Новые праздники, которые всегда

№ 2014 / 40, 23.02.2015

Не буду настаивать на собственных заслугах (а автор-то точно усмотрит тут метафизическую цепь), но не прошло и полгода после моей рецензии на 2001-го года его книгу

Не буду настаивать на собственных заслугах (а автор-то точно усмотрит тут метафизическую цепь), но не прошло и полгода после моей рецензии на 2001-го года его книгу, как книгопечатный станок разродился аж тремя. До этого действительно нового праздника, романы Гурина пребывали в Сети, где набирали приличное количество многотысячных скачиваний, но – и только. А мы, уроженцы Ретрограда, любим взвесить книгу да полистать. Я выбрал самую пухлую с нацбольской обложкой (автор состоял в НБП).

Макс Гурин

Поколенчески Гурин-Х-Скворцов (таков полный психдоним) самый что ни на есть постмодернист. И по их законам – нам бы не надо его видеть и знать. Только текст и собственные читателя с ним отношения. Невидимка Пелевин в помощь. Но в том-то и прелесть Макса, что он, постояв у самых истоков «Вавилона» и застав перестройку уже в комсомольском возрасте, в отличие от меня, – пишет до безобразия субъективно. То есть настолько, что сперва хочется отбросить книгу подальше, брякнув штамп – «шизотерика». Очень много даже не философствований, а каких-то именно назиданий, причём с таким накалом йогобогомути (Мих.Бойко forever!), что и всеядному профрецензенту станет страшно. Но всё-таки речь его упрямо-вкрадчивая с улыбочкой Санта Клауса, переодетого в садо-мазо-кожу – спасает. И спасает, наоборот, видимость автора, его явь.

Не спорю, полно авторов, которых после чтения их трудов видеть не хочется (подозреваю, что сам я как раз из этих). Вопрос тут в градусе отчуждения, который в тексте настаивается. Но вот Макса просто необходимо знать, чтобы понимать – вероятно, это непоправимый изъян его прозы. Мы теряем аудиторию, как сказала бы Катя Гордон, будь её день рождения. Но праздники теперь у нас иные. И даже искренняя на последней странице цифра – 72 экземпляра, это, доложу я вам, поступок. Кстати, заметили, как сменился тренд? Все относительные новички перестали козырять тиражами, оная строка исчезла из выходных данных. В последние времена литературы живём-с…

Макса я узнал как раз в те года, о которых он продолжает повествовать в НП-2. Конец 90-х. Статный рыжеволосый кудреватый мужчина, налитой солнцем биологический оптимист – таким он представал среди аморфно-сутулой юности и унисекса «Вавилона». Поэтому упрёк Д.Кузьмина в его адрес, что, мол, нет в тебе сексуальной привлекательности – есть сущий бред. Одарённый вдобавок к яркой внешности рядом талантов (поэт-песенник, аранжировщик), Гурин выбивался из тусовки вавилонян, да и особо там не приживался. Он-то как раз в то самое время жил напропалую, пока иные поэтики наперегонки кропали свои текстики – жил-поживал, страдания наживал. Занятие это известное (Максу – из «Это я, Эдички», коим он успешно торговал на Новом Арбате с лотка).

Ещё Макс обаятелен: редко кто видел его без улыбки, он любит жить, хотя жизнь и предстаёт ему в столь сложных категориях то Библии, то Корана, то блаватчины, то ещё я (на своё счастье) не знаю каких религий, что вспоминается коридорное просветление Нео из первой «Матрицы». Какие-то светящиеся иероглифы кругом – при том, что куча главок, вбитых в линейный и не шибко навороченный сексуальный сюжет, и так превосходит числом событийные. Но это как раз та прямая речь, которая хоть и сплошь в экивоках, отступлениях, преломлениях, но не утягивает читателя от событий, а наоборот сообщает чрезвычайную их важность. Мат вперемешку с талмудизмом, но в настойчивости устной, почти пьяной интонации, однако нисколько не напоминающей Г.Миллера – вот, наверное, Гурин-стайл. Кортасар очень деликатно сконструировал свою «Игру в классики», не делая обязательными подобные нарративы – проложил вариант маршрута по главам, как бы оставляя за читателем право вчитываться в несюжетные размышления. И вдобавок повесив их на Морелли. У Макса же всё по-русски, в лоб, и с таким количеством мата на абзац, что эти десятки «праздников» должны расхватать как памятники уже запрещённой литературы. Книга снабжена штрих-кодом, всё по-взрослому.

Незабываема для меня почему-то случайная встреча: даже и не встреча, а явление его в окне троллейбуса, 31-го или 15-го. Я еду к Никитским, он идёт мимо театра им. Пушкина, от Пушкинской – буднично, покорно судьбе, зимой, наверное, 1998-го. Но что за хроматические гаммы эмоций на лице! Во-первых, ясно, что это здешний житель, во-вторых – степень углубления во внутренний диалог на грани безумия. Причём наружу это пробивается, как солнце сквозь городские тучи, – неизменной, слегка вопросительной и просительной улыбочкой. Максимка с Малой Бронной, он мне всегда казался взрослее лет не на пять, а на десять, именно по этой карте лица – с расстояния, мы ещё не были толком знакомы…

Потом мы поехали выступать в качестве фриджазового состава в Харьков, где нас принимал Серго Жадан, стояла весна 1999-го. Макс доживал свои героиновые и героические девяностые – но об этом уже он сам. Впрочем, синопсис прост: некая замужняя Ира заставила себя любить так безысходно, что рыжий оптимист сел на героин. Лечился в стационаре, но понял, что без собственной воли не вылезти… И вылез.

В Харькове мы решили выступать без репетиций – фриджаз же. Но мои способности барабанщика, увы, не вписались даже в предельно свободный раздрай клорнета (персонаж «НП-2» Костя Аджер) и рояля (Макс). Слишком медленные панорамные переходы в духе «Металлики» тормозили процесс, и очень хорошо помню всё обаяние и настойчивость Макса, вложенные в команду глаз из-под крышки рояля: «уходим-уходим, медленно заканчиваем!». Украинские фанки потом спрашивали с верхних рядов: «Шо, ваш барабанщик-то хоть теперь проснулся?». Спустя год в Максе проснулся тот самый зверь-мужчина, снабжённый обаянием и интеллектом, которого он на 4 года зачем-то подавил (если б ты знал, коллега, как меня сейчас эта цифра бьёт по больному месту, тому самому!). Читать НП-2 интересно тому, кто знает действующие лица, нехитро, иногда талантливо переименованные. Ведь как хорошо, как нежно звучит – Тёмна!

И она действительно лаконичная такая, статуэточная красавица. Певица, медийное лицо, как говорится. И вот с ней почему-то ничего нет. Зато есть с Дэйзи – а её я никогда не вычленял из околокузьминского унисекса. Комплекцией близкая к Шостаковской, она брала, конечно, мулатностью своей, но… не до таких же страстей? Впрочем, в том-то и смысл (залезаю на нарративные поля) в субъективной, вкусовой раздробленности индивидов… Дело дошло до порождения дитя. Которое, увы… Вот вам и Рокамадур почти – говорю же, Гурин это всё же литература. Полифоничная, диалогичная – ну, и как велели нам 90-е… Чего стоит один только поджанр, а точнее микросцена – для смайлика как иллюстративного героя в скобках! Всего-то развитие текстом того, чего компьютерные технологии ещё не могут делать. Ироничное, мудрое, порой «нэприличное».

Лето 2000-го, одарившее Макса многими женщинами, таким образом, направило и перо прозаика следом за капризами контрастного душа души, так сказать. Всё это, ещё и с выходом на деторождение, традиционные ценности, клёво. Утро с будущей женой на Малой Бронной в комнатке-шкатулке, где мы, помнится, репетировали нелепо – тоже есть некий этап. Хотя погружение в это иллюзорное спокойствие и смертельно для талантов, и уж не мне об этом напоминать…

Красота НП-2 – в принципиальной непричёсанности текста, в неожиданности ассоциативных коридоров. Макс не из тех, кто готов покинуть богатства маргиналий ради общедоступности – тому много подтверждений в виде его утверждений, в нарративном пунктире главок. Тот самый вопрос вопросов – Паниковского Балаганову. Зачем выдумывать героев, когда сам недорассказан? Чего ради страдал, если не можешь это высказать? Вот тут я вижу главный и вполне самодостаточный мотив быть реалистом – хотя Макс-то, как его смайлик, предпочтёт спрятаться от этой истины за кучей религиозно-философских ширм в стиле модерн, благо что воспитавшее его женское семейство должно ими в изобилии владеть.

Дмитрий ЧЁРНЫЙ