Юрий РЫТХЭУ. ЛЮБОВЬ

Рубрика в газете: Проза, № 1973 / 48, 30.11.1973, автор: Юрий РЫТХЭУ (г. Ленинград)

В нагромождении торосов Айе нашёл ярко-красный пластмас­совый ящик с надписью «Sapporo» и осторожно обколол ножом. Ящик был удивительно лёг­кий, разделённый вну­три на ячейки: поэтому его и не раздавило во льдах.

По длинной галечной косе, далеко выдавшейся в море, но скрытой нынче под слоем снега, Айе шатал, держа на плече ярко-красный ящик, и размышлял о его назначении. По надписи он догадался о его происхож­дении, но вот для чего он?

С косы хорошо была видна одино­кая яранга, притулившаяся к океанскому берегу. Сколько ни помнил себя Айе, она всегда стояла здесь. Было время, когда она была не одна – здесь располагалось довольно боль­шое стойбище, жители которого одно­временно занимались морским про­мыслом и оленеводством.

Потом люди ушли – переселились на новое место, где построили большие деревянные дома, школу, боль­шой магазин, провели электричество. Айе до недавнего времени тоже жил там, пока учились дети, пока были силы работать в правлении колхоза.

Три года назад Айе переехал в ста­рую ярангу. Многие, в том числе и дети, уговаривали не делать этого: как жить вдали от людей, от большого магазина, кино, почты, телевидения? Как жить без общения с друзьями, близкими, без долгих разговоров-воспоминаний со сверстниками? И последний довод: если что случится, заболеет кто – как узнать об этом, как помочь?

Айе усмехался про себя. Конечно, всё это прекрасно – хороший посё­лок, большой магазин, кино и телеви­дение… Может быть, ради этого он работал без отдыха, терпел насмешки и издевательства, когда в годы далё­кой молодости агитировал за колхоз, вечерами сидел за партой, постигая хитрости грамоты… Но приходит та­кое время к человеку, когда нужно осмыслить себя и свой путь, когда воспоминания прошлого с удивитель­ной силой тянут на то место, где ро­дился, когда хочется прожитое пере­живать наедине…

Что касается магазина, то на это есть вертолёт, который летает мимо яранги, летом ходит шхуна, проверяет маяки, и, наконец, у Айе хорошая упряжка… Правда, телевизора нет, но есть отличный транзисторный при­ёмник и портативная радиостанция, с помощью которой в любое время мож­но связаться с посёлком.

Из всех близких только жена, Умкэнэу, не отговаривала его. Не по­тому; что была покорна, это совсем не так. Просто за полвека совместной жизни она так свыклась с поступками и мыслями мужа, что иной раз ей казалось, что разговаривают они с мужем, даже не произнося вслух сло­ва… Только когда Айе начинал говорить что-нибудь малопонятное, осо­бенное, вычитанное из книг или жур­налов, она начинала чувствовать какое-то душевное неудобство. Обычно после таких разговоров внезапно ме­нялась погода.

Айе шагал, высоко держа пласт­массовый ящик, и размышлял о том, что думает Умкэнэу, глядя издали на красное и непонятное. Нынче море щедро на подарки. Возле яранги стоят четыре бочки солярки, выловленные в осенние шторма, бочонок сливочного масла, множество пустых деревянных ящиков, доски, обломки шлюпок. Осо­бенно много всяческой пластмассовой посуды – бутылки, фляжки, ка­нистры, банки… В некоторых сосудах сохранялось неизвестного назначения содержимое, иногда отдававшее хо­рошо знакомым запахом спиртного. Но дочка врач настрого приказала не притрагиваться к этим подозритель­ным жидкостям. Вертолётчик Теплов, хорошо знающий английский, тщательно изучил надписи на банках и рассортировал их: большинство разного рода жидкие мыла – мытья головы, тела и даже от­дельно для ног, средства для стирки и уничтожения насекомых. Водки и вин не было. Да и какой уважающий себя моряк выкинет или ненароком уронит такое добро за борт?

У яранги стояли несколько отлич­но сработанных нарт, самодельный верстак и разные инструменты на нём. В первые же месяцы после при­езда сюда Айе обнаружил, что не мо­жет жить только охотой: ему нужен был регулярный труд. Вспомнил, что когда-то делал нарты. Они пользова­лись большим спросом, а поставляло море: нерпы и – ремни, а волны – почти неограниченный запас разнообразных пород Айе иные нарты оснащал си-из красного дерева. Только зья каждый раз были или дубовые, или берёзовые.

Умкэнэу вышла из яранги и сразу же заметила что-то яркое и красное на плече мужа. Непохоже на лисицу.

Тишина такая, что на большом рас­стоянии Умкэнэу отчётливо слышала скрип снега под подошвами и глубо­кое, шумное дыхание Айе. Умкэнэу попыталась разглядеть, что это несёт старик, но, пересилив любопытство, принялась кормить со­бак, встряхнув каждую из них, чтобы не примерзали к снегу.

Затем она вернулась в чоттагин. В такую погоду можно и гостей дождаться. Путь вертолёта, облетающе­го оленеводческие стойбища, проле­гал как раз над одинокой ярангой, и лётчик Теплов не упускал случая приземлиться у яранги хотя бы на полчаса, поговорить со стариком, снабдить его новыми книгами, журна­лами, и газетами.

Пока Умкэнэу подметала пол ути­ными крылышками, прибирала книжную полку, оттирала иней от глянце­вых журнальных обложек, она не переставала прислушиваться к прибли­жающимся шагам.

Небольшой чайник стоял на горя­щем примусе.

Когда Айе подошёл к яранге, он услышал шум пламени и с удовольствием подумал о предстоящем чаепи­тии. А потом, до захода солнца, мож­но будет немного поработать на свежем воздухе, а вечером почитать.

Эти дни Айе читал роман Льва Толстого «Воскресение». Книга давно была у него на примете, но всё недо­суг было браться за неё. К тому же Айе почему-то был уверен, что это повествование о том, как проводили выходной день помещики времён Льва Толстого. Как-то подумалось Айе: откуда же у помещиков выход­ной день, если они вовсе и не работа­ли? В разговоре с Тепловым Айе вы­сказал это сомнение и удивился, с какой горячей заинтересованностью лётчик начал убеждать Айе взяться за эту книгу, уверяя его, что это один из лучших романов великого писателя и значение названия совсем не такое, как думал Айе.

Многие книги Айе читал вслух и делился своими мыслями с женой. Но в этом романе было много стран­ного, волнующие, глубинные, затаён­ные чувства; и Айе переживал это необычно, молча, тревожа этим Ум­кэнэу, заставляя её просыпаться сре­ди ночи от незнакомых, тут же улету­чивающихся сновидений.

Иной раз, отложив книгу, Айе на­чинал говорить. Надо было напрягать внимание, чтобы следить за ходом его мысли, за часто непонятными и туманными рассуждениями о природе человеческого сердца, отягощённого чувством вины, о преступном себялю­бии, которое губит человека и отрыва­ет его от других людей…

Айе вошёл в чоттагин и опустил на промороженный земляной пол ярко-красный ящик с чёрными буквами на всех его четырёх стенках – «Sapporo».

– Гляди, что нашёл, – сказал он жене.

– Хороший ящик, – заметила Умкэнэу и, осмотрев внутренние ячей­ки, на минуту задумалась и сказала: – Очень удобно хранить в нём стек­лянные бутылки.

– А ведь верно! – усмехнулся Айе. – Как я сам не догадался! Именно для этого и предназначен ящик. Двенадцать бутылок можно по­местить, и не надо бояться, что побь­ются.

– А что это за слово? – спросила Умкэнэу, показав на надпись. – Название напитка?

– Нет, – ответил Айе. – Это название города в Японии. Несколь­ко лет назад там проходили зимние Олимпийские состязания.

Айе начинал учиться грамоте ещё тогда, когда чукотская письменность пользовалась латинскими буквами.

После чаепития Айе вышел из яран­ги. Погода, к сожалению, портилась. Солнце низко висело над хребтом: красное, огромное, прихваченное мо­розом. Оно садилось в низкие, похо­жие на размазанные чернила тучи.

Старик поставил на верстак заго­товку и принялся строгать. Мысли его перескакивали с одного на дру­гое, пока почему-то не вернулись к ящику из ярко-красной пластмассы с надписью «Sapporo».

Эти буквы… Латинский алфавит… Это было так давно. Крадучись, Айе ходил в школу. Поздними вечерами, когда засыпали собаки и люди. Шко­ла стояла на косе – маленький двух­комнатный фанерный домик. В одной комнате жил учитель, в другой – помещался класс. Вместе с Айе учи­лись ещё Теркинто, Ильмоч и Гэматтин. Потом они и составили пер­вую комсомольскую ячейку. Первым секретарём у них стал учитель Павел Князев. На другой год в школу уже ходили не таясь, и к ним присое­динились другие жители села, в том числе и девушки. Только там, в шко­ле, во время долгих сидений за пар­той Айе как следует разглядел свою соседку. Яранга родителей Умкэнэу находилась рядом с ярангой Айе. Но только в фанерном домике Айе уви­дел, что Умкэнэу выросла и превра­тилась в высокую девушку. Под тон­кой камлейкой, накинутой поверх кэркэра, угадывались высокие твёрдые груди. Сосредоточенное лицо Умкэнэу с мелкими бисеринками пота на верх­ней губе непонятно волновало парня, чудилось в короткие минуты перед сном. Уши слышали её голос, негром­кий, но удивительно тёплый. Иной раз Айе удавалось заглянуть в глаза девушке. В глубине чёрных зрачков мелькали искорки, от которых у пар­ня перехватывало дыхание. Понемно­гу он понял, что и Умкэнэу чувству­ет неодолимую силу, которая тянет их друг к другу, не даёт спать ноча­ми, а днём заставляет их искать встреч.

И как-то длинным летним вечером они ушли далеко в тундру, где синели, отражая небо, тихие глубокие озёра. На сырой, прохладной траве они сплели тела, оба дивясь великому открытию, которое делают только двое. Потом вместе вернулись домой, в ярангу родителей.

– Я взял её, – сказал Айе сво­им, что означало в то же время: я женился на ней.

Никакого особого обряда по этому случаю не было. Обе семьи находились в положении равной бедноты.

Айе души не чаял в Умкэнэу, но, как это полагалось исстари, не выказывал своих чувств. Лишь в темноте полога чувства эти обретали peaльность, когда не надо было ни взглядов, ни слов. Соприкосновение разгорячённых тел создавало новый, огромный волшебный мир, который не нуждался в словах. Иной раз с ощущением некоторой неловкости Айе где-нибудь на охоте вдруг обнаруживал, что с тоской думает об Умкэнэу, вспоминает её тёплое, предутреннее дыхание.

Айе надеялся, что со временем это у него пройдёт, он будет относиться к жене, как нормальные люди, его соседи, сверстники. Но с годами чувство у Айе росло и крепло, словно в груди зажёгся постоянный, ровно горящий и никогда не гаснущий огонёк.

Пошли дети. Умерли один за другим родители, проторив новую дорогу на священный холм, где белели кости похороненных по древнему обряду.

О своих чувствах и переживаниях ни Айе, ни Умкэнэу за всю свою долгую жизнь не сказали друг другу ни слова. Не только потому, что такого обычая не водилось в народе, а скорее оттого, что в этом не было никакой надобности.

Впоследствии, прочитав и просмотрев множество книг и кинофильмов, Айе начал догадываться, как называется это чувство, связавшее его и Умкэнэу. Правда, и в книгах, и в кино о любви говорилось очень много. Порой не оставалось ни слова для других, тоже важных дел. Именно это обстоятельство вызывало большое сомнение у Айе, чтобы причислить своё счастье к тому, что называлось любовью.

Айе ещё раз, прищурившись, посмотрел на солнце. С каждым днём уменьшается светлое время. Heдели через две солнце будет подниматься над горизонтом часа на два, не больше. А потом наступят долгие сумерки. Умкэнэу будет ждать его у яранги, время от времени светя электрическим фонариком. В молодости она зажигала мох в плошке с тюленьим жиром и широко распахивала дверь в чоттагине, чтобы пламя отражалось на снегу и служило путеводной звездой возвращающемуся с моря охотнику. И Айе чувствовал издали сердечное тепло жены, её тревожное ожидание и сдержанную радость, когда он приходил с добычей…

Интересно, почему это вдруг вспомнилось именно теперь, сегодня? Может быть, оттого, что пришло время подумать и об этом?

Сумерки уже сгустились так, что дальше строгать не было смысла: можно испортить будущий полоз.

Айе убрал инструменты и посмотрел на небо: погода портилась. Жаль, конечно, что Теплов не прилетел, но что делать: глупо сетовать на изменчивость северной погоды – она такая и есть.

За вечерней трапезой Айе молчал, заново переживая неожиданное воспоминание. Иногда он кидал пытливый взгляд на жену, словно отыскивая в ней сохранившиеся черты той, которая покорно пошла вместе с ним на мягкие тундровые травы.

Умкэнэу чувствовала что-то новое, незнакомое в настроении мужа, и это вызывало у неё смутную тревогу.

Перед сном Айе долго крутил приёмник. Послушал последние известия, потом поймал Анадырь и слушал чукотского диктора. Выключив приёмник, Айе принялся за чтение. Но сегодня что-то не читалось. Опять захле­стнули воспоминания. Вспомнил, как его унесло на льдине. В общем-то, с каждым морским охотником случа­лось такое. Айе вышел на твёрдую землю на седьмой день. А когда при­шёл в селение, Умкэнэу вопреки обыч­ной сдержанности кинулась ему на шею и смочила всё его обмороженное лицо горячими слезами радости.

Айе аккуратно положил книгу, за­помнив номер страницы, и вдруг неожиданно для самого себя окликнул жену:

– Умкэнэу!

– А?

– Знаешь, Умкэнэу, сегодня мне не даёт покоя одна мысль… Не знаю даже, как тебе и сказать…

– Что такое? – встревоженно спросила жена, подумав тут же: не заболел ли старик?

– У нас всё-таки была любовь, – тихо сказал Айе, произнеся последнее слово по-русски.

– Любовь? – переспросила Ум­кэнэу.

– Что-то близкое к этому, – то­ропливо ответил Айе.

«Погода испортится», – подумала про себя Умкэнэу. Так бывало всегда, стоило старику заговорить о чём-ни­будь необычном и малопонятном. Вот так недавно было, когда рассуждал о том, что люди стали делать много му­сору и загрязнять природу. Попрекал жену, что она пускает сор по ветру, тундру портит. Умкэнэу не отвечала на его слова, полагая, что всё это пу­стое. Но когда Айе прочитал ей статью из журнала о катастрофе тан­кера, о птицах со склеившимися крыльями, об огромных кучах дох­лой рыбы, ей стало страшно. Всю ночь её преследовали кошмары, а под утро она проснулась от шума пурги. Метель продолжалась четыре дня.

Почему вдруг Айе заговорил о любви? Это что-то новое. То всё рассуждал о научном или о политике, а тут – о любви. Может быть, оттого, что давно не видел других людей? На­до будет уговорить его съездить в посёлок, повидаться с детьми, понян­чить внуков. Умкэнэу любила эти по­ездки. Не потому, что ей не нрави­лось здесь. В этих гостеваниях глав­ная прелесть была в том, что они в любое время могли вернуться сюда, в эти места, которые связаны с самыми дорогими воспоминаниями.

Порой, когда Айе охотился в море или уходил в тундру, Умкэнэу бродила по косе и воссоздавала в памяти исчезнувшее селение, свою ярангу. От неё остались лишь большие круглые камни, которые удерживали жилище на земле во время урагана. Ветер давно смёл сухой мох, на котором настилали пол из моржовых кож, выветрил все жилые запахи. Лишь при­глядевшись, можно было увидеть очаг – закопчённые, прокалённые камни.

На стороне косы, обращённой к мо­рю, виднелись полуразрушенные стены бывшей школы. Каждый раз, да­же теперь, когда большая часть прожитого оставалась позади, подходя к этим стенам, побелевшим от ветров, дождей, снега и солёных морских брызг, Умкэнэу чувствовала волне­ние, горячая кровь кидалась в голо­ву и затуманивала мозг. И тотчас в памяти отчётливо вставало всё – как она впервые по-новому, с неожидан­ной теплотой взглянула на Айе. И чтобы не показаться в его глазах смешной, она с необыкновенным усер­дием училась грамоте и русскому язы­ку. И книг прочитала она не меньше, чем муж, только не признавалась ему в этом, считая, что нельзя лишать мужчину чувства превосходства. А какой был прекрасный день в мягких тундровых травах на берегу озера! В этот день Умкэнэу поднялась на вершину счастья и, несмотря на ветер и снег, дожди и ураганы, крепко держится на ней.

Умкэнэу засыпала с тревогой.

Ночью шум ветра разбудил её, и она с неожиданным облегчением вдруг подумала: «Ну вот, так и зна­ла – пурга».

Стараясь не разбудить мужа, Ум­кэнэу осторожно выскользнула из полога.

В лицо ударило снегом и ветром. Отцепляя по одной, перевела всех собак в чоттагин. Потом ощупью нашла распяленную на снегу нер­пичью шкуру и принялась выдёрги­вать колышки. И тут она увидела мужа. Айе молча помог принести шкуру в чоттагин.

Забравшись под тёплое оленье одеяло и чувствуя, как тепло возвращается в остывшее тело, Умкэнэу снова вспомнила слова мужа о люб­ви. И засыпая под усилившийся вой ветра и хлопанье моржовых кож по крыше, она подумала: «А может, это действительно любовь?»

 

г. ЛЕНИНГРАД