НА ВСЮ ОСТАВШУЮСЯ ЖИЗНЬ

№ 2015 / 44, 09.12.2015

Юрия Белаша не стало больше четверти века назад, 17 июля 1988-го. Поэт и воин, прошедший Великую Отечественную в рядовых, он и ушёл – как в самоволку. Отказался от пищи и умирал почти полтора месяца. Пока был в силах, диктовал сотруднице Гослитмузея Елене Волковой свои удивительные воспоминания.

А выговориться ему было крайне необходимо: он сорок лет молчал после войны, пройдя её дорогами от первого дня до последнего. Чем же объясняется столь долгое молчание поэта, живого участника и свидетеля мировой бойни? Десятки тысяч книг о войне вышли в свет за эти годы. Авторы мемуаров – генералы, в основном, да маршалы. А он – солдат. Он войну видел из окопа. Им, командармам, казалось бы, видней? Но полнились ложью бадьи мемуаров, а правда плескалась на дне…

Лишь в сороковую годовщину начала войны, в 1981-ом, в издательстве «Советский писатель» (престижней в СССР издательства не было) вышла первая тонкая книжка Юрия Белаша «Оглохшая пехота»…

Родился он 8 ноября 1920-го, после войны учился в Литературном институте, в одном семинаре с Виктором Розовым, но в отличие от автора сценария культового, как нынче бают, фильма «Летят журавли» и лауреата Госпремии СССР отметился как драматург лишь однажды – пьесой «Фронтовики» (журнал «Театр», № 8, 1985). Не отличаясь постоянством в отношениях с прекрасным полом, то и дело изменял Мельпомене с Евтерпой, Эрато, Каллиопой. Военной теме не изменял никогда. И ей одной обязан тем, что сумел достичь вершин мастерства. Ну а потом достигнутым хочется ж поделиться. И Юрий Семёнович долгие годы работал литконсультантом в журнале «Молодая гвардия», вёл литобъединения и по примеру Аристотеля водил перипатетиков по Москве. В их число посчастливилось в конце 60-х попасть и мне…

Детство моего поколения охлестнуло лишь голодом и холодом войны. Нам достались её обсевки. Но и их хватило, чтобы сказаться на всей дальнейшей жизни.

Сколько помнил себя, мы жили, гонимые войной, по чужим домам и сараям, где дрожали с братом, сидя, как два воробья на одной ветке, на стуле или на койке, закутавшись в суконное одеяло (отцовский отрез на шинель) и согревая друг друга в ожидании мамы, ушедшей на поиски «досочек, поленцев и, если повезёт, уголька». На холодной печке стоял постный суп из сладковатой мороженой картошки и Бог знает ещё из чего. Мы тоненькими голодными голосами просили дать нам «супчика» так, не грея, но мама редко поддавалась на наши уговоры и хитрости. «Смотри, мамочка, нам уже не холодно, ты только посмотри, как нам тепло и даже жарко!» – кричали мы, мужественно сбросив с себя одеяло и пыхтя от «жары» морозным паром. Мама споро затапливала печь и упрашивала нас потерпеть «совсем немножечко, пять минуточек». И брат, зажав в ладони под одеялом мамины часики, без которых в войну прожить было невозможно (гудок, скликавший народ на работу, был от нас далеко), ежеминутно вытаскивал руку, впускал холод под одеяло и провозглашал: «Осталось три минуты! Две! Одна минуточка! Полминутки! Четверть минуточки! Всё, мама! Ровно пять прошло». Потом проходило ещё пять, и ещё, потому что проклятая печка чадила, не хотела гореть, и мы поднимали голодный скулёж, бунтуя против «обманщицы», чьи глаза полнились слезами от дыма, серого, горького дыма войны…

Война «достаёт» (вот самое, пожалуй, точное применение новоязного словца) всех нас и по сей день. Вместо гимнастики, к которой у меня лежала душа, я почему-то занялся боксом и пять лет проливал на ринге кровь, так и не поднявшись выше второго разряда. Презрев склонность к гуманитарным наукам, поступил в технический вуз и стал никудышным механиком. Потом уж, правда, пошёл в Литературный институт и встретил в Москве своего Учителя – поэта Юрия Семёновича Белаша.

А вот его «Солдатские университеты»:

 

На фронте – как нигде на свете –

изучишь целый курс наук в солдатском университете.

 

Во-первых, при любой погоде – ногами и ползком на брюхе

пройдёшь науку географию, свой путь под пулями проплюхав.

Ты познакомишься затем с другой наукой – геологией,

Траншеи и окопы роя, трамбуя брустверы пологие.

 

А лазая и в хмурь, и в вёдро в полях, оврагах, по кустарнику,

Усвоишь безо всяких лекций и зоологию с ботаникой.

И звёздной ночью, на посту, обняв винтовочку с патронами,

Узнаешь как бы между прочим и кое-что из астрономии.

 

А наблюдая, как фурчат осколков мин сухие листики,

Самой печёнкою постигнешь науку хитрую – баллистику.

 

И музыкальные способности усовершенствуешь что надо,

на слух, по звуку различая калибры рвущихся снарядов.

 

И о задержке при стрельбе из «станкача» – собравши сведения,

ты станешь, право слово, докой и в области машиноведения.

 

В землянке вечером обсудишь, с друзьями возлежа на нарах,

вопросы мира и войны – на философских семинарах.

 

А что касается сухого и скучного предмета логики,

поймёшь: на фронте без него – ты первый кандидат в покойники.

 

И если ранит – то пройдя по всем кругам госпиталей,

изучишь в муках анатомию – на шкуре меченой своей.

 

Ну, и усвоив на «пятёрку» окопное языкознание,

ты и закончишь полный курс солдатского образования.

 

И выдадут тебе торжественно официальную бумагу

с медалью вместе – «За отвагу».

 

Белаш и медаль такую имел, и много других наград, но больше всех дорожил рецензией Константина Симонова на первую рукопись своих стихов, вышедших отдельной книжкой уже после смерти Симонова. Начинается книжка стихотворением «Он»:

 

Он на спине лежал, раскинув руки,

в примятой ржи, у самого села, –

и струйка крови, чёрная, как уголь,

сквозь губы неподвижные текла.

И солнце, словно рана пулевая,

облило свежей кровью облака…

 

Как первую любовь,

не забываю

и первого

убитого

врага.

 

Он успел при жизни выпустить в свет всего две поэтические книги: «Оглохшая пехота»и «Окопная земля» («Сов. Россия», 1985). Наиболее полный сборник его стихов появился через два года после его смерти, в 1990 году, в «Советском писателе» под непритязательным названием «Окопные стихи».

«Окопные стихи» удивительны. В них совершенно нет проходных строк. Все – в десятку, все в цель. А цель высока – донести чистую правду о своём времени, и каком времени! Великой, всемирной войны…

Симонов сказал о Белаше: «Уважаю его за его стихи». Смысл симоновской рецензии коротко можно выразить так: не маршальская, не генеральская литература, это слово из окопа, новое слово о войне…

Стих Учителя пульсирует сердцем, бьётся работающим автоматом, звенит дамасским клинком, играя цветами побежалости, дыша запахами горячего металла, взорванной земли, пролитой крови. Предельно отточена рифма, но вот в какой-то момент он отказывается от неё! И видишь, понимаешь – это убиение рифмы закономерно, необходимо: рядом сосмертью, с убийством человека рифма обязана умереть:

 

Мы хотели его отнести в медсанвзвод.

Но сержант постоял, поскрипел сапогами:

– Всё равно он, ребята, дорогой помрёт.

Вы не мучьте его и не мучайтесь сами…

И ушёл на капэ – узнавать про обед.

 

Умиравший хрипел. И белки его глаз

были налиты мутной, густеющей кровью.

Он не видел уже ни сержанта, ни нас:

смерть склонилась сестрой у его изголовья.

Мы сидели – и молча курили махорку.

 

А потом мы расширили старый окоп,

разбросали по дну его хвороста связку

и зарыли бойца, глубоко-глубоко,

и на холм положили разбитую каску.

Возвратился сержант – с котелками и хлебом.

 

Он сумел воспитать в себе там, в окопах, решительность и беспощадность. В первую голову к себе самому. И когда подкрались к нему враги старости – болезни, он решил уйти. Решил и – выполнил, как приказ командира. Так уходили римляне. Повторюсь – он отказался от пищи и умирал почти полтора месяца, спрятавшись от мира в своей каморке, однокомнатной квартире под самой крышей 16-этажного дома на Ломоносовском проспекте. И вот что осталось мне:

«Дорогой Борис, это письмо отошлют Вам после моей смерти. Не пугайтесь: ничего особенного не произошло, бессмертных нету. Я же, должен доложить Вам, помираю вполне комфортабельно – без лишних рож, вполне сознательно и спокойно. Дальше мне жить почему-то не очень хочется, да и судя по состоянию здоровья, это и невозможно. Кажется, я успел сделать все необходимые распоряжения на после смерть – некоторые хочу сообщить и Вам.

Прах мой будет развеян на Ленинских горах, напротив пристаньки «Ленинские горы» – сможете там посидеть на травке, выпить и вспомнить меня. Если будут какие иные слухи о месте моего последнего покоя – не верьте им… Я поступаю вопреки правилам о захоронениях, дабы и после смерти плюнуть кое-кому в харю. Кто конкретно выполнит мою последнюю волю – ни Вам, ни кому другому знать не дано…

Вот и всё. Привет… всем, кто меня знал и собирается помнить. А Вам – счастливо оставаться на этом белом свете, и – прощайте.

2 июля 1988 года, Москва, «Ломоносовка».

Ю. Белаш».

 

И стихи остались.

 

* * *

Война мне не снится.

Отчего – не ведаю.

Другое снится, а война нет.

 

Война мне не снится.

И слава Богу! –

хватит, что я пишу о войне.

 

Война мне не снится.

Трижды пережить её,

видать, мне не под силу.

 

Он, конечно же, много рассказывал о войне. Особо врезалось в память это. 1944-й уже, лето, передовая. Сержант Белаш (Я был один очкарик в батальоне.// И рост – 182.// Естественно, меня запомнить// особого не стоило труда) лежит на травке в обнимку с автоматом вдали ото всех, в березняке. К нему нежданно подходят комбат с замполитом, с ними «язык», пленный немец со связанными за спиной руками.
Как видно, привели его сюда, чтобы «пустить в расход». И вдруг замполита будто чёрт дёрнул – он приказывает сержанту… повесить немца на берёзе. Белаш отказывается. Замполит повторяет приказ, и в ответ на сержантское «не буду» его рука медленно тянется к кобуре, расстёгивает её… По закону военного времени он имеет полное право расстрелять не выполнившего приказ… Интересные мысли мелькают в голове Белаша: если он сейчас вытащит из кобуры свой «вальтер», я положу из «калаша» их обоих… да, придётся и комбата тоже, иначе всё равно расстрел… Рука замполита замирает, потом застёгивает кобуру… Может быть, он «услышал» мысли сержанта?..

При жизни у Учителя вышло всего две книжки, ни в одной об этом нет ни слова. Просто не успел? Или запрет внутренний всё ещё силён был?..

Борис МИСЮК

г. ВЛАДИВОСТОК