопросах литературы восполняются здесь фотографиями и рисунками, кстати сказать, заставляющими желать много лучшего.

Мне думается, что об этом надо говорить серьёзно, и я присоединяюсь к предложению С.Баруздина, чтобы разговор о редколлегии и о дальнейшей работе нашей газеты был продолжен.

Что такое народность в литературе? Это, прежде всего, её идейность, её партийность. Это – язык и стиль. Почему же на страницах наших журналов и газет нет никаких дискуссий по вопросу о языке литературы? То, что мы примирились с тем, что у нас во многих произведениях появился серый, деревянный язык, совершенно не связанный с сокровищницей русской народной речи… В отличие от наших великих предшественников, мы стали менее любопытны, мы перестали припадать к этому прекрасному животворному источнику. Мы не интересуемся им, а отсюда – серость языка.

Разве не помогли бы в этом острые дискуссии по вопросам, посвящённым языку? Надо, чтобы наши газеты и журналы больше и лучше писали о целом ряде талантливых людей, спорили об их произведениях, чтобы мы увидели, что на страницах журналов есть ещё и другие, кроме Евтушенко, Ахмадулиной, Вознесенского, Рождественского, – что кроме них у нас в литературе кто-то ещё есть!

Я не знаю, почему не было широкого обсуждения по такому прекрасному, чистому и честному произведению, как роман М.Алексеева «Вишнёвый омут». А это произведение заслуживает широкого обсуждения.

Или такое острое, партийное произведение, как роман И.Стаднюка «Люди не ангелы». Начинаются кое-где разговоры, что, дескать был дан такой добрый совет, что не надо особенно заниматься лагерной литературой. Да разве это произведение – лагерная литература? Разве это не есть книга о той большой человеческой правде, сказанная художником-коммунистом сказанная о своём времени, книга, устремлённая в завтрашний день? Да! Я думаю, что стоит об этом поговорить.

Нельзя не удивляться тому, что до сегодняшнего дня не получил у нас оценки, с моей точки зрения, такой изумительный поэт, как В.Фёдоров. Оценили мы его по-настоящему? Нет. А я могу с полной ответственностью сказать, что его можно назвать гордостью нашей поэзии. (Аплодисменты.)

Можно назвать не только В.Фёдорова. Можно назвать много интересных людей, о которых нам нужно говорить. У нас немало настоящих советских, партийных до глубины души поэтов, прозаиков. Мы не бедны талантами и нечего нам преклоняться перед раздутыми гениями, у которых подчас до сих пор из-под хвоста ещё торчит камышина, и кое-кто ещё пытается в эту камышину поддувать» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 1, лл. 113–115).

Похоже, Поздняева сильно напугал накал страстей на пленуме. И он начал оправдываться, стал напоминать о том, что в своё время в своих статьях не раз ругал и Евтушенко, и Василия Аксёнова. Когда же старые заслуги перед охранителями не сработали, Поздняев, дабы удержаться на плаву, решил разом всех сдать.

Вообще, его выступление второго апреля 1962 года на пленуме было позорным. Я приведу фрагмент из него:

«А теперь разрешите кратко рассказать, в каких условиях мне и моим товарищам по еженедельнику приходится работать.

Передо мной статья, поступившая в редакцию. Вот она. Называется эта статья «О мужестве писателя», автор – Юрий Казаков. Я позволю себе процитировать основные положения этой статьи.

«Писатель должен быть мужественным, потому что жизнь его тяжела».

«Везде вокруг него шевелится, кружится, идёт куда-то весь мир, и он захвачен этим миром в плен и должен жить вместе со всеми…»

…Столько случилось в мире за это время, столько событий, со всеми людьми, а он только работал, только и видел свету, что в своём странном герое.

Когда книга опубликована, вступает в дело критика.

«О, эта критика! Она, конечно, наперёд знает, что и как надо писать – и этот писатель, этот, на её взгляд, ничего не понимающий в жизни человек никогда не может угодить ей. Этой критике нет дела до героев, до правды, до перепадов и пауз, до подтекста, до звуков и запахов и ритма, рассеянных в повести, ей это неинтересно, не нужно, зато интересна и важна собственная литературная концепция. И кто виноват, что писатель чуть ли не каждый раз идёт вразрез с этой концепцией?»

«Потом он уезжает. Иной раз он едет за тысячи километров на несколько месяцев. Он ныряет в акваланге или сидит в пивной с бродягами…»

«Мужество писателя должно быть первого сорта. Оно должно быть с ним постоянно, потому что то, что он делает – он делает не день, не два, а всю жизнь. И он знает, что каждый раз начнётся всё сначала и будет ещё трудней.

Если писателю не хватит мужества, – он пропал. Он пропал даже если у него есть талант…»

«…Он понимает, что нужно писать правду. Настоящую простую правду. Только не надо думать, что твою правду примут сразу и безоговорочно. Правда подчас горькая и тяжёлая, её не хотят видеть, не хотят знать, что она есть. И не надо ещё думать, что тебе на это скажет редактор и пропустит ли он это. А это очень трудно – не думать о редакторе. Это прямо-таки невыносимо трудно – писать правду, даже и жестокую, грубую, и не думать о редакторе. А думать о бесчисленных неведомых тебе людях, для которых ты, в конце концов, горбишься и пишешь».

«Когда ты вдруг посмотришь на часы, то видишь, что уже два или три, на всей земле ночь, вое спят или любят друг друга и не хотят знать ничего, кроме своей любви. А ты не спишь и думаешь обо всех»

«Ты не один не спишь этой глубокой ночью. Вместе с тобой не спят другие писатели, твои братья по слову и у нас где-нибудь в Москве и Ленинграде, в Сибири и в Париже, в Лондоне – везде. И все вместе вы хотите одного только – чтобы мир стал лучше, а человек человечнее. Но у тебя нет власти перестроить мир, как ты хочешь, есть только твоя правда и твоё слово. И ты должен быть трижды мужественен…»

Что должен делать редактор, прочитав такую статью? Только одно: сказать своё решительное нет. Я беседовал с автором целый час. Он сказал, что это его позиция. Я в свою очередь спокойно разъяснил ему свою позицию, позицию партии в вопросах литературы.

Автор статью забрал, сказав: «Ну что ж, пусть полежит! Когда-нибудь напечатаю!» Видите, какой это стойкий оловянный солдатик!

Но кроме оловянного солдатика есть, оказывается, и его защитники, его покровители и не где-нибудь, а непосредственно под боком у главного редактора и не кто-нибудь, а члены редколлегии, работающие на общественных началах, рекомендованные в состав редколлегии Московским отделением Союза писателей и его парткомом. Им сразу же становится известно, что статья мной забракована, и они дважды, а кое-кто трижды атакуют меня. «Надо и напечатать эту статью!» – говорит Александр Борщаговский. «Нельзя терять такого автора, что о нас подумает писательская общественность?» – вторит ему Даниил Данин. «Это же великолепный материал, написанный великолепным писателем» – включается в этот поход и в эту атаку молодой критик Олег Михайлов.

«Конечно, в статье есть спорные моменты, но напечатать её нужно. Давайте напечатаем её не как статью, а как рассказ». Это уже говорит К.М. Симонов. «Не как статью, а как рассказ»! – точно от этого меняется что-то в существе дела. Когда я уже на заседании редколлегии ещё и ещё раз сказал, что печатать этой статьи не будем, Константин Михайлович Симонов говорит: «Ну что ж, Константин Иванович! считайте, что я на вас один зуб имею, кладу его в карман».

Сказал он вроде в шутку, но ведь статья-то не в шутку, а всерьёз проталкивалась на страницы еженедельника. Что это? Политическое недомыслие? Или это было сознательное стремление столкнуть еженедельник с правильных партийных позиций?

Я рассказываю об этом пленуму не потому, что хочу поплакаться в «жилетку пленума», а потому, что надо прояснить для членов пленума обстановку, которая создана в редколлегии тт. Щипачёвым, Мальцевым и другими, и создана не по легкомыслию, а с далёким прицелом.

Редколлегия в большей своей части была укомплектована за два месяца до того, как был утверждён главный редактор, а главный редактор был утверждён только 29 декабря. Утвердили и сказали: «Сейчас неудобно отменять принятое решение, работай с теми, кого тебе дали».

Тов. Сейтаков на пленуме СП СССР говорил, что есть на востоке пословица: верблюд – не караван, но один хромой верблюд может задержать движение целого каравана. Хромой верблюд нам не нужен».

Это сказано применительно к советской литературе в целом. Это же можно сказать и применительно к её части – применительно к еженедельнику «Литературная Россия». Среди членов редколлегии много писателей уважаемых, но кое-кто не столько помогает, сколько мешает работе. Разве это работа, когда часы и часы тратятся на бесплодные дебаты о том, печатать или не печатать статью Юрия Казакова? Разве это помощь редакции, когда член редколлегии Л.Якименко даёт в еженедельник статью, в которой берёт под защиту «Матрёнин двор» и «Вологодскую свадьбу»? Разве это помощь редакции, когда член редколлегии Олег Михайлов – человек, влюблённый по уши в Аксёнова, крайне шаткий в идейном отношении, – всё время ратует за публикацию произведений, явно ущербных?» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 1, лл. 129–132).

Поздняев попросил срочно пересмотреть состав редколлегии «ЛР». «Сейчас, – завил он, – в редколлегии слишком много хромающих верблюдов. Они не остановили движения нашего каравана, но задерживают его. Печать – дело партийное. Хромающие верблюды здесь не нужны» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 1, л. 133).

После Поздняева сдачу редколлегии продолжил его заместитель Владимир Фёдоров. Он пожаловался:

«Редколлегия этого еженедельника непомерно раздута и пестра. Часть редколлегии «с Константином Симоновым и Александром Борщаговским, представляющая московскую писательскую организацию, пыталась упорно и систематически оказывать давление на рабочую часть редколлегии. В ряде случае их предложения были отвергнуты. Речь идёт о статье Юрия Казакова, где автор расправлялся с обобщённым образом критика. В ней было явное сожительство двух идеологий.

Я лично считаю ошибкой редколлегии опубликование статьи Лидии Фоменко о современной прозе и Владимира Огнева о стихах Б.Ахмадулиной. Я был против опубликования захваливающей статьи Огнева, написанной в декадентском духе. Когда меня не послушали, я настоял, чтобы в противовес была напечатана стать о хорошей северокавказской поэтессе Халимат Байрамуковой, коммунистке, участнице Отечественной войны. Понятно почему Галина Серебрякова в обстановке нажима со стороны бывшего руководства и членов редколлегии, представителей московской писательской организации вынуждена была подать заявление о выходе из редколлегии. Хотели свести «Литературную Россию» до уровня покойного «Московского литератора». Почти на всё, что присылалось из областей, навешивался ярлычок «серость». Боевые, целенаправленные статьи Николая Веленгурина и Ашота Гарнакерьяна мне приходилось буквально пробивать. То же произошло с патриотическими стихами Михаила Карунного.

Многие члены редколлегии, ещё не читая стихов, уже возражали против них, требовали задержать стихи. Удивительны организованность и оперативность, трогательное единодушие определённой части редколлегии. Чуть что – начинается телефонная канонада. Симонов, А.Борщаговский и другие возражали против опубликования острой партийной статьи В.Щербины, написанной накануне встречи в Кремле. К.Симонов, А.Борщаговский и другие требовали опубликования дневников Марины Цветаевой, статьи В.Огнева о В.Шкловском, где тот представлялся как король формальной школы, опубликования пошлых фельетонов и повести Л.Лиходеева, хвалебных статей крёстных отцов молодых «гениев». Всё это можно определить одним словом – групповщина. Спекулируя добрым именем московских литераторов, групповщики пытались диктовать. В Москве много писателей и поэтов, отстаивающих партийные позиции. Я думаю, что все они поддержат предложение, с которым давно выступал Александр Прокофьев – сделать «Литературную Россию» отныне только органом писателей Российской Федерации (аплодисменты).

Считаю, что из раздутой и пёстрой редколлегии «Литературной России» нужно сделать компактную и работоспособную. Нуждается в укреплении и аппарат редакции, в частности секретариат и критический отдел. Нам нужен целеустремлённый еженедельник, представляющий всю литературную Россию, а не лёгкое чтиво» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 1, лл. 242–244).

Наверное, какие-то разъяснения могли дать члены редколлегии «ЛР» Симонов, Борщаговский, Данин, Олег Михайлов или Лев Якименко. Но Симонов под благовидным предлогом на писательском пленуме даже не показался. За всю либеральную часть редколлегии попробовал отдуться Якименко. Критик не побоялся вступить с Поздняевым в полемику.

«Я хотел, – заявил Якименко, – здесь поговорить о том, что для меня особенно дорого, – о М.А. Шолохове и его творчестве, но выступления тт. Поздняева и Друзина заставляют меня использовать часть моего регламента на то, чтобы внести некоторую ясность в их замечания, которые касались меня и Комиссии по критике Российской Федерации.

Прежде всего, Константин Иванович, Вы здесь выступали очень горячо; я даже обнаружил у Вас талант подражания!

Вы сказали: как нам может помогать Якименко, который предложил статью, в которой защищается « Матрёнин двор» и «Вологодская свадьба».

Я, действительно, считаю, что «Случай на станции Кречетовка» – это талантливое, очень интересное произведение. Но дальше я говорил: «Но в рассказе «Матрёнин двор» звучат интонации, которые во мне вызывают несогласие и сопротивление. Вряд ли кто-нибудь будет отрицать правду рассказанного А.Солженицыным. Но в той откровенной и тяжёлой картине жизни, которую создал А.Солженицын, нравственный просвет открывает одна Матрёна – деревенская праведница, бескорыстная душа, человек, который живёт для других. Что-то каратаевское есть в её облике, в её примирённости, в её покорности, опоэтизированной автором. Да и он сам словно бы не ищет и не пытается искать выхода из создавшегося».

Так что же, разве это защита «Матрёнина двора»?! (Голос с места: Да)

Я это говорил до того, как раздавались критические замечания в адрес Солженицына.

Что же касается Яшина, то я и сейчас могу сказать, что я действительно защищал «Вологодскую свадьбу» Яшина. Но от чего и как? Я думаю, этот разговор имеет отношение к тому, что мы сейчас обсуждаем.

Я говорил о том, что мы должны помочь Яшину внимательным критическим разбором, а не глушением, не обвинением в «очернительстве».

Я говорил дальше о том, какие есть положительные моменты в этом произведений, о том, что в «Вологодской свадьбе» сталкивается старинный свадебный обряд, старина в ряде её проявлений с нынешним днём вологодской деревни. Именно отсюда рождается ряд юмористических ситуаций в повести.

Точно и экономно обрисованы люди на свадьбе. За каждым стоит жизнь. Брат невесты Николай, три брата-правдоискателя из леспромхоза, это фигуры тружеников, справедливых, сильных и честных людей.

Но не могу не сказать о том, что меня огорчило в произведении А.Яшина.

Временами в тоне его, в «обыгрывании» некоторых деталей начинает звучать ирония, которая переносится и на людей, очевидно, близких писателю. Я подумал о том, что ведь описывается родная деревня, в ней прошло детство. Это обязывает к благодарности и большой доброте.

Я сказал то, что думал. Честно и откровенно. Со мной можно спорить, но давайте спорить по-настоящему! Нельзя же «спорить» так, как В.П. Друзин, который критиковал «Матрёнин двор», говоря, что это домостроевская Русь. Но Пильняк отрицал революцию. «Матрёнин двор» с этим сравнивать нельзя. (С места: «Можно!»)

Мы можем спорить в конкретной оценке отдельных произведений. Нельзя же брать на себя патент единственного ценителя произведения. Что именно я выражаю партийные позиции, а другие не стоят на партийных позициях. Давайте больше уважать друг друга, давайте больше доверять друг другу. Тогда мы добьёмся того, что не будет у нас заносов, а будет точная и принципиальная критика» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 1, лл. 261–263).

В конце своей речи Якименко и вовсе бросил Поздняеву страшный упрёк: что тот только за себя и оказался не в состоянии оценить и поддержать людей, которые работали вместе с ним. Соболев потом попытался всё сгладить. Но у него это не получилось.

Симонов, Борщаговский, Михайлов восприняли поведение Поздняева на восьмом пленуме Союза писателей России как предательство. Не случайно уже через несколько дней Симонов прислал Соболеву письмо о своём выходе из редколлегии «ЛР».

ВОЗМУЩЁННОЕ ПИСЬМО СИМОНОВА

Председателю правления

Союза писателей РСФСР

товарищу СОБОЛЕВУ Л.С.

Уважаемый Леонид Сергеевич!

Хотя я и получил пригласительный билет на пленум Правления, но, к сожалению, не мог на нём присутствовать: из-за поездки на Енисей нарушил все сроки сдачи первых частей рукописи своего романа в «Знамя» и вынужден был до вчерашнего дня сидеть день и ночь, чтобы всё-таки сдать их вовремя.

Но вчера я прочёл стенограммы пленума и в частности прочёл выступление главного редактора «Литературной России» К.Поздняева и зам. главного редактора В.Фёдорова, содержащие попытки политически опорочить мою работу в редколлегии этого журнала. В связи с этим я уже отправил К.Поздняеву письмо с отказом от какой бы то ни было дальнейшей совместной работы как с ним, так и с В.Фёдоровым, но, поскольку именно Вы были человеком, который предлагал мне работать в «Литературной России» и поскольку именно Вам я дал на это согласие, я бы хотел именно вместе с Вами внести ясность в происшедшее.

Давайте вспомним вместе, как было дело с самого начала.

Если мне не изменяет память, в начале декабря, Вы попросили меня приехать к Вам для разговора о «Литературной России». Когда я приехал к Вам, Вы предложили мне стать редактором «Литературней России» и сказали при этом, что Вы настаиваете на том, чтобы именно я взялся за это дело, потому что именно мою кандидатуру одинаково одобряет и руководство Правлении РСФСР и руководство его Московского отделения. Вы сказали мне также, что говорили о моей кандидатуре в Бюро ЦК КПСС по РСФСР и что там положительно относятся к Вашему предложению.

Делать новый еженедельник для меня, как для журналиста, казалось делом интересным, и я взял у Вас сутки на размышления. Однако, взвесив объём работы и зная, что мне надо закончить свою военную трилогию, над которой я работаю тринадцать лет, я понял, что во всяком случае в ближайшие полгода не смогу совместить одно с другим и, приехав к Вам на следующий день, отказался от Вашего предложения стать главным редактором «Литературной России».

Одновременно с этим, сочувствуя созданию нового еженедельника и разделяя Ваше мнение, что К.Поздняев вполне может быть его редактором, я предложил, что если это покажется полезным Вам и если К.Поздняев как редактор тоже захочет этого, то я согласен на общественных началах войти в редколлегию еженедельника и в меру сил помочь работе.

Через несколько дней мы встретились с Вами, и Вы сказали мне, что в связи с затянувшимися спорами о составе редколлегии, думаете сами войти в неё и просили меня не изменять своего решения – пойти работать в редколлегию. Я ответил Вам, что однажды дав Вам согласие, решения своего менять не буду, и, сколько помню, Вы были ради этому.

Кстати сказать, я тогда же позвонил Поздняеву и, не желая ставить его в ложное положение, сказал ему, что войду в редколлегию, где он будет редактором, только если он действительно хочет этого. Если же его это хоть чем-нибудь не устраивает – пусть прямо скажет – я не обижусь.

Ответ был достаточно категорический: «Очень хочу работать с вами».

Так я стал членом редколлегии «Литературной России»

Затем, перед выпуском первого номера «Литературной России», который выходил ещё без участия только что утверждённой редколлегии, Вы позвонили мне и попросили приехать к Вам, чтобы вместе посмотреть материалы первого, также некоторые материалы следующих номеров. Когда я приехал и мы с Вами и с Поздняевым посмотрели первый номер, Вы передали мне ряд уже прочитанных Вами материалов, в том числе статью Л.Фоменко – «Обзор прозы 1962 года» и рассказ молодого краснодарца В.Логинова: «одно дорожное место» [так в оригинале, правильно – укромное. – В.О.]. При этом Вы сказали, что статья Фоменко местами, пожалуй, излишне захваливающая, но в общем её следует печатать. Рассказ Логинова Вы оценили как талантливый и тоже были за его публикацию.

Это были первые рукописи, которые я прочёл как член редколлегии «Литературной России», и, надо сказать, что по ним обеим моё мнение совпало с Вашим. Я, как и Вы, был за их публикацию.

Рассказ Логинова я предлагал Поздняеву несколько передвинуть и, вызвав автора, поработать с ним, убрать некоторые вульгаризмы и грубости, особенно в конце. Но Поздняев ответил, что, к сожалению, вызвать автора мы уже не успеем.

К статье Фоменко у меня было два частных, но существенных замечания, с которыми редакция посчиталась и, думаю, правильно сделала. Было и общее соображение – что такую статью, как обзор прозы за целый год, следовало бы разослать всем членам редколлегии для предварительного обсуждения. Но Поздняев сказал, что это практически уже невозможно в тех условиях, в каких выходили первые номера.

А в общем, повторяю, я, так же как и Вы, в принципе высказался за публикацию обоих этих материалов.

Так обстояло дело с началом моей работы в «Литературной России», происходившей в контакте с Вами.

В дальнейшем я ещё дважды советовался с Вами – устно и письменно – по вопросам, связанным с «Литературной Россией», просил Вас, чтобы Вы поддержали мою течку зрения на публикацию материала В.Португалова, о поэте Василии Князеве и был рад, что Вы поддержали меня в этом. Писал Вам и о двух рассказах Бабеля, один из которых я считал неприемлемым для публикации, а другой предлагал опубликовать, желательно с Вашим предисловием.

Такой выглядела моя работа в «Литературной России» в моих глазах. Но, как выяснилось, в глазах её редактора К.Поздняева и его заместителя В.Фёдорова она выглядела иначе. Это я прочёл в их выступлениях на пленуме.

Начну с Поздняева. Видимо, решив показать, какой он бдительный редактор, он вздумал предъявить мне политические обвинения в связи с заметками о писательском труде, предложенными Юрием Казаковым.

Он начинает в своём выступлении с утверждения, что после того, как он забраковал заметки Казакова, у этих заметок нашлись «покровители, рекомендованные в состав редколлегии Московским отделением Союза Писателей и eго парткомом».

Эти «покровители», к числу которых Поздняев отнёс и меня, оказывается, в связи со статьёю Казакова «дважды и трижды атаковали» Поздняева и его, как он говорит, «позицию, позицию партии в вопросах литературы». Симонов при этом заявил, что «конечно, в статье есть спорные моменты, но напечатать её нужно и давайте напечатаем её не как статью, а как рассказ».

А когда он, Поздняев, сказал, что печатать этой статьи не будем, Симонов, дескать, заявил, что имеет теперь на него, Поздняева, один зуб – и кладёт этот в карман. «Сказал он вроде в шутку, но ведь статья Казакова не в шутку, а всерьёз проталкивалась на страницы еженедельника. Что это? Политическое недомыслие? Или это было сознательное стремление столкнуть еженедельник с правильных партийных позиций?»

Ответить на вопросы можно просто: всё, что сказал обо мне по этому поводу Поздняев, это политическая спекуляция. А уж насколько она сознательная, не берусь судить.

Итак – заметки Казакова. Я не стал бы так подробно останавливаться на них, но, думаю, что на этом примере можно показать, как, казалось бы, порядочный в принципе человек, при помощи ряда подтасовок вдруг непонятно, зачем, идёт на бессовестную ложь. И эту ложь мне придётся разоблачись.

Как было на самом деле? На протяжении двух или трёх недель, дважды или трижды встречая меня в разных местах, Юрий Казаков спрашивал меня, не читал ли я его «Заметок о писательском труде», сделанных им для «Литературной России». Я один раз ответил, что не читал, потому что мне их пока не давали, второй раз ответил то же самое, а на третий раз, когда он сказал, что «Заметки» лежат уже скоро месяц, ответил, что непременно попрошу дать мне их прочесть.

Вскоре после этого, так ещё и не прочитав «Заметок», я пришёл на заседание редколлегии и увидел в кабинете у Поздняева Казакова. Поздняев и Фёдоров заканчивали с ним разговор. Конец разговора был каким-то очень тяжёлым и неловким, может быть, это произошло из-за того, что Поздняев торопился начать редколлегию, но в общем всё это было как-то не так, как должно происходить в стенах нашей писательской газеты. Когда расстроенный и растерянный Казаков вышел, я вышел вслед и сказал ему, что хочу как член редколлегии да и просто как писатель прочесть его рукопись, чтобы составить о ней своё мнение.

Вернувшись, я сказал Поздняеву, что, во-первых, конец разговора, происходивший с Казаковым в моём присутствии, был настолько нескладный и обидный по форме, что так можно распрощаться не просто с непонравившейся статьёй, а вообще с писателем, а во-вторых, что оставляю за собой право, прочтя «Заметки» Казакова, ещё вернуться к этому вопросу.

«Заметки» Казакова я прочёл. В них были замечательные места о проникновенности писательского труда, били и места неправильные, особенно в конце. Часть пометок Поздняева на рукописи мне показались основательными, но я думал, что, серьёзно поговорив, а может быть, и в чём-то поспорив с Казаковым, эту вещь можно поправить.

С тем я и пришёл на следующую редколлегию. Предложил поручить мне встретиться с Казаковым, поработать с ним над этими заметками, а потом обсудить их на редколлегии. Я сознательно поставил этот вопрос на редколлегии, потому что не хотел в создавшемся положении подрывать авторитет редактора, не хотел беседовать с Казаковым о его вещи, не получив принципиального согласия на это. В ходе обсуждения вопроса я сказал, что вещь Казакова не столько статья, сколько рассказ о писательском труде и что, может быть, нам есть смысл заказать молодым талантливым писателям с разных концов страны вот такие небольшие вещи – рассказы о своём писательском труде. И, поработав над вещью Казакова, потом опубликовать её в ряду других таких вещей. Члены редколлегии дружно поддержали это и стали называть конкретные кандидатуры, кому заказывать. На том и договорились. Договорились и насчёт Казакова. «Мне не удалось уговорить его на поправки, – сказал Поздняев. – Что ж, попробуйте, может вам удастся».

Тем и кончилось. На меня нахлынули собственные писательские дела, с Казаковым я поговорить не успел, да и, по правде говоря, не видел нужды торопиться с этим, считая, что пусть подойдут другие материалы, которые мы решили заказать. И тогда, ближе к делу, можно будет поговорить и с Казаковым.

Вот как всё это было на самом деле. И я абсолютно не могу понять, в каких целях Поздняеву понадобилось извращать этот писательский редакционный спор и наклеивать мне ярлыки политического недомыслия, прибегая для этого ко лжи. Если он с самого начала не хотел, чтобы я работал в редколлегии «Литературной России», надо было прямо сказать мне об этом, тем более, что я об этом его спрашивал. Если он нагородил столько лжи, чтобы расстаться со мной, то расстаться со мной можно было гораздо проще и благороднее. А если он воображает, что после того, как он оболгал меня, я буду и дальше с ним работать, то он просто-напросто наивный человек.

Мне пришла в голову мысль о том, что подобная наивность возможна, когда я прочёл последние абзацы выступления Пездняева. Видимо, для ясности придётся их процитировать:

«Среди членов редколлегии много писателей уважаемых, но кое-кто не столько помогает, сколько мешает работе. Разве это работа, когда часы и часы тратятся на бесплодные дебаты о том, печатать или не печатать статью Юрия Казакова? … Справедливости ради я должен сказать, что Константин Симонов активно участвовал в работе редколлегии, оказывая мне помощь, не и он, как вы уже видели, брал порой, – и не раз брал, – под защиту произведения, которые явно не выдерживают критики, если расценивать их с партийных позиций. Короче говоря, состав редколлегии надо пересмотреть, освежить, оздоревить /аплодисменты/. Сейчас в редколлегии слишком много хромающих верблюдов /смех/. Они не остановили движения нашего каравана, но задерживают его. Печать дело партийное. Хромающие верблюды здесь не нужны».

Что это такое, спрашивается, и как я должен к этому относиться? Как мне относиться к этим ничем не доказанным политическим обвинениям, сдобренным сахаринчиком? Как мне работать под началом редактора, который на потеху публике рекомендует меня хромым верблюдом? Ни прожитая мною жизнь, ни написанные мною книги не позволяют мне мириться ни с этой дурно пахнущей ложью, ни с этим зубоскальством.

Что касается выступления В.Фёдорова, то этот вообще по отношению ко мне решил не стесняться и громоздил одну ложь на другую, видимо, считая, что я не в состоянии ему ответить.

И чего он только на меня не наклепал!

Оказывается, я пытался «упорно и систематически оказывать давление на рабочую часть редколлегии».

Оказывается, мною «почти на всё, что присылалось из областей, навешивался ярлычок серости».

Оказывается, я «возражал против опубликования острой партийной статьи В.Щербины».

Оказывается, я «требовал опубликования дневников Марины Цветаевой и статьи Б.Огнева о В.Шкловском».

Оказывается, даже, что Галина Серебрякова вынуждена была подать заявление о выходе из редколлегии не почему-нибудь, а из-за моего нажима, как одного из злокозненных представителей Московской организации.

А дочитав до конца выступление В.Фёдорова, я вдобавок ко всему прочему выяснил, что я, заботливо называемый им первым среди «представителей Московской организации» в редколлегии – не более и не менее как групповщик, спекулирующий добрым именем московских литераторов.

Ничего себе! Как говорится, подбит неплохой итог моей литературной деятельности.

Не хочется больше говорить о Фёдорове, но, видимо, для пользы дела надо.

Абсолютно всё, что он говорил обо мне в своём выступлении, – ложь от начала до конца.

Ложь, что я оказывал на него давление, я при всём желании просто не мог бы этого сделать, потому что за всё время нашей совместной работы в редколлегии он ни разу не раскрыл рта для того, чтобы возразить мне по какому-либо вопросу. Видимо, ждал пленума, чтобы оболгать меня в моё отсутствие.

Ложь и насчёт ярлычков «серости», которые я навешивал на всё, что идёт из областей. Ложь от начала до конца, начиная с рассказа Логинова и кончая привезёнными мною из Волгограда рассказами Дорогова. Беспардонная, демагогическая ложь.

Ложь, что я возражал против опубликования «острой партийной статьи В.Щербины». Я возражал против её опубликования в том виде, в каком она была прислана редакции. И не потому, что она острая, а потому, что она при правильности основных позиций была очень плохо, вяло, именно без всякой остроты написана, и я был убеждён, что Щербина способен был написать для нас гораздо лучше. И меня обижало, что некоторые солидные авторы дают в наш еженедельник вещи по принципу «на тебе, убоже, что нам не гоже». И в редакции, по моему совету, статью Щербины поджали, сократили, сделали компактнее, а поэтому лучше, и говорили мне ещё «спасибо» за добрый совет. Вот как было дело-то.

Ложь, что я требовал опубликования дневников Марины Цветаевой, хотя бы потому, что я так до сих пор и не знаю о существовании этих мифических дневников. А предлагал я напечатать маленькую заметку Цветаевой о советской детской литературе, напечатанную в тридцатые годы в Праге в эмигрантском журнале, редакция которого в примечании критиковала эту заметку как просоветскую. А заметка Цветаевой в самом деле замечательная, резко противопоставляющая здоровую жизнерадостную молодую советскую детскую литературу слюнявой и пошлой буржуазной литературе для детей. Читая эту заметку, понимаешь, почему Марина Цветаева в конце концов порвала с эмигрантщиной и вернулась домой. И я не только предлагал печатать эту заметку с вступительной врезкой Михалкова и не только имел на это одобрение редактора Поздняева, но и буду предлагать её напечатать – не в «Литературной России», так в другом месте. И мы дураки будем, если не напечатаем эту резко антибуржуазную заметку Цветаевой. И если кто и будет недоволен публикацией этой полной восторга перед нашей детской литературой заметки, – так только те, кто хотят, противопоставляя Цветаеву советской поэзии, играть на этом.

Ложь, что я требовал опубликования статьи В.Огнева о В.Шкловском. Шкловский – человек, заслуживающий того, чтобы о нём писали статьи. Огнев – человек, который иногда пишет хорошо, а иногда плохо. И эта статья как раз была плохая, претенциозная, бьющая на дешёвые эффекты, и я решительно возражал против её публикации и в данном случае прямо приложил руку к тому, чтобы она не пошла. Как же можно так бессовестно лгать?

Ложь и про Галину Серебрякову. Я не собираюсь здесь объясняться в любви к ней, но заявлять, что она решила выйти из редколлегий «в обстановке нажима» членов редколлегии, в число которых Фёдоров заботливо включил меня, это просто провокация, и притом глупая. Мало того, что я вообще узнал о её заявлении о выходе из редколлегии только задним числом от Поздняева, когда она взяла его обратно, но придя после этого в редакцию, Серебрякова именно мне и другим товарищам читала вслух свои рассказ о Борисе Горбатове и именно меня попросила поправить в нём некоторые мелочи, и именно я первый рекомендовал её рассказ в ближайший номер. Вряд ли всё это могло бы произойти, если бы за день до этого Серебрякова выходила из редколлегии под моим «нажимом». Сталкивать лбами писателей – испытанный приём окололитературной борьбы, но нельзя же пользоваться им до такой степени топорно, как Фёдоров!

Так обстоят дела с выступлениями на пленуме Правления Союза Писателей РСФСР редактора и заместителя редактора той самой «Литературной России», в которой я стал членом редколлегии по предложению Леонида Сергеевича Соболева.

Как будем теперь поступать, Леонид Сергеевич?

С людьми, которые сказали обо мне то, что они сказали, я, разумеется, не могу и не буду работать дальше ни одного дня. И я прошу Вас оформить мой выход из редколлегии «Литературной России» соответствующим решением Секретариата Союза Писателей РСФСР как можно скорее. Мне кажется, лишний шум тут не нужен, писать письма в редакцию с требованием снять мою фамилию или ещё что-то в этом духе я бы без крайней нужды не хотел. А в то же время я не мог согласиться с тем, чтобы моя фамилия в дальнейшем стояла хотя бы в одном номере еженедельника рядом с фамилиями К.Поздняева и Владимира Фёдорова.

Я думаю, что Ваш долг – человека, хотя бы и с самыми добрыми намерениями, ввязавшего меня в это дело, теперь состоит в том, чтобы без всяких проволочек удовлетворить мою законную просьбу и освободить меня из состава редколлегии «Литературной России». Формальное заявление на этот счёт прилагаю.

Что добавить к сказанному? Написал длинно, а добавлю коротко: Вы меня глубоко обидели тем, что руководя пленумом, ни одним словом не ответили на ту ложь и клевету, которую там валили на мою голову. Разве так поступают?

Уважающий Вас Константин Симонов

6 апреля 1963 года

P.S. Хочу, чтоб Вы знали, что копию этого письма я послал Л.Ф. Ильичёву; хочу, чтобы и он знал о том, о чём пишу Вам.

К.С.

(РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 4, лл. 114–121)

ПЕРВЫЕ ЧИСТКИ

Своё письмо Леониду Соболеву Константин Симонов отправил шестого апреля 1963 года. К нему он приложил заявление.

«Товарищу СОБОЛЕВУ Л.C.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу освободить меня с 8-го апреля 1963 года от обязанностей члена редакционной коллегии «Литературной России» по моему личному желанию.

С товарищеским приветом К.Симонов

6 апреля 1963 года» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 4, л. 113).

Секретариат Союза писателей России по этому вопросу состоялся 11 апреля. «Л.С. Соболев, – отмечено в протоколе заседания секретариата, – сообщил Секретариату о своей беседе с К.М. Симоновым, в которой он выражал опасения, что выход К.М. Симонова из редколлегии может быть принят писательской общественностью как результат поручения Пленума СП РСФСР о перестройке редколлегии. Может создаться впечатление, что именно с К.М. Симонова Секретариат и начал эту перестройку. Но К.М. Симонов решительно просил уважить его просьбу именно с 8 апреля» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 4, л. 98).

Но на этом история не закончилась. Вслед за Симоновым заявление о выходе из редколлегии «ЛР» подал Александр Борщаговский. В письме Соболеву он отметил: «В конце прошлого года А.В. Романов [член Бюро ЦК КПСС по РСФСР. – В.О.] во время нашей беседы предложил мне войти в состав формировавшейся тогда редколлегии «Литературной России». Затем последовало согласованное решение Секретариата СП РСФСР и Президиума МО [Московской писательской организации. – В.О.]. Я отнёсся к этому общественному поручению с большим чувством ответственности, охотно и радостно. По распределению обязанностей я занимался прозой до 4-го [апреля], по возвращении из Франции). Читал много рукописей. Искал авторов. Принимал участие в работе редколлегии. За всё это время у меня не было ни одного конфликта с К.И. Поздняевым, ни одной размолвки, ни одного принципиального идейного спора! [подчёркнуто Борщаговским. – В.О.] Однако, выступая на Пленуме СП РСФСР (и не только там), К.И. Поздняев позволил себе выдвинуть лживые, лицемерные обвинения по моему адресу, характеризуя меня как человека, мешавшего ему проводить партийную линию в еженедельнике. Не знаю, чем продиктованы выступления К.И. Поздняева – страхом или привычкой, – но они делают невозможной для меня совместную с ним работу и деловое общение. Поэтому прошу Вас освободить меня от обязанностей члена редколлегии «Литературная Россия».

Помимо Симонова и Борщаговского, в отставку запросился также Олег Михайлов. По этому поводу Соболев 18 апреля 1963 года собрал секретариат правления Союза писателей России.

С одной сторон, охранители могли быть довольны: самые деятельные либералы сами, добровольно покидали редколлегию еженедельника «Литературная Россия». Никого не понадобилось выдавливать, вести закулисные переговоры, плести интриги. Но с другой стороны, отставка сразу трёх прогрессистов выглядела как сознательный демарш или, если угодно, политическая акция. Ведь никто из этой троицы публично не покаялся в мнимых или явных ошибках. Вся троица осталась при своих взглядах и менять свои убеждения не собиралась. Получалось, что либералы своими заявлениями об отставке сознательно бросали вызов даже не Союзу писателей России, превратившемуся в оплот охранительства, а всему партийному курсу. А этого Соболев допустить никак не мог. Иначе полетела бы уже его голова. Значит, следовало во что бы то ни стало предотвратить коллективную отставку либералов и представить дело так, что каждый из инакомыслящих уходил из газеты не из-за несогласия с линией Союза писателей России и тем паче с партийными установками, а на почве каких-то мелких разногласий с главным редактором чуть ли не бытового характера.

Вольно или невольно, но этим намерениям Соболева согласился подыграть Борщаговский. Соратник Симонова, похоже, страшно испугался за свою дальнейшую судьбу. Ведь сразу после мартовской встречи Хрущёва с писателями состоялся пленум Союза писателей СССР, где его только что анафеме не предал малограмотный сочинитель Василий Смирнов. И, естественно, в памяти писателя тут же ожили картины 1949 года. Борщаговский тогда в одночасье лишился работы, возможности публиковаться и жилья. Он превратился в изгоя, обречённого на голодную смерть. По опыту 1949 года Борщаговский знал, в какую мощную силу могла превратиться стая графоманов, получившая команду «фас». Снова оказаться в пасти разъярённой толпы он не хотел. Писатель предпочёл без скандала, по-тихому выйти из редколлегии еженедельника «ЛР».

Выступая 18 апреля 1963 года на секретариате правления Союза писателей России, Борщаговский в дополнение к своему заявлению сказал: «Я не могу понять, как это может случиться, когда работа товарища и литератора, которая проходит на виду у читателей и у его товарищей, вдруг по какому-то мановению жезла, по внутренним, непонятным для меня причинам, вдруг оценивается таким образом, как оценил мою работу на прошедшем Пленуме Союза писателей РСФСР т. Поздняев, и человек вдруг превращается в мишень для ударов.

Этого я не могу понять и принять.

Как знают товарищи, я долгое время был травмирован несправедливыми обвинениями, не работая и не принимая участия в общественной жизни организации. Но сейчас я много работаю.

Я не говорю, что то, что я делаю, это – блестяще и талантливо. Но я работаю много, написал за последние годы пять книг, несколько пьес, в этом году вышли на экран два моих фильма, получившие высокую оценку в печати, я много работал и по линии публицистики. И всё это я делал с присущей мне страстью, а честным сердцем коммуниста, писателя, патриота.

Я говорю об этом не для того, чтобы вы увидели во мне человека какого-то особого склада, чем-то выделяющегося из большой массы литераторов, – просто я хочу обо всём рассказать честно и прямо.

И даже так трудно давшийся мне доклад, который я готовил, поначалу понравился всем читавшим его из числа нашего партийного руководства. Я серьёзно и вдумчиво разобрал требующие прочтения 72 книги московских прозаиков, так как без того разговор состояться не мог.

Правда, в дальнейшем могли обнаружиться и слабости этого доклада, и кое-какие перехлёсты и недостатки, – это можно понять и принять. Но когда вдруг раздаются такого рода критические замечания в адрес человека и когда в выступлении главного редактора еженедельника я изображаюсь вдруг как человек отвратительный, несимпатичный, мешающий проводить партийную линию в еженедельнике, – это уже другое дело! Человек, который только я делает в редколлегии, чтобы навредить делу и мешать Поздняеву.

Я впервые с К.И. Поздняевым встретился, когда пришёл в редколлегию. Надо сказать, что я проникся к нему симпатией за эти месяцы. Я взрослый человек, Поздняев старше меня, но у нас были великолепные дружеские отношения, принципиальные. Я могу сослаться на множество примеров, когда Поздняев звонил мне, даже чаще чем я ему, у меня было ощущение полного взаимопонимания. Ни разу К.И. Поздняев не информировал Леонида Сергеевича Соболева, что я ему мешаю, потому что зная Леонида Сергеевича я уверен, что он непременно вызвал бы меня и сказал, что ты делаешь, почему гирей висишь на ногах у Поздняева, мешаешь ему работать. Но у меня было ощущение полного единодушия по всем принципиальным вопросам.

Очень коротко по существу того, что было сказано на самом пленуме. Я не имею никакого отношения ни к изданию стихов Глазова, ни к рассказу Логинова, ни к статье Лидии Фоменко. Если говорить об ответственности работников редколлегии за напечатание этих вещей, то я не могу за это отвечать потому что, приехав в Москву, я впервые явился в редакцию 12 января, когда эти номера вышли и рассказ Логинова и статья Фоменко подверглись критике. Я не могу за это отвечать и перекладывать на меня за это ответственность неправильно. Другое дело, что я не считаю рассказ Логинова вредным, моя точка зрения ближе к той, которую высказал тов. Соболев Л.С. на пленуме по поводу этого рассказа. Но в рассказе есть факты вредные для нашего литературного дела.

Статью Огнева я прочитал в полосе, отдел критики не сдавал её в набор. Почему я должен отвечать, почему нужно на меня перекладывать ответственность за это дело.

В вопросе о Казакове. Меня поразило то обстоятельство, что меня связывают с этим 6–7 страничным материалом Казакова. Его показали мне, и я сказал, что присоединяюсь к тем, кто считал, что это можно печатать с теми купюрами, которые были очерчены красным и синим карандашом по тексту Симонова и Поздняева, в противном случае нельзя.

Я могу напомнить товарищу Поздняеву историю со статьёй Панкратова, когда вы просили меня отредактировать эту статью, сказав, что вас не устраивает резкость и в частности злая критика в адрес Ахмадулиной. Я внёс в статью ряд поправок и вписал целый абзац, в той части статьи, где говорилось о том, что Вознесенский учится у Маяковского. Я говорил о том, что внешнее сходство с Маяковским не означает ещё равенства двух писателей, и оно в данном случае обманчиво. Это звучало таким образом (зачитывает).

А что мне сказал К.И. Поздняев, когда я ему дал это? Он сказал: «Слабо вы поработали, я выбросил у Панкратова значительно больше. Вы просто либерально к нему отнеслись!».

И в этом действительно можно убедиться, если сравнить экземпляр статьи, отредактированный мной и той, которая вышла на страницы еженедельника.

Как же можно было всё это отрицать! И разве не возникает другой вопрос: как мог коммунист, принципиальный человек, имеющий право и обязанный говорить мне о моих ошибках, – не говорить о них до этого пленума! Были улыбки, рукопожатия, товарищеское отношение и вдруг… я выгляжу таким образом и на меня выливаются ушаты грязи!

И я хочу сказать ещё о двух вещах, которые не назывались на пленуме и которые могут быть поставлены мне в строку. Это о случаях моего несогласия со всей редколлегией.

Я был против напечатания поэмы С.Смирнова. Она не нравится мне и в том виде, в каком появилась, но оригинал, который был дан мне, как члену редколлегии, на прочтение, вызвал мои решительные возражения. И не только потому, что поэма была слаба для данного поэта. Но в оригинале это было то типичное «жареное», о котором так хорошо говорил Н.С. Хрущёв на встрече 17 декабря.

В этой поэме шла речь о пожаре на теплоходе и обыгрывается то, что остаётся «Сталин» с обгоревшей кормой. Я не считал это удачей и написал об этом. Если я не буду такие вещи делать, зачем же я сижу в качестве члена редколлегии в этом еженедельнике?

Это был один случай. И второй, когда я оказался в единственном числе, это когда шла речь о рассказе Воронина. Очень выигрышно было бы для К.И. Поздняева сказать об этом на пленуме. Я был против этого рассказа. Мне казалось, что неправильно такому герою – трусливому, сбивающемуся с пути человеку, отдавать всю сумму высоких и значительных слов. Мне казалось, что этого не следовало делать. Я об этом сказал, но меня не поддержали.

И надо сказать, что человеком, с которым я всё время не соглашался, был Данин. Не надо представлять дело таким образом, что пришла какая-то группа москвичей, которая разваливала работу!

Я работал честно, всю энергию отдавал делу, а по стенограмме выходит, что мы, москвичи – это какая-то группа заговорщиков, которая мешала нормальной работе. О какой группе москвичей идёт речь. Не было случая, чтобы я с Даниным сошёлся, хотя у меня с ним всегда были прекрасные отношения. Рассказ Воронина, например, нравился Данину, а мне – нет. Но ведь дело не в этом!

Вы работаете с честными коммунистами и не надо делать из этого «вселенскую смазь» и выдавать нас за заговорщиков и злоумышленников. Я же ваш товарищ! А я почувствовал угрозу в этом досье. Я снова почувствовал то, что в своё время нависало над моей жизнью, когда вся моя многолетняя честная работа критика и публициста была перечёркнута только из-за моего отношения и выступлений по поводу двух пьес: «Московского характера» и «Зелёной улицы».

Эта обстановка сейчас меня очень волнует. Конечно, не исключена возможность каких-то моих ошибочных оценок отдельных рассказов и статей…

Ещё об одной вещи хочу сказать, насчёт разговора о том, что есть только три поэта. Я не помню этого, вообще я в жизни не писал о поэтах и об оперетте, потому что я в них ничего не понимаю, но на вопрос о том, почему так много пишут о Евтушенко и Вознесенском, я ответил, что, вероятно это талантливые люди, а талант всегда будет обращать на себя внимание. Пусть эта точка зрения заслуживает критики, но отсюда до разговора о том, что есть только три поэта, очень далеко. Как можно создавать такую обстановку. Тут вопрос не только политический, но и моральный. Я не понимаю этого. Товарищ Поздняев с большим политическим опытом, и если он видел и считал, что я иду не туда, он обязан был об этом со мной поговорить. Словом, я вынужден был подать это заявление» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 5, лл. 114–121).

Поздняев вынужден был отчасти признать правоту Борщаговского. Он начал оправдываться, юлить и опускаться до несущественных мелочей. Я приведу его выступление на секретариате полностью. Поздняев заявил:

«Я со многим согласен из того, о чём говорил А.М. Борщаговский.

(А.М. Борщаговский – И прежде всего, что у нас были дружеские, прекрасные отношения.)

Да. А.М. Борщаговский очень много делал для газеты. И со статьёй Панкратова я не собираюсь редакционную правку её рассматривать как нечто вредное, как причёсывание этой статьи, она только в таком виде и должна была появиться во все времена и до приёма 7–8 марта и после приёма, визгливость не нужна, тон должен быть спокойным и правильным. Панкратов впервые в нашей советской печати написал, что творчество Вознесенского абстрактно. И в то же время мы правильно сделали и вы поддержали меня, когда строчки, в которых звучала гражданская поэзия Вознесенского, мы поддержали и защищали от Панкратова, хотя и говорили о том, что многое не нравится, но нужно быть не патрицием, а партийцем.

Дальше, действительно были возражения и у вас, только вы не одни, а вместе с Симоновым против рассказа Воронина. Короче всё, что говорилось о вашем участии в работе редколлегии, о том, что вы часто приходили и карандаш в дело пускали, что у нас были очень добрые отношения, всё это правильно.

Если брать мою стенограмму и внимательно её прочитать, то будет ясно, что я говорил только и прежде всего о статье Казакова. Можно, конечно, говорить имел ли я право на пленуме не опубликованную статью цитировать, но Казаков хотел её напечатать тиражом в 130 тыс. экземпляров, поэтому участникам пленума я имел право изложить основные положения этой статьи.

А статью в конечном счёте, – хотя я не комментировал её, – люди поняли как мирное сосуществование идеологий. Разрешите, я зачитаю это место из стенограммы; которое я цитировал: здесь такая концовка в статье: «Ты не один не спишь этой глубокой ночью, а вместе с тобой не спят другие люди, твои братья – в Лондоне, в Париже, в Сибири…»

Короче говоря, весь огород в этой статье городился, чтобы доказать, что критика тебя не понимает (а критика бывает и правильной!), и редактор тебя не понимает (а редактор не сам по себе стал редактором!), он, мол, проводит свою линию (Н.И. Рыленков: но правильную или нет, это тоже может быть!). Значит, редактора у нас назначаются, чтобы зажимать правду и не понимают её. Понимает только писатель в Лондоне и я – в Новосибирске!

Только об этом и шла речь. И я не считал нужным выносить эту статью на обсуждение редколлегии. Я разговаривал с автором, но он сказал, что это его позиция и он здесь ничего менять не будет. Он сказал: «Ничего, полежит три года, а потом напечатают». И эта статья нужна была для пленума, чтобы показать, какие настроения есть у некоторых писателей.

Не что получилось после того, как я статью отверг? Началось всяческое давление на меня: давайте опубликуем, давайте обсудим на редколлегии, что подумает писательская общественность – это же известный писатель! И я прямо вынужден был сказать Симонову, что это против моих убеждений и я не могу обсуждать на редколлегии эту статью. Так же, как не могу обсуждать все полторы тысячи рукописей, которые получаю ежемесячно, тем не менее раза два-три приходилось мне возвращаться к этому вопросу под нажимом товарищей.

Правда, шёл разговор о купюрах (А.М. Борщаговский: вы поручили К.М. Симонову поговорить с автором и убедить его, а я к этому делу никакого касательства не имел). И мне тогда предложили: давайте напечатаем это как рассказ! Ничего, что статья спорная, если спорная – пусть писатели поспорят! Но я сказал, что редакция – не почтовый ящик, чтобы всё публиковать и на всё давать ответы.

И что это значит, если сегодня опубликовать статью Казакова, а послезавтра давать ответ на неё?

У нас не получилось ответа на статью Л.Фоменко, хотя мы и примечание сделали, но читатель будет этот номер читать, а неизвестно купит ли он номер с ответом, а у него в сознании отразилась точка зрения Казакова и, следовательно, редакции, что мы за мирное сосуществование в идеологии. Вот почему я выступил. Не потому, что я сделал лицемерное заявление, я выступил после того, как 7 и 8 марта мне стало ещё более ясно, хотя и раньше было ясно, что определённая группа писателей всё-таки продолжает настаивать на том, что может быть мирное сосуществование двух идеологий.

Какая обстановка была? Казалось, коммунисты, уважаемые писатели, в практике поступавшие правильно, оказывают нажим, что эту статью надо печатать.

Больше о A.M. Борщаговском я не говорил ничего, только в связи с этой статьёй, никаких других примеров я не приводил, не говорил, что рассказ Липатова, [он был проанализирован в 11-м номере «ЛР», но так в газете и не появился. – В.О.],

стихи Глазова, статья Фоменко ваша вина. Но обстановка была такая, что всё время звонили по телефону. Я говорил, что это идёт против моих убеждений, что эта статья для меня основной краеугольный камень, на котором проверяется отношение к тем вопросам, которые подняты были в Кремле и в нашей печати.

Вот то, что я хотел сказать. Я вообще человек, об этом очень многие авторы знают, откровенный и никогда не буду навешивать политических гирлянд, просто повторяю, что обстановка была никуда негодной, 21 человек по 10 минут, с каждым поговорить это уже 3 часа 20 минут нужно и всё время возвращаются к Казакову. Тут нажим был определённый.

Может быть, я обидел А.М. Борщаговского» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 5, лл. 122–127).

Другой кандидат в отставники – Олег Михайлов был человеком иного поколения, нежели Борщаговский. О драматических послевоенных чистках он знал в основном по рассказам. Его никто никогда не травил за инакомыслие. То, что ему периодически пеняли в Институте мировой литературы за симпатии к эмигрантской прозе, преступлением не считалось, а вызывало у начальства зачастую лишь чувство лёгкого недоумения, переходящее в снисхождение: мол, грехи юности. Во всяком случае за убеждения Михайлова никогда и ниоткуда не увольняли. Не этим ли объяснялось его фрондёрсто.

Своё заявление о выходе из редколлегии «ЛР» Михайлов направил не Соболеву, а новому руководителю Московской организации Георгию Маркову. Он написал:

«Председателю Правления Московского отделения ССП товарищу МАРКОВУ Г.М.

Уважаемый Георгий Мокеевич!

В декабре 1962 года (после соответствующих переговоров со мной) решением Правления московской организации я был введён в редакционную коллегию нового еженедельника «Литературная Россия». В специальном обращении, которое разослал его членам главный редактор К.И. Поздняев, в частности, писал: «Я выражаю не только надежду, но и твёрдую уверенность в том, что редколлегия еженедельника будет работать дружно и плодотворно. Это необходимо для того, чтобы с первых же №№ читатели полюбили газету писателей России, чтобы с первых же №№ она стала боевой, интереснеой, необходимой не только для сотен «избранных» почитателей литературы, но и для многих многих тысяч самых рядовых читателей. Я люблю людей ершистых, спорящих со своими товарищами. Меня не пугает, что в повседневной работе редколлегии будут порой возникать те или иные споры. Важно, чтобы они были принципиальными и способствовали успеху того дела, которое нам поручено».

Работа моя в еженедельнике велась на общественных началах, и я отнёсся к ней так, как, бывало, относился к комсомольским поручениям – горячо, заинтересованно, бывал в редакции не реже двух раз в неделю (отрывая время от своих дел), где мог, доставал интересные материалы (переводные рассказы, публикации, статьи). Три месяца совместной, «соборной» работы не принесли каких-либо расколов. Были рабочие споры, вполне естественные во всяком живом деле. И спорили мы не потому, что К.И. Поздняев признался в любви к людям «ершистым», а исходя из пользы дела.

С конца марта меня перестали приглашать на заседания редколлегии. Вскоре, выступая на пленуме писателей РСФСР, К.И. Поздняев заявил о «нетерпимой» атмосфере, которая якобы сложилась в редколлегии. Я слушал его и только диву давался, когда он позволил себе в грубо искажённом свете изложить ход работы в еженедельнике, уничтожительно отозваться, в частности, обо мне как о человеке «идейно неустойчивом» и т.п. Как я понимаю, сделал всё это он из узко службистских, чисто эгоистических соображений, потеряв тем самым всякое уважение с моей стороны.

Я не так давно работаю в литературе, и мне не хотелось бы кривить душой ни перед самим собой, ни перед Вами, Георгий Мокеевич. Вы должны понять меня – моё решение о невозможности оставаться в одной редколлегии с К.И. Поздняевым – не дезертирство, а естественное стремление остаться принципиальным в том сложном положении, в какое поставил меня К.И. Поздняев своим легкомысленным, извращающим факты выступлением.

С уважением – Олег Михайлов» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 5, лл. 59–60).

Олег Михайлов

Получив заявления Борщаговского и Михайлова, Соболев устроил 18 апреля небольшое обсуждение. Свои мнения изложили Прокофьев, Рыленков, Алим Кешоков, Мустай Карим и Сергей Сартаков. Понятно, что Соболев не хотел, чтобы скандал вокруг «ЛР» вышел на новый виток. Он хотел всех умиротворить. Но Борщаговский и Михайлов стояли на своём. Переубедить их ему не удалось.

Уже в 2001 году Олег Михайлов вспоминал: «В редколлегии единомыслия не было. Большинство её членов во главе с заместителем главного редактора популярным прозаиком и поэтом К.М. Симоновым вело дело так, чтобы «Литературная Россия» не противостояла «Литературной газете», а находилась с ней, так сказать, в одной либеральной упряжке. Даниил Данин, Александр Борщаговский, Евгений Винокуров, Лев Кассиль, Григорий Куклис, Лев Якименко и, конечно, Константин Симонов симпатизировали «Новому миру» и его генеральной линии. В меньшинстве пребывали Егор Исаев, Виталий Закруткин, Николай Рыленков (последний, правда, почти не появлялся на заседаниях, оставаясь в Смоленске). Сам я напечатал в газете незначительные статейки о той же городской «молодой прозе»…

Симонов проявлял ко мне внимание: заезжал за мной на Тишинку (по дороге из писательских домов на Аэропорте) и отвозил назад после редколлегии. Расспрашивал, как я работаю:

– Вы читаете свои произведения жене?

Куда там! Моя жена, девочка из подвала, дочь уборщицы, как-то прилегла с моей рукописью и минут через пять заснула: «Ты знаешь, Алёша (так называли мы друг друга – Алла и Олег), только начала читать, как так захотелось вздремнуть…»

– Нет, Константин Михайлович, не читаю…

– Напрасно! Моя жена – первый и главный критик всего, что я пишу…

Редколлегия таила внутренние противоречия, которые не могли не сказаться. Даже Поздняев казался большинству ретроградом. Как-то Симонов, мягко картавя, сказал, отвозя меня на Тишинку:

– Вот к лету я закончу свой новый гоман, и мы устгоим маленький двогцовый пегевогот…

Но переворот и не маленький устроил в мире молодой московской художественной интеллигенции Никита Хрущёв. После исторического посещения выставки в Манеже (кажется, 8 марта 1963 года), где он топал ногами на Эрнста Неизвестного и кричал: «Пидарасы!», едва ли понимая, что это такое (словечко произнёс по-народному), были собраны молодые поэты, прозаики, драматурги, живописцы, скульпторы и т.д. Ему, кстати, не понравился цвет и фасон рубахи, которую надел молодой тогда художник князь Голицын, и он гневно потребовал; чтобы тот публично заявил о своей идейной позиции. Произошла смена в руководстве Московской писательской организации, а там дело доехало и до «Литературной России».

В МК партии состоялось собрание, где воистину с юношеской страстью выступил доселе бестемпераментный, сидевший на двух стульях Поздняев.

– Один хромой верблюд может испортить путь целому каравану! В моей редколлегии слишком много хромых верблюдов…

Дальше перечислялись известные лица и в конце списка – я, «влюблённый в сомнительную прозу Василия Аксёнова». Теперь оставалось выждать, чтобы подать заявление о выходе из редколлегии не первым. Первым вышел Симонов, и тогда с лёгким сердцем подал заявление и я. Кое-кто из либералов решил остаться: так, провожая нас, Д.Данин убеждённо говорил:

– Всё-таки нужно иметь в редколлегии кого-то из своих» («Литературная Россия». 2001).

Но оставшийся Данин оказался бессилен. Он без Симонова и Борщаговского на что-либо влиять в «ЛР» не мог.

С высоты сегодняшнего дня видно, что Поздняев допустил огромную ошибку, когда согласился с уходом из редколлегии нескольких влиятельных либералов. Этого нельзя было делать ни в коем случае. Да, разношёрстный состав редколлегии доставлял много проблем. Каждый придерживался своих убеждений, спорил и порой уклонялся от любых компромиссов. Понятно, что с единомышленниками иметь дело всегда проще и приятней. Но отсутствие оппонентов вело к стагнации.

Вячеслав ОГРЫЗКО