Юрий ДОБРОСОКИН. Электрический человек

Рубрика в газете: Рассказ, № 1979 / 35, 31.08.1979, автор: Юрий ДОБРОСКОКИН (г. Воронеж)

Юрий Добросокин родился в городе Таллине, где его отец служил морским офицером. После демобилизации отца семья переехала в Воронежскую область, здесь Юрий вырос и окончил школу. Работал на Адмиралтейском заводе в Ленинграде, спасателем в Артеке, сотрудником районной газеты. Сейчас – студент пятого курса Литературного института имени А.М. Горького.

Порой как руководитель семинара я досадую, что молодой прозаик пишет очень мало, но не могу без уважения отнестись к его упорной и кропотливой работе над словом, над фразой, интонацией. Впечатляет и та пристальность, с которой Юрий Добросокин вглядывается в черты окружающего мира, прислушивается к едва слышимым порой его звукам. Кажется, что он пристрастен к детали, стремится дотошно выписать именно её, но за этим определённо чувствуется желание угадать и понять огромный современный мир в его материальном и духовном плане.

Предлагаемые рассказы – первая публикация Юрия Добросокина в центральной печати.

 

Александр РЕКЕМЧУК

---

 

Юрий ДОБРОСОКИН

 

 

ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК

 

Снять счётчик, поставить счётчик – вот, собственно говоря, какая у меня сейчас работа. В мои обязанности не входит ремонтировать электропроводку, если у кого-то на моём пути она окажется неисправной. Эту работу выполняют другие люди. Хозяева могут обратиться в нашу контору, и оттуда пришлют электромонтёра, специалиста по проводке.

Меня никто не вызывает, я прихожу сам. Сниму счётчик, я же его и поставлю через некоторый срок. За это время хозяева отнесут счётчик в мастерскую, там наши мастера проверят его ход, и потом хозяева заберут его и возвратят домой. Тут-то и я явлюсь, чтобы поставить счётчик на место. Вот и всё, такая нехитрая процедура, повторяющаяся каждые пять-шесть лет. Считай, счётчик, считай! И при этом, однако, как мне известно, всё равно порядочная доля энергии уходит неучтённой, непонятно куда, как будто проваливается в землю. В нашем городишке около семи тысяч дворов, и вот где-то среди них, потихоньку-понемногу, рассеиваются эти киловатты. Подобное и со мной. Сама работа у меня не тяжёлая, но затраты неучтённой энергии заранее никто предсказать не может. Сколько там, от Забродов до Рыбосёловки, путается в паутине, сидит на деревьях, швыряясь гайками в собак, моих киловаттов – кто это знает?

Сегодня я ходил по улице имени Чапаева, которая протянулась дугой вдоль Горы на добрых полтора километра. Как всегда, были кое-какие происшествия, без этого, наверное, моя работа и существовать не может. В одном месте я неосторожно замкнул плоскогубцами фазу на минус. Грохнуло и полыхнуло так, что не знаю, как я успел спрятать глаза, я и теперь ощущаю дрожь, когда вспоминаю тот момент. А хозяин, лет пятидесяти, всё время сидевший напротив меня с напряжённым, задумавшимся лицом, тут вдруг встал и, вскричав: «А, чёрт, вот она где!» – вытащил из-за картины, на которой были изображены летящие над морем гуси, десятирублёвую бумажку. Он, оказывается, спрятал её туда в день получки от жены и вот уже вторую неделю не мог вспомнить, где лежали его деньги.

 

В другом дворе хозяйка, молодая беременная женщина, увидев меня, попросила принести воды из колодца, а когда я возвратился с полными вёдрами, дом оказался заперт на замок и хозяйка исчезла.

 

Но особо мне запомнились три человека, у которых была одна общая черта – все они жили одиноко, но в остальном это были очень разные люди.

 

Я несколько раз постучал в калитку огороженного высоким и глухим забором двора, но долго никто мне не отворял. Меня это удивило, потому что кто-то явно ходил по двору и даже как будто слегка покашливал. Я немного наклонился и посмотрел в круглое отверстие, бывшее в калитке на уровне груди, и сейчас же почувствовал себя неловко: с той стороны точно так же смотрел на меня чей-то глаз. Но не успел я придумать, как поступить дальше, этот глаз пропал, и потом я увидел, что от забора уходит большая чёрная собака. Поняв, что недавно я стоял с нею нос к носу, отделённый только забором, я ещё раз почувствовал себя неприятно. Собака скрылась за домом, а вскоре появилась оттуда же в сопровождении человека.

 

Открывший калитку большой пожилой мужчина был одет как военный: в сапогах и в гимнастёрке под широким ремнём, в зелёной фуражке.

 

– Чего тебе? – спросил он строго.

 

Я объяснил, и он потребовал у меня документ; пришлось мне достать своё удостоверение электромонтёра. Глядя в удостоверение, он спросил:

 

– Фамилия?

 

– Твердохлеб…

 

Потом он спросил имя и отчество, и я всё ответил правильно, потому что это была моя собственная книжечка. После этого он предложил мне показать постановление городского Совета, предписывающее снять у него счётчик…

 

Пока я ещё раз объяснял ему подробно ситуацию, он пытливо глядел мне в глаза, стараясь, по-видимому, угадать, какие козни против него я таю в своей голове. Наконец он всё-таки пропустил меня в калитку и сам первым пошёл к крыльцу, я последовал за ним, а собака до самого крыльца покашливала за моей спиной. Мы вошли в дом. В комнатах было темно, снаружи окна закрывали ставни, и лишь только в зале оставалось раскрытым одно окно. На стенке были прибиты шкура лося, рога – предметы, редкие в наших местах, и ещё какие-то трофеи, плохо видимые во мраке. Я попросил стул и, поднявшись к счётчику, занялся своим делом. В углах стояла паутина. Из-за недостатка света казалось, что весь верх комнаты закопчён, а может, так оно и было. Хозяин, похаживая по комнате с заложенными за спину руками, наблюдал за мной, и я, наклоняясь, чтобы положить шуруп, тоже невольно на него поглядывал. Заметив это, он задал очередной вопрос, простота которого напугала меня, и я заторопился скорее покончить со счётчиком.

 

– Кто же тебя всё-таки послал? – проговорил он медленно и задумчиво, остановившись за моей спиной.

 

Я поскорее, не отвечая, слез со стула и, подавая ему счётчик, попросил, чтобы он как-нибудь выбрал несколько свободных минут, отнёс это в мастерскую. Увидев; что я не собираюсь уносить счётчик с собой, хозяин немного оживился и стал разговаривать со мной доброжелательней. Он положил счётчик на стол, довольно похлопал по нему рукой.

 

– Ты меня знаешь? – спросил он.

 

– Нет, к сожалению.

 

Он, как будто соглашаясь со мной, кивнул несколько раз.

 

– Да, – сказал он, – Зайцева-то все знают.

 

Я поспешил из дома; он, обойдя меня, опять шёл впереди. Двор, небольшой сад, дорожка к сараю – всё заросло высоким матёрым бурьяном, мимо которого хозяин проходил, начальственно и сурово поглядывая на этот беспорядок.

 

– Народу нет, – сказал он скорее себе, чем мне. – Всё запущено, заброшено!

 

Собака провожала нас до калитки, нагнув голову и покашливая: как видно, у неё неладно было с лёгкими.

 

У калитки хозяин обернулся ко мне, доверительно, уже как своему, сказал:

 

– Тебе не нужна шуба женская? Я от жены приберегал – почти не носила.

 

– Нет, у меня пальто, – я изобразил сожаление, помня, что мне ещё сюда придётся возвратиться.

 

Наконец покинув этот двор, я зашагал дальше по улице, радуясь свободе. Зайцев остался перед своей калиткой, глядя мне вслед, и, увидев, что я прошёл мимо соседнего двора, крикнул: «Ты же прошёл мимо Симкиных – снимай и у них!». – так повелительно и зычно, что я невольно приостановился и поглядел на двор Симкиных, хотя прекрасно помнил, что по списку в этом дворе стоит новый счётчик, из тех, которые ещё не скоро потребуют проверки и настройки.

 

Если о предыдущем посещении рассказывать мне было тяжело, то о втором дворе я начинаю говорить с удовольствием. Жильё здесь, маленькая белая хатка, стояло за огородом, засаженным картофелем, луком и помидорами, окружённое несколькими плодовыми деревьями и кустами смородины и малины. Пока я шёл по тропинке между грядок к дому, из малинника вышла мне навстречу чистенькая чёрная кошечка и стала ласкаться к моим ногам, по временам забегая вперёд и дожидаясь меня, чтобы снова потереться об ногу. Между деревьями стояла невысокая печь, белая и чистенькая, как ребёнок на мать похожая на дом; из трубы тянулся дымок, и в сковороде, прикрытой крышкой, что-то жарилось. Из сенец вышла старушка в фартуке, с тарелкой в руке.

 

– А вот и гость на мои пышки! – сказала она, увидев меня.

 

Её дом, после коридора, состоял из единственной комнаты, в которой было чисто и просторно. Пол был некрашеный и недавно вымыт, очень приятно пахла мокрая древесина. В углу, в соседстве с иконкой, находился мой объект, как и она, обрамлённый рушником.

 

Приняв из моих рук счётчик, она спросила: «Как он теперь, не толкнёт меня?» – и, не дожидаясь ответа, спокойно положила его на белый в голубую горошинку платок, концы которого связала так, что получился аккуратный узелочек. Потом она кормила меня в саду горячими пышками с вареньем, удивляясь, как это я так вовремя подоспел.

 

– Ну, похвалите, похвалите мои пышки, – просила она. – Или нет, нехорошие?

 

– Хорошие! – говорил я, радуясь, что такой разговор оправдывает моё нескромное поведение.

 

Она посмеивалась над собой, качая головою:

 

– Вот так, бывало, и мужа прошу: похвали, похвали! А он вредноват был – сидит ест себе, не хвалит, думает, что мне для удовольствия надо. Амне-то просто б знать, что всё вышло хорошо, что ему хорошо….

 

Лицо у неё было полное, на щеках и носу тоненькие красные прожилки, а голос такой молодой и чудесный – именно голос был самою ею, никакие черты старости не побеждали впечатления, произведённого им.

 

– Какой голос у вас! – сказал я. – Вы, наверное, поёте?

 

– И все так говорят. А я к нему привыкла – не понимаю, что у меня за голос, от чужих не отличу.

 

Я поблагодарил её за ласку и стал прощаться, а счётчик решил взять с собой в мастерскую, чтоб не ходить ей далеко.

 

– Ой, не надо, – попросила она, – я хоть погуляю к центру, а то нету другой причины погулять. Жалко только, теперь свету не станет без него.

 

Я с удовольствием ей разъяснил что свет, как и прежде, будет; она обрадовалась и несколько раз меня поблагодарила – как будто в домике её никогда не было света до меня.

 

В третьем доме, из тех, которые, мне сегодня запомнились, я застал стирку: гудела старая стиральная машина, из-за неё хозяева не слышали ни моего стука, ни того, как я наконец, незваный, вошёл а комнату. Около машины стояла женщину, а на скамье у стены сидел пожилой небритый мужчина с большим дряблым лицом и опухшими глазами и, тяжело дыша, выкручивал над тазом мокрые простыни. Мои слова о счётчике повергли их в заметное замешательство. Женщина с ожесточением посмотрела на мужчину, а тот, опершись одной рукой о стену, а другую вытирая о штаны, поднялся и, держась за низ выпущенной мятой рубахи и съёжившись, вышел из комнаты.

 

Когда я после некоторых, переговоров с хозяйкой подошёл к счётчику, оказалось, что он остановлен: в корпусе его была просверлена дырочка, а в нее вставлена спичка, прижимающая диск. Я объявил хозяйке, что вынужден написать сейчас акт о хищении, по которому она должна будет заплатить штраф. Она не возражала, а только осторожно спросила: «Сколько?» Я сказал, что это определяет комиссия – может быть, сто, а может, и больше. Она выслушала всё спокойно и кивнула головой, как будто бы соглашаясь со мной, но внезапно так закричала, что меня в очередной раз продрало током. Швырнув на пол мокрую тряпку, она выбежала на улицу. Я пошёл за нею. Подбежав к дощатому ветхому сарайчику, женщина принялась сотрясать его, дёргая изо всех сил ручку двери, но дверь не уступала, так как, видимо, была заперта изнутри.

 

– А-а-а! – закричала женщина, и дальше полился поток таких слов, какие не всякий мужчина сумеет вспомнить все вдруг сразу.

 

Из некоторых реплик я понял, что эта женщина – настоящая хозяйка дома, а тот, скрывшийся сейчас в сарае, – приживальщик, «приймак», как говорят у нас, и что для одного только он ей теперь потребуется – чтобы выплатил из своей пенсии штраф.

 

– Я тебе говорила, говорила, говорила!.. Вот тебе твой «сюрприз»!

 

Утомившись, она возвратилась в дом, села к столу и, должно быть, полагая, что я оценил по достоинству её расправу, поделилась со мной:

 

– Я его выгоню. Сначала штраф весь отдаст, а потом выгоню. Что он мне – родня? Пёс приблудный!

 

Я поглядывал на скамью, где недавно сидел приймак; на месте его сейчас лежала тяжёлая, скрученная жгутом простыня, из которой он отжимал воду.

 

– Я, конечно, могу ничего не писать, – сказал я, – но в мастерской всё равно всё откроется.

 

– Ничего, ничего! – обрадовалась она. – Пока это другой раз придут! Я, может, и умру-то к тому времени, – проговорила она так энергично, что было понятно: о смерти она ещё не подумывала.

 

Я взял сумку и вышел на крыльцо. Взглянув на укрытие приймака, я подумал, что, наверное, он сейчас наблюдает за мной в щёлочку. Да не хуже ли ему будет, когда я уйду: хотел, бедный, выслужиться перед хозяйкой с этим счётчиком, а попал в ещё большие дураки.

 

Но со мной хозяйка была ласкова, пока провожала меня до ворот.

 

И ещё одно впечатление от сегодняшнего дня. Я возвращался по Горе: улица имени Чапаева, пройденная мною сегодня до середины, отсюда выглядела сплошной зелёной полосой, в которой только местами виднелись красные и белые игрушечные крыши. Недавно прошёл дождь, рощи на Горе стояли чистые, от земли шёл свежий густой запах. Я вспомнил детство, как мы, ещё все вместе, играли здесь, в оврагах; в это время где-то неподалёку послышалась песня. Я проходил мимо невысоких длинных зданий, мастерских, где работали ослепшие на войне люди. Здесь было отделение ВОС – Всесоюзного общества слепых, и люди из разных мест съехались сюда, чтобы жить и работать вместе. Окна в мастерских были распахнуты для свежего воздуха. Они пели. У одного окна сидел знакомый мне мужчина, отец парня, учившегося со мною когда-то в школе. Руки у него были заняты швейной машинкой, он шил маленькие бумажные мешки, в которых перевозят молотый мел из местных карьеров. А лицо его, посечённое в нескольких местах осколками, было внимательно поднято кверху, как будто подставленное солнцу: он ещё только готовился запеть и внимательно слушал всех. И вся остальная артель сидела точно так же, с поднятыми лицами, они, как дети, дружно покачивали головами – пели и слушали, узнавая друг друга по голосам:

 

Гой, на,

 

гой на Гори

 

          та и женци жнуть!

 

Гой, на,

 

гой на Гори

 

          та и женци жну-уть!

 

Я раньше часто замечал, что бывает так: поёшь песню, и кажется тебе самому, что как будто бы хорошо и верно поёшь, а на самом деле вся мощь, вся её музыка звучит только внутри тебя, только для тебя самого, в то время как другие слышат лишь что-то слабенькое и неверное. И вот непонятно почему, но я ясно ощущал, что для этих людей сейчас песня в душе и песня на воле звучали едино – все, все они были запорожцами, идущими в дружном войске.

 

По-пе-реду батька Дорошенко!

 

По-пе-реду да батько Дорошенко-о!

 

Веде свое вийско, вийско запорожске

 

Хорошенько!

 

И я, спускаясь по склону уже на другой стороне Горы, всё слышал их пение; и хотя я специалист лишь по счётчикам, электрический человек, однако тоже ощущал себя запорожцем, когда подпел им:

 

Гой, долыною, гой,

 

Гой!

 

В чисто-ому по-о-оли

 

Хорошенько!

 

Не так, может быть, как требовалось, но зато как хотелось, как вылетело из груди!

 

 

г. ВОРОНЕЖ