Лев Аннинский. ИЗ ДНЕВНИКА КРИТИКА

№ 1964 / 2, 10.01.1964, автор: Лев АННИНСКИЙ

Продолжаем разговор, начатый Л. Жуховицким

---

 

Критики похожи на слепней, которые мешают лошади пахать землю» – это добрейший Чехов.

«Критики – это всегда те, которые пытались быть художниками и не успели» – это Толстой.

«Для критика литература – вещь, которую можно критиковать» – это Маяковский.

Хорошие аттестации. Я вывесил бы их над столом каждого критика, чтоб критик прочитывал их, берясь за перо. Чтоб не забывал, какой приём уготован ему в читающем мире. Классики люди темпераментные, но не злонамеренные, и их всегда оправдают, выгородив при этом заодно и разнесчастных критиков.

Но меня не покидает тайное сомнение: надо ли их спасать?

***

Какая странная профессия. Что я, собственно, должен делать? Историк литературы исследует литературу как часть истории. Теоретик видит в литературе продолжение философии – в широком смысле слова. А я, критик, зачем? Оценки ставить? Бедного читателя эстетической грамоте учить? Писателей к вдохновенной работе призывать? Для всего этого не надо быть профессиональным критиком. Достаточно быть гражданином. Да где же, наконец, то дело, для которого ты родился критиком и которое, кроме тебя, критика, никто не сделает?

***

– Мы, – говорит, – поэты, живём вот здесь, а на том этаже – прозаики, а на том, скажем, – драматурги. А ты, – говорит, – критик, должен, как администратор гостиницы, нас всех обслуживать.

А я их всех – обслуживать… Спасибо, милый.

***

В том-то и беда, что критику считают служанкой литературы. А критика свыклась с этим. Увы, слишком часто она и не заслуживает иной участи.

***

Один мой ровесник, с которым мы лет семь назад начинали критическую деятельность в «Литературной газете», сказал:

– Мы разошлись, потому что я хочу углубляться в проблемы, а ты пытаешься развивать стиль.

Стиль?

Да!

Потому что стиль – это человек.

Потому что того, кто не чувствует в себе стиля, – я убеждён – нельзя вообще подпускать к бумаге.

Потому что написанное вне стиля, вне личности не существует для литературы вообще. Это профанация, и она тем опаснее, чем важнее «проблемы», в которые сия словесность углубляется. Нет ничего страшней проблем, функционирующих помимо человека.

***

Когда поэту говорят: «Снежного костра не бывает», – он отвечает: «Стихи не о том». Когда прозаику говорят: «Где у тебя профсоюз?» – он отвечает: «Рассказ не о том». Когда драматургу говорят: «На той фабрике давно уж пустили поточную линию», – он отвечает: «Пьеса не о том».

В критике часто видят нечто вроде склада с ордерами и орденами, нечто вроде бюро полезных советов авторам. Разумеется, отчего ж нет, найдёте полезные советы – пользуйтесь, ради бога! Только, в сущности, критика не о том.

Не понимаю, как можно считаться в критике специалистом по поэзии, или по прозе, или по драматургии. Я не хотел бы такого технологического признания. Не берусь учить поэта писать стихи, прозаика – прозу, драматурга – пьесы; не считаю себя вправе поучать и читателя, что ему хорошо, а что плохо. Просто хочу понять закономерность того, что есть. Хочу быть специалистом только по человечности.

***

– Знаешь, прочитав твою статью, я захотел прочесть и самоё произведение!

Я содрогнулся от этого комплимента. Лучшая оценка критику: прочитав эту твою статью, я захотел прочесть другие твои статьи.

***

Что значит посредник между читателем и писателем? Хорош посредник, статью которого читает вдесятеро меньше народа, чем читают роман или стихи. Спрашивается: для кого посредник?

***

Что значит перевести произведение с языка образов на язык логики? И с каких пор язык образов стал нуждаться в таком переводе? Если такой перевод получается, значит, и образы те – замаскированная логика. А если это подлинно образное мышление, то переводом в логику мы попросту убиваем в нём все. Л.Жуховицкий в статье о критике-соавторе пишет: объяснить, что Толстой хотел сказать «Войной и миром», – значит пересказать весь роман. Л.Жуховицкий имеет в виду, очевидно, знаменитое письмо Толстого Страхову; речь там, правда, идёт не о «Войне и мире», а об «Анне Карениной», но мысль Толстого действительно гениальна: реальность художественного произведения невыразима на ином языке, нежели тот, на котором оно существует; образный язык – плоть литературы; «переводя» поэзию на язык критики, мы не адаптируем художественный организм – мы создаём другой организм.

***

В чём главная неправда статьи Л.Жуховицкого?

«Ищу соавтора!»

А я не хочу быть у него соавтором. Я не берусь соперничать с Л.Жуховицким в его деле. У меня своё дело: сам Л.Жуховицкий с его прозой. С его прозрениями и с его иллюзиями.

Статья эта, кстати, – пример действительной критики. Она написана глубоко лично, и потому она схватывает общее. Эта статья дорога мне не тем, что после неё будто бы станут критики писать иначе, ценна статья как самостоятельное явление, как поступок, как произведение критического искусства, даже иллюзиями своими по-своему раскрывающее и суть дела, и характер пишущего.

Что значит: «критик – соавтор, не только объясняющий, но и существенно дополняющий писателя»?

Нет, только объясняющий! И тем самым не дополняющий писателя, а выполняющий свою особую задачу.

«Критическая статья может существовать и независимо от художественного произведения…»

Это изящное и напоминает шутку Плеханова: «Мне смертию И угрожало».

Критика «и сама по себе», – великодушно сообщает Л.Жуховицкий. Вот хорошо. Признал! Наградил! Но что делать – мне неинтересно быть тоже писателем. Хочу быть только критиком. А писателями пусть будут писатели. А физиками физики. И так далее.

Жуховицкий, между прочим, постоянно извиняется. Я, говорит, конечно, не Тургенев… Эти вот извинения, да пронзительное, словно обиженное чувство, сквозящее в изящных его остротах, да неуверенность распрекрасных мечтаний – всё это и есть сказавшийся в статье Жуховицкого личный стиль. Нет, ты всё-таки Тургенев. А мне, признаться, ближе характер Гоголя. Или Достоевского.

***

Среди моих сверстников Пётр Палиевский – вот, по-моему, лучший критик. Позиция неотделима от стиля, личность – в каждой клеточке анализа, и в каждой клеточке – концепция. Меня перевернули его «Фантомы», статья о Грэме Грине. Стиль в ней начинается с фразы о том, что читатель Грина словно пассажир самолёта – облака кажутся плотными, «но попробуй ступить – и полетишь, уменьшаясь, в бездну»… Вот это «уменьшаясь» – всплеск стиля. Чьими это глазами: «уменьшаясь»? Чьими – о себе самом? И ты уже отделён от себя, отброшен, уменьшен в маленькую фигурку, в которой уже нет тебя… Так начинается в статье тема фантомальности мира, в котором творит Грэм Грин.

Нет, я не кинулся перечитывать Грина после статьи Палиевского. Тот Грин, который был мне в данную минуту нужен, был здесь, в статье. Я кинулся к другим статьям Палиевского.

***

Мы говорим: «Критика отстаёт», чтобы потом иметь право сказать: «Критика подтянулась», словно всё дело в том, что забыли приналечь на этом фронте, а затем вспомнили, приналегли – и всё в порядке.

Нет, не технологический спор у нас: как поинтереснее писать рецензии. Ох, далёкий это спор.

Беру наугад номер журнала. Отдел критики: «Тема социалистической индустриализации воплощена имяреком», «Роман… имярека… пример заинтересованности современной темой», «Имярек продолжает разрабатывать тему… борьбы народа…», «Хочется закончить пожеланием, чтобы сельскохозяйственная тема заняла достойное место…», «В произведениях имярека рядом с темой воинского героизма… проходит тема пролетарского интернационализма. Поэт разрабатывает эту тему настойчиво и упорно…»

Вот дагерротипная критика. Такой-то разрабатывает эту тему, а такой-то – ту тему; такой-то старается, а такому-то следует подтянуться, приналечь.

Разумеется, регистрационная критика всё же лучше, чем ничего. Это всё же какой-то организованный учёт литературной продукции. Но представим себе не такое уж фантастическое положение: всю эту тематическую раскладку литературы будут делать библиографические машины. Как раз для них работа: этой теме – столько-то места, той – столько-то. Что тогда остаётся критике?

Одно – быть критикой.

***

Критик пишет о литературе так же, как писатель о жизни: стихотворение – живой организм, рассказ – событие духовной жизни, пьеса – явление, с неизбежностью вырастающее на данной исторической почве. Да и собственные мотивировки критика – такое же явление жизни, как и то, о чём он пишет, и такое же раздумье о жизни, и такой же автопортрет времени, если, конечно, не лукавы эти мотивировки и не ухищренны эти раздумья, если восприятие литературы критиком действительно вырастает из его живого опыта, если из статей критика встаёт главное – позиция и личность.

***

Критика – искусство. Со своим специфическим предметом и со своим языком. Конечно, можно и язык критики свести к силлогизмам, мало ли что вообще можно: ведь и прозу со стихами тоже нередко пишут при помощи силлогизмов, и ничего, сходит… Настоящая критика пишется живыми словами, а не мёртвыми понятиями; и разница между настоящей критикой и настоящей прозой не больше, чем между прозой и, скажем, скульптурой.

У скульптуры материал реальный – камень. Объект тоже реальный – фигура человека, допустим.

У литературы тот же самый реальный объект – конкретная жизнь, но материал уже идеальный – слово, духовная, так сказать, субстанция, условный знак.

Критика кругом нематериальна: при помощи духовного материала – слова – она познаёт духовный объект – литературу. Поэтому язык критики так разительно напоминает понятийный язык науки, но он всё же другое, хотя язык критики действительно ближе всего к языку науки – опосредованностью своей. Смешно ставить критику между прозой и читателем: язык критики менее доступен, чем язык прозы, потому что предмет критики более отвлечён. Я бы поверил скорее в такую градацию: проще, и ярче, и демократичнее всех искусств драма, театр и внук театра – кинематограф; проза требует уже известной настроенности; ещё больше условий ставит читателю поэзия; за ней идёт критика, а уж за критикой наука – не в прикладном, а в высшем смысле слова.

Только критика уж в этом ряду нужна настоящая. Впрочем, только ли критика?

***

А всё бездарное я просто отбрасываю. Это ни хвалить, ни ругать неинтересно. Конечно, я могу попутно отметить, что такой-то бездарен. Но это не критика, это попутно. Надо брать лишь то, что достойно критики.

***

Ругать или хвалить можно только бездарности. Настоящее можно только анализировать. Критик раскрывает и того, о ком пишет, если есть духовный контакт с ним. Но даже если и нет контакта, всё равно в самом себе что-то раскрывает он.

Есть контакт?

Белинский о Пушкине.

Нет контакта?

Писарев о Пушкине.

Писаревский Онегин, как справедливо заметил Л.Жуховицкий, совсем другой Онегин. Это и не Онегин вовсе. Это сам Писарев.

Жуховицкий задумался: отчего сто лет назад была в России великая критика?

И махнул рукой:

«Ладно, гении».

Но ведь гении не случайно приходят в этот, а не в другой жанр. Национальный гений на каждом историческом этапе устремляется в наиболее перспективные области. Не потому ли роман Чернышевского так похож на критический диалог с читателем и гении в ту пору в критику шли, что сам тип революционера-шестидесятника неуловимо тяготел к критическому языку? Вот, кстати, опровержение того, будто расцвет критики непременно следует за расцветом прозы и поэзии: когда во второй половине прошлого века Толстой и Достоевский стяжали мировую славу русскому роману, золотой век русской критики был уже позади: диалектика души, открывшаяся литературе, тяготела к языку романа.

***

– Так что же, критика, выходит, автономна?

– В такой же степени, как проза или поэзия.

– А что будет делать, позвольте узнать, критика, если, к примеру, литература исчезнет?

– К примеру, критика объяснит её исчезновение.

Лев АННИНСКИЙ