СРЕТЕНЬЕ

№ 2006 / 21, 23.02.2015

Ещё слепит схваченный ночным морозцем чешуйчатый снег, и на чёрных стяжках прошлогодней соломы сутулятся озябшие за ночь орлы, а февральское солнце уж кличет весну. Дымятся оттаявшие южные склоны, звонко ухает опадающий в ериках лёд, и по чёрным проталинам уже набирают силу молодые ручьи.
Девятый час идёт Ольга разбитым асфальтом в свою станицу. Она давно не чувствует ног, отяжелевшие руки тянут к земле, всё тело – сплошная боль. Качается, уплывает из-под её ног дорога, и, чтоб не упасть, она, как загнанная лошадь, время от времени вскидывает голову и, зажмурив глаза, пережидает накатившуюся тошноту.
С десяток машин обогнало Ольгу на этой дороге – ни одна не остановилась. Виной всему – её странный растрёпанный вид: надорванный, свисающий на сторону воротник, кровавая ссадина на лбу, вспухший синяк на левой щеке, неровная, в раскачку походка.
«Верно, я сейчас похожа на Машку-алкашку», – подумала она, вспомнив вечно битую станишанскую потаскушку. Отчего-то это сравнение развеселило её, и всё, что случилось с ней в последние дни, враз показалось смешной нелепостью. Ольга даже улыбнулась сама себе, но улыбка не получилась, и на лице её обозначилась чудная мина: что-то между звериным оскалом и гримасой боли.
Иногда, забывшись, она разговаривала сама с собой, и тогда из неё сыпались похожие на бред, несвязные предложения:
– Пашке скажу: упала… Упала… Где можно так упасть?.. Нет, не скажу… Пашке только скажи… А Лёшка придёт?..
Вдруг ей показалось, что она заблудилась.
«Как можно заблудиться – дорога одна…», – удивлялась Ольга, но местность вокруг виделась ей незнакомой.
Некоторое время Ольга искала известные ей приметы, – всё казалось чужим, нездешним, словно сама она пришлая и видит эти края впервые. Наконец в заснеженной степи проступил махонький, поросший акацией и диким кустарником островок – кладбище среди поля. «Мёртвый хутор», – вспомнила она.
Месяц назад, наслушавшись по «голосам» воплей из комитетов «солдатских матерей», собрав последние деньги и всмерть переругавшись с Пашкой, Ольга ехала этой дорогой в Чечню, забирать из войны своего сына Лёшку. До райцентра на своём латаном «жигулёнке» её подвозил Сашка-кум. Задумавшись, Ольга невидящим взглядом смотрела в окно и, всё ещё злясь на мужа, шептала: «Хромоногий чёрт… Мало, что самому в Афгане колено отшибли, хочет, чтоб и Лёшке такое… Да я костьми лягу, а сына оттуда вырву…»
Не выказывая ни одобрения, ни осуждения, кум молча вёл машину по разбитой дороге и только в этих местах, сбавив ход и всматриваясь в пустынную даль, вздохнул: «Эх, жизнь человечия… Не успеешь воздуха ухватить – дух вон…»
Отчего-то эти его слова напугали её тогда.
«Что ты несёшь под руку?! – сказала она в сердцах.
«Да я, Оль… Я не о том… – оправдывался Сашка. – Какой хутор был… Двести дворов… Церковь… Матерь тайком крестила меня… Надьку-то я отсюда брал. Во как!.. А вот и места не сыщешь, – одно кладбище и осталось…»
Теперь Ольга знала: до станицы – семнадцать вёрст. «Дойду ли?..» – обречённо подумала она.
Тут она поняла, что давно хочет пить и если сию минуту не попьёт – идти уж не сможет.
Превозмогая себя, отошла от дороги, разбила ногой слежавшийся серый сугроб и, достав из глубины чистого зернистого снега, приложила его к лицу, к лопнувшим от жажды губам.
Пробует Ольга дальше идти, а ноги уже не идут; и зачем было глянуть в ясное небо – ослепли глаза, зашумел в голове звонкий степной воздух. Зашатало её; хоть бы было за что ухватиться – не за что; взмахнула руками, да и села в сугроб, нет мочи подняться.
«Вот соберусь с силой – встану… Семнадцать вёрст – не расстояние, мы с Пашкой такое за три часа без спеху прошагивали…», – подбадривая себя, думает Ольга, а силы всё не приходят. Зазнобило, затрясло её, померк белый свет.
Стала она продумывать прожитую жизнь, и всё ей только хорошее вспоминалось, а то неладное, какое брело по пятам, отчего слёзы лила, так помельчало, что и в памяти не держалось. Отчего-то вспомнилось Ольге, как Пашка носил её на руках через речку, и можно б было коротко напрямик перебресть, а он всё наискосок норовит – время продляет; вспомнилось, как в роддом к ней пешком прибегал, как под окном цыганочку хромой ногой выстукивал, и сейчас это было самым значимым для неё. Стыдно было вспомнить, с какой злобой кляла она Пашку за то, что не пускает её в Чечню, и как на прощанье разбила о его голову вазу, а он лишь усмехнулся на это: «Ну, езжай, езжай, дура, посрамись…»
Занятая своими мыслями, она не слышала, как остановилась машина, как окликнули её, вдруг увидела: бежит к ней, осклизаясь на мокром снегу, Пашка.
Закружилась голова, стала уж Ольга на бок клониться, но крепкие руки огребли её в охапку, поставили на ноги.
– Ну, слава Богу… Наконец-то… Живая хоть?.. Живая… – услышала она. – Как же ты здесь?..
– На автобус опоздала… – неуверенно говорит Ольга.
– Какой автобус?! Его ещё и не было, автобуса…
– Не было? – удивляется Ольга.
– Да ты хоть знаешь, который час?
– Который?..
– Завоевалась. Конкретно…
Очнулась Ольга только в машине. Шершавая рука неуклюже гладит её по голове.
– Где можно шалаться столько?.. Вот кума уже загонял по районам… Кажен день – управимся и бегим… – гудит Пашкин голос.
Заплакала, ткнулась лбом в его пропахшую потом рубаху, но он отстранил её, встряхнул легонько.
– Что?!. Что голосишь?! Видела Лёху?!. Живой?!.
– Видела… – едва прошептала Ольга.
– Видела? Ну?!

В один миг вспомнились Ольге все её злоключения. Вспомнилось, как от одного полка к другому, теряя счёт дням, моталась она по Чечне. С кем только не встречалась там: и с комендантами, и с всякими полковниками, один раз даже к генералу пробилась – все как сговорились посмеяться над ней. Говорят: Лёшкин полк в Гудермесе, и всё там спокойно и ладно. Нанимала машину, ехала в Гудермес, а там и не спокойно, и не ладно, а главное, Лёшкин полк никогда и не входил туда. Снова в Грозный – её в Знаменское отсылают. И в Знаменском нет. Из Знаменского – в Шали, из Шали – в Урус-Мартан, и опять в Грозный. Просила, скандалила, плакала. И только одни грёзы вселяли в неё надежды, грели душу – мечтала, как отыщет своего Лёшеньку, хватит его в охапку, как хватала в детстве во время грозы, вынесет из этой войны.
Однажды один из офицеров сжалился над ней и сказал: «Сейчас они в Комсомольском, но там «операция» – туда не пускают».
Обрадовалась, что ей блок-посты – пустые препоны. Продала на базарчике серьги, обменяла золотые часики, набрала всяческой снеди. «Небось голодный там… Да и на обратную дорогу сгодится, чай не один день с ним домой добираться…», – думает она, а сама Богу молится, чтоб он там оказался, – в этом их Комсомольском.
Вышла на дорогу, пролетают машины – никто не берёт. Видит: большой грузовик катит – два прапорщика в кабине, она их ещё на базарчике приметила. Один маленький, усатый, с блестящим весёлым взглядом, всё торговым девкам подмигивал да дерзкими комплиментами одаривал. Другой, что повыше, ко всему безучастный, глаза потухшие, лицо белое, бескровное – видно, больной.
Заступила Ольга дорогу.
«Не уйду, пока не возьмёте».
Стал усатый на неё материться да грозить, что колёсами растопчет, а тот, что с ним, бледнолицый, и говорит: «Что зря шумишь, пусть садится, всё равно на первом блок-посту ссадят».
Села к ним Ольга радостная, счастливая, словно только что расцеловали её; рассказывает попутчикам своим за сына Лёшку, какой он у неё расхороший, послушный и ласковый, а те меж собой говорят о чём-то своём и совсем не слышат её.
Вот и блок-пост. Останавливают.
«Это что за экскурсия? – говорят. – А ну, вылезай!»
Ничем не проймёшь этих: ни уговорами, ни укорами, ни слезами – не положено, и весь разговор.
Она к старшему:
«А что, если твоя мать к тебе ехать станет, а её не пустят?..»
«Моя не такая дура, чтоб ехать сюда», – отвечает.
«Ах так! – рассердилась Ольга. – Раз дура, то и вы не указ мне – пеши дойду!»
Растолкала постовых, да как чесанёт через поле. Те было кинулись следом, да тут же отстали. Орут во всё горло: «Мины там, мины… Стой!..»
А Ольга глянет под ноги – не видать ничего и знай дальше прёт. Прошла поле, спустилась в балочку, по косогору дорога трудней – разбила о камни колени. Слышит: где-то впереди пальба непрерывная. Ближе, ближе… Зябко стало душе, ускорила шаг. «Господи, сделай, чтоб смолкло всё…» Но устал Господь слушать её – ближе, ближе гремит. Побежала, а сил уж нет, спотыкается, падает, растеряла гостинцы. Волосы по лицу разметались, застило потом глаза, ноги дрожат, сердце колотит, уже умереть пора, а она всё бежит.
«По этой дорожке и уведу Лёшеньку… По этой балочке…» – безумно шепчет Ольга, а сама меж тем Бога молит: «Пусть уж лучше не будет его здесь, пусть опять обманусь…»

Сколько падала, о камни билась, сколько бежала – не знает Ольга. Может, час, может, два, может, полжизни. Помутилось сознание, потерялось время. Вдруг заметила, что солнце, светившее в спину, уже заглядывает в глаза, и зависший в вершинах туман вот-вот свалится на него. Стихла орудийная канонада, стала реже стрельба, но теперь отчего-то каждый отдельный выстрел больше прежнего пугал её.
Вышла из балочки – селение под горой. Всё в дыму, в огне. Где-то там различимы уже голоса, чьи-то отрывистые команды. Видит, у крайнего двора – осевшая на бок пчеловодческая тележка. «Ещё б до тудова не помереть, и вытащу Лёшку…», – безрассудно хрипит она.
Неровной ковыляющей походкой добрела до тележки, ухватилась за край её; дышать нечем, и ноги уже не идут. Ульи на телеге пулями, осколками побиты, пчёлы из них вывалились, зудят на морозе, падают на снег, тут же стынут. Видит Ольга, неподалёку машина стоит, вокруг солдатики копошатся, что-то кидают в кузов. Присмотрелась. Господи, людей ведь кидают. Живых так не грузят – мёртвых. Откуда силы взялись – снова бежит. Узнала машину, прапорщиков узнала – они в начале пути подвозили. Около сотни окровавленных трупов, как те пчёлы, застывают в грязи и снегу. Идёт Ольга, каждому в лицо заглядывает и только одно слово шепчет: «Где? Где…»
«Чего тебе, мать?» – чей-то далёкий голос.
«Сына ищу», – чуть слышно шепчет она.
«Это чехи… Наших уже увезли…»
Как закричит во всё горло: «Куда увезли?! Куда?!»
«Да ты кого ищешь?»
«Лёшеньку ищу… Лёшу… Бакланов…»
И понеслись разные голоса: «Лё-ха-а!.. Бакла-а-ан!.. Да вон он прёт, вон…»
Рыщет Ольга глазами. Где кто – не понять. Видит, шагает. Он и не он. Бушлат оборванный нараспашку, сигарета в зубах, берет на затылке… А походка враскачку – батина, ни с кем не спутать. Ей бы кинуться к нему, да оцепенела – шевельнуться не может. Увидел её, глаза загорелись, поморщился, ударил сигарету о землю.
«Ты чего приехала?!» – аж зубами лязгнул.
Упала ему на грудь.
«Только проведать, Лёшенька, только проведать… Больше ничего…»
Успокоился, обмяк, вот уж и по голове неуклюже гладит – точь-в-точь Пашка, когда хочет примириться.
«Ну ладно, мам, ладно… – виновато бормочет. – Тут, знаешь, приезжают… Потом…»
«Нет-нет, что ты… Разве б батька позволил мне… Ты ж его знаешь… Ну что ты расхристанный весь – застынешь… Пуговки растерялись?.. Вот беда…»
«Ладно, мам, ладно… Всё нормально… Не бери дурное в голову… Я ж в «коробочке», за бронёй, что со мной станется…»
Кивает Ольга ему, соглашается, а у самой в глазах сотни таких искорёженных, обгоревших «коробочек» вдоль дорог.
«Что там… Как дома?..» – гудит над ней Лёшкин Голос.
«Всё слава Богу… – отвечает. – Тебя только нет…»
«Мам, ну ты опять, в самом деле…»
«Сил больше нету дожидаться тебя…» – шепчет Ольга.
«Сейчас всё равно делать нечего – зима, – смеётся Лёшка. – Весной по солнышку и приду».
«Когда это солнышко?..» – шепчет сама себе.
Не успела Ольга как следует разглядеть Лёшку, нужное слово ему сказать, подполковник-комбат зычно рявкнул команду. Сбегаются ребята, становятся в строй.
«Бакланов, мать?..»
«Мать… – отвечает Лёшка. – Товарищ комбат, её б отсюда…»
Подошёл комбат, поцеловал Ольгу в лоб.
«Спасибо, мать, за сына… Таких бы казаков…»
И опять кивает Ольга в ответ, а у самой слёзы по щекам катятся.
С гиком, свистом запрыгивают солдаты на свои «коробочки», звякают автоматы.
«Мам…», – отстраняется Лёшка.
Утёрла глаза о его тельняшку, поцеловала, перекрестила.
«Иди… Ангела-хранителя…»
Загудели моторы, задрожала земля, обдало снегом, гарью, грязью…
«Бате передай… – кричит Лёшка, – …передай!..»
Не слыхать ничего, но кивает Ольга в ответ.
«Передам…»
Смеркалось. По стылым ущельям катились в долину грязные лавины тумана. Укатил Лёшка – стужа заполнила грудь, оледенело сердце. Осмотрелась – ни дорог, ни примет; откуда пришла, куда возвращаться? Хоть бы звёздочка знакомая просияла – всё скрыла мгла. Стоит Ольга на прежнем месте, молитвы творит, и вот оно, чудо: у самых ног остановился «уазик». Видит: битком набито людьми, но дверь распахнули. «Садитесь, – говорят, – комбат просит хоть на крыше, но увезти вас отсюда». Оказалось – репортёры. Втиснулась кое-как, потеплело в груди.
Едут, а репортёры с расспросами к ней: кто она да что, да как попала сюда. Испугалась Ольга – вдруг не то чего скажет, Лёшке навредит. Стала врать им, мол, беженка она, приблудилась в эти края и теперь не знает дороги. Улыбнулись те и больше ни о чём не пытали.
И в Грозном повезло Ольге. Только вышла за город, не успела рукой махнуть – останавливается машина. Два солдатика – ровесники Лёшке, сытые, весёлые, даже маленько выпитые. Всё нипочём им, «хи» да «ха» всю дорогу. Едут в Минводы, мебель своему начальству везут. Дорогая мебель, из красного дерева, в наших-то краях такую и не сыскать.
«Где ж это полковники ваши купили такое?» – дивится Ольга.
А те пиво попивают да всё перемигиваются.
«Для хороших людей, – смеются, – тут особые супермаркеты есть».
«Так война же…»
«Кому война, кому мать родная», – опять потешаются.
Остановят на посту. Лишь бумажку покажут – постовые честь отдают да счастливой дорожки желают. Так до места и довезли, и платы с неё не спросили.
«У этих хорошая служба, – думает она. – Лёшку б сюда…»
Вышла Ольга в Минводах, а как дальше добираться не знает – все деньги ещё в Чечне истратила. Подошла к одному автобусу, другому; плачь не плачь – за ради Христа никто не берёт. Отвернулась удача. Тут вспомнила: колечко золотое с ярким камешком осталось на ней. Пашкин подарок – при хорошей жизни ещё покупал. Копил на мотоцикл, а Лёшку родила – её одарил… Подаёт водителю: «Вот – всё, что есть».
Ухватил тот колечко – загорелись глазёнки, засияли, вертит его в руках, ухмыляется.
«Ты хоть знаешь цену ему?»
«Не венчальное – какая ему цена…» – отвечает Ольга.
Доехала до Ростова. До дома ещё двести пятьдесят вёрст, а у неё уж ничего нет – ни брошки, ни цепочки, ни бусинки. Вещь бы какую с себя продать, да всё истаскалось на ней – глянуть страшно – кто позарится на такое.
Ходит Ольга меж автобусов, плачется к каждому водителю, мол, до дома б только добраться, сразу ж все деньги им отошлёт. А те лишь смеются над ней.
«Тут, тётка, закон один: умри сегодня – я завтра. Понятно? Ну так чухай отсюда».
Хоть иди побирайся, да не научена этому ремеслу; сама подавала, а просить стыдно. Вышла за город – пеши идёт. Растрепалась на ветру, раскраснелась. Заглядывает в окна каждой машине, машет руками, а оттуда смотрят на неё как на дуру; сигналят иномарки, летят себе дальше.
Смеркалось, сверкнули звёзды, да таким сиверко дунуло в глаза, что одна душа в ней и осталась живой – всё околело. Уж не вскидывает она рук, не бросает призывных взглядов, только бредёт, спотыкаясь на ровном месте, и смотрит, чтоб не упасть. Вдруг нежданно останавливается машина – старый чечен за рулём.
«Куда идошь, женшына?»
Кивает Ольга на север.
«Садысь».
«У меня денег нет…»
«Садысь, гаварю!..»
Ни тревоги, ни страха не осталось у Ольги. Лёшку повидала – чего ж бояться теперь. Села.
Едут они и молчат. Час молчат, два, вот уж к Каменску подъезжают, наконец обернулся старик к ней.
«Живой?..» – спрашивает.
«Живой», – отвечает она.
И опять молчат. Хотела Ольга спросить: живы ли его дети, да не посмела, а сам он ничего не сказал.
У Миллерово, когда Ольга уже готовилась выходить, остановили машину гаишники, взяли документы у старика-чеченца, смеются:
«На ловца и зверь… Ну-ка вышел, руки за голову!»
Обыскали.
«Ставь машину – приехал».
Стал тот проситься. Ехать, мол, надо – дочь ждёт в Воронеже.
«Ты, козёл, не понял ещё – операция антитеррор! Быстро разбортирывай все колёса, бензобак снимай, – будем смотреть: вдруг ты взрывчатку везёшь».
Достал старик деньги, даёт гаишникам.
Взяли деньги, загоготали, документы в машину швырнули.
«Вали!..»
Что тут сталось с Ольгой – сама объяснить не может, – вроде, и не с ней всё случилось. Закипела душа, и вся та энергия, все чувства, которые долгими днями подспудно копились в ней, враз выплеснулись наружу. Вышла Ольга из машины да как вмажет по мордам одного-другого.
«Ах вы, негодяи придорожные, для того тут стоите?!.»
Опомнились те, спохватились – давай её палками охаживать. Помутилось у неё в голове, закачалась земля.
Очнулась – руки скованы, дышать нечем, ни повернуться, ни шелохнуться – везут куда-то в багажнике. Задыхается Ольга машинной гарью, колотится сердце, а дороге конца и края нет.
Остановились у отделения, с кем-то перехохатываются, про неё как забыли, а выхлопные газы всё сильней поступают. Одурела Ольга – вот-вот умрёт, стала биться из последних сил.
Открыли багажник.
«Гля, обрыгалась, мразь!..»
Плюнули в лицо, ударили по голове.
Хочет Ольга что-то сказать – только хрипит да воздух хватает открытым ртом. Не успела прийти в себя – ухнулась боком о наледь.
«Встала! Пошла!..» – коротко командуют ей.
В конце коридора распахнули какую-то дверь, пихнули её в кабинет. За столом следователь – личико молодое, губки пухлые, но для образа уж насуплен и мрачен.
«Это что за чучело?..» – вполглаза косясь на Ольгу, морщится он.
«Так звонили же…»
«Та самая?»
«Она. Террористка хренова… Пыталась постового убить».
Сидит следователь за широким столом, пишет что-то своё – поигрывает перстенёк на правой руке.
«Выслушайте меня», – жалобно шепчет Ольга.
Даже не взглянул на неё. Стала Ольга объяснять ему, что да как, да почему она здесь. Нет, не слышит её следователь – всё пишет и пишет свою бумагу. Растерялась, смолкла. А тот закончил свои писульки – катится к Ольге лист.
«Так, тварь, хочешь жить – подпишешь вот это».
Совсем опешила Ольга: разве мыслимо такому случиться с ней; хочет возмутиться, сказать что-то в ответ, да спутались мысли, потерялась речь; только и смогла скомкать бумагу и швырнуть в пухлую рожу. И то, что били её потом, оскорбляли неслыханными словами – будто не с ней происходило. Замёрзшая, разбитая, чуть живая подскочила ночью на нарах, не может ни объяснить, ни понять: что же такое случилось с ней; с ужасом озирается на чёрные стены, словно увидела себя в другом, неведомом, параллельном мире, куда нет доступа здравому человеку.
На другой день новый допрос, и уже новые попечители терзают её. Вот один поднёс сигарету к её глазам.
«На сегодня расклад такой: будешь брыкаться – поотшибаем копыта. Ты у нас не только в терроризме – в поджоге рейхстага сознаешься».
Изумлённо смотрит Ольга на них – окончательно раздвоился мир. В одном – Пашка, Лёшка, станичная жизнь, там не всегда и не всё справедливо и благостно, но всё понятно и объяснимо, и другой – переполненный какими-то странными, невиданными ранее харями, и меж этих миров она – жалкая, ничтожная букашка. Хлоп – и нет уж букашки.
«Да ты хоть понимаешь, паскуда, – напирает на неё вражеский мир, – понимаешь, что мы тебя где-нибудь в посадке с пробитой башкой найдём?!»
Но отрешилась Ольга от этого мира, молча смотрит куда-то в окно, за которым, наперекор всему, шумит город и чивкают ещё воробьи.
А кончилось всё на удивление быстро и счастливо. Нежданно по каким-то своим делам зашёл в кабинет городской прокурор. Ольга сразу его узнала – в каждой газете его портрет: «Лопарев – гроза коррупции… – бич бандитов…»
Обрадовалась Ольга, стала говорить ему свои беды.
Глазки у Лопарева жабьи, неподвижные, вроде и смотрит, но не видит её.
«Что это?» – кивает на Ольгу.
«Подстилка Чеченова, – объясняют ему. – Мы там кровь проливаем, а она, падла…»
Колонуло под левым боком, вспыхнуло в глазах зарево – повалилась Ольга на пол.
«Кто додумался припереть её сюда?! Не хватало, чтоб ещё сдохла здесь…»
Усадили Ольгу на стул, стаканом воды угостили.
Короткими пухлыми пальцами выдернул Лопарев из папки листок, бросил на стол перед Ольгой.
«Подпишешь, что не имеешь претензий к милиции, и вон отсюда!»
И вновь она – жалкое ничтожное насекомое. Но вдруг взбунтовалась букашка, усмехается, качает головой: нет, и этого не подпишет.
«Ну, что теперь с ней?.. Да пошла она… – теряются голоса в другом мире.
Чья-то рука рванула за воротник, кто-то пнул ногой под зад – покатилась по коридору, а поднялась, открыла глаза – нет над ней никого. Из конца в конец, огибая её, снуют равнодушные люди, и уже никому нет до неё дела.
Идёт Ольга по улице – народ от неё шарахается. А она улыбается полоумной улыбкой – радуется своей удаче. Видит: темно, вечер. Всполошилась, бежит к автостанции. С надеждой заглядывает в глаза кассиров.
«Скажите, милые, на станицу вечерний автобус…»
Глянули на неё, ничего не ответили – отвернулись. И в этом мире она одна. Села тихонько в самом тёмном углу. – «Ничего, ничего… Утром станичный автобус… – успокаивает себя. – Там шофера знакомые – довезут…» Под эти сладкие мысли клонится в дрёме. Вдруг вздрогнула, открыла глаза – милицейский наряд. Только вошли – сразу к ней. Испугалась, что опять в каталажку свою уведут – давай сочинять им всякие небылицы про каких-то избивших её хулиганов.
Стоят усмехаются – не верят ни единому слову.
Достала паспорт – смотрите, не беглая, не бродяжка.
Наконец ушли. Но не дремлется уж Ольге – терзают страхи. Сейчас одумаются, вернутся и теперь уж точно заберут её навсегда. Чувствует себя виноватой во всех смертных грехах.
Заметалась Ольга по сонному вокзалу – то в один угол уйдёт, то в другой, никуда не спрятать себя, всюду смотрят на неё чужие глаза. Выскочила вон да и ушла в ночь.

-Что с Лёхой? – вновь тряхнул её Пашка.
– Всё слава Богу, – шепчет Ольга. – Он в «коробочке», за бронёй… Вот весна – и придёт…
– В «коробочке»?.. Понятно… – отчего-то не шибко радуется Пашка.
– Командир их благодарность тебе передал… За то, что воспитал как надо…
– Ну то понятно… – снова односложно говорит Пашка.
С «жиком» рассекает машина лужи, мелькают посадки, поля; солнце всё злее слепит глаза; прячет Ольга лицо в широкой Пашкиной груди.
– Ну, забрала? – наконец усмехается он.
Улыбается Ольга непонятной улыбкой, качает в стороны головой, а слёзы по щекам катят.
– Что ж не забрала?
– Я ему даже сказать не посмела… – отвечает.
Опять зарывается лицом в нестираную Пашкину рубаху. Хорошо возвращаться в свой мир. А Пашка всё отнимает её, рассматривает.
– Худючая, как гадюка, – говорит он.
– Похудела, правда?! – радуется Ольга.
– Правда, правда… Только вот где ты ранения свои ухватила? – наконец спрашивает Пашка.
Этот вопрос Ольга ждёт давно, и всё равно застаёт он врасплох.
– Упала… – растерянно отвечает она.
– Ты б не свистела, – где можно упасть так?..
Никогда Ольга не расскажет всей правды Пашке. Ему намекни только – тут же машину развернёт, начнёт разбираться на казачий манер, а там и до беды полшага – посадят дурака… А Лёшка придёт, узнает?.. Тоже недалёкое яблочко… Да он в живых никого не оставит.
– Упала, – уверенно отвечает она. – С моста… Там ограждение завалилось, а я в темноте не заметила… Кувыркалась до самого дна…
– Понятно… – хмурится – не поверил.
– Ну а как там дом? – спешно меняет разговор Ольга.
– Да нормально всё… – неуверенно пожимает Пашка плечами. – Стоит на старом месте, что с ним станется…
– А корова? Не починает ещё?
– «Починает»… Отелилась давно. День-то какой, забыла?
– Какой день?.. – теряется она.
– Ну, завоевалась баба!.. Сретенье нынче… Во, солнце как разгулялось, не то что курочке пить – конь бы не утонул!
– К ранней весне, – улыбается Ольга. – А весной он придёт…
– Понятно, ранняя будет весна, – соглашается Пашка.Александр МОЖАЕВ, хутор МОЖАЕВКА,
Ростовская обл.