Роберт Винонен. Эх, братья, жизнь прошла

№ 2016 / 4, 03.02.2016

О поэте Юрии Кузнецове сказано достаточно. Все высокие слова произнесены. Остаётся добавить нечто, могущее показаться малозначительным, второстепенным и случайным в творчестве выдающегося нашего современника. Имею в виду его переводческую деятельность.

В бытность мою сотрудником кафедры художественного перевода в Литинституте довелось услышать мнение тогдашнего руководства о нашем деле: дескать, перевод – это вторичная литература. Юрий Кузнецов так не считал. Так не считали и Жуковский с Пушкиным, откуда есть пошла современная наша поэзия. Возьмите кузнецовскую книгу «Пересаженные цветы» и вы увидите в авторе продолжателя традиций Жуковского, Пушкина, Лермонтова, которые не отделяли жизненные впечатления от книжных. На самом-то деле переводчик – дважды писатель. Потому что должен выглядеть свободным в наручниках чужого замысла. Изрекаю азбучную истину, ибо ещё Тредиаковский её знал: «ежели творец замысловат был, то переводчику замысловатее надлежит быть».

А свежая история литературы знает примеры, когда самобытный поэт заслонял себя этим высоким искусством. Маршак у нас больше известен не замечательными стихами, а переложениями Шекспира, Бёрнса, Блейка. И поэт Семён Липкин остаётся в тени своих переводных эпосов.

На фото: в центре Юрий Кузнецов, справа Роберт Винонен

 

Конечно, с Юрием Кузнецовым такого не произошло. Сохранилось пушкинское гармоническое равновесие. Однако он отличается от великих предшественников тем, что те перенимали великое от великих, пересаживали цветы на свою почву, а наш поэт щедро делился поэтическим даром с переводимыми. В ряде случаев обогащая их. Говорю это никому не в обиду. Советская школа художественного перевода вообще возвышала многих инонациональных поэтов, скажем так, до надлежащей кондиции. Я как-то написал в «Литературной России» о содружестве Якова Козловского с Расулом Гамзатовым и получил неодобрительный отзыв из Дагестана. Но сам Яков Абрамыч говорил мне, что да, иной раз обходилось не без отсебятины, но в отличие от многих переведённых им кавказцев только в Гамзатове обнаружилось то настоящее, что имело успех у всесоюзного читателя. Во всяком случае по данным книготорга, заказы на его книги собирались числом поболее, чем даже у Евтушенко.

Не все большие поэты имеют склонность к переводу. Николай Рубцов, помнится, никогда никого не перевёл. Но в случае Кузнецова я думаю, что его притягивала к десятой музе не только возможность неплохого заработка. Иногда поэта печатно объявляли гением. Не думаю, что Кузнецов особенно тяготился этим званием, навязанным ему при жизни. Но думаю, что подсознательно он понимал пользу от работы над чужими текстами. Они отвлекали его от смотрения в те мифические бездны, которыми он и прославился. Не так уж они греют душу, а вот вполне земное дело переложения слова с языка на другой возвращало его к ипостаси человека от мира сего.

Кузнецова-поэта кое-кто по сей день противопоставляет Бродскому. У каждого из них свой читатель, который если любит одного, не принимает другого. Такая позиция в отношении двух разных, но равновеликих фигур ошибочна, однобока. Можно отметить некоторое национальное высокомерие обоих – похожесть modus vivendi разводила их под разные знаки. Только не нужно противопоставлять крест могиндовиду. А существенную линию их различия я провёл бы как раз в области перевода. Если один постоянно обращался к десятой Музе, то другой делал это лишь изредка. А переводческий дар имелся и у него. Только он предпочитал поменьше тратиться на «вторичную литературу».

Гёте ввёл в обиход понятие мировая литература. А таковая невозможна без труда переводчиков, коих Пушкин прозвал почтовыми лошадьми просвещения. И Юрий Кузнецов не гнушался впрягаться в эти оглобли. В итоге он, как ломовая лошадь, перетащил на русскую почву десятки иноязычных авторов. И таким образом оказывается куда более интернационалистом, нежели лауреат международной Нобелевской премии.

Не будучи полиглотом Кузнецов переводил с подстрочника. А этот, к сожалению, вынужденный метод требует особого умения, а именно: не пойти на поводу дословного переложения, избечь буквализма, про пагубность коего ещё Сумароков сказал:

 

Что очень хорошо на языке французском,

То может в точности быть скаредно

                                                          на русском.

 

Кузнецов понимал, что поэзия кроется не в словах как таковых, а как бы между ними, в их взаимосвязях. В том, что сказал Владимир Соколов про соловья:

 

Как удивительно в паузах

Воздух поёт за него.

 

Уловить этот поющий воздух – главная задача и трудность переводчика.

Метод Юрия Кузнецова можно вкратце обрисовать словами Владимира Микушевича о романтическом переводе:

«Когда романтикам удавалось постигнуть комплекс возможностей, заключённый в поэтическом мотиве произведения, возникали переводы, сохранившие своё значение и в наши дни».

Микушевич напоминает переложения Жуковского и Лермонтова из Цедлиса, которые превосходят оригинал. Оригинал Микушевичу доступен, авторитету его можно верить. Как можно верить и Заболоцкому, считавшему: «Лермонтовские «Горные вершины» лучше гётевского оригинала. Вот исключение, которое никогда не станет правилом».

Но Юрий Кузнецов дерзал именно исключения сделать правилом. Мне лично видится в этом не романтический, а самый что ни на есть реалистический подход. Ибо только так перевод может соответствовать подлиннику силой впечатления на своего читателя.

Читая кузнецовские переводы, сразу узнаёшь его руку, его хватку. Азербайджанец Мамед Исмаил у него говорит:

 

Эх, братья, жизнь прошла,

                              свистя сквозь мои пальцы…

 

Свистящий ветер залетел сюда явно из поэзии самого Кузнецова. Но это лишь подтверждает правоту кого-то, сказавшего, что перевод – это автопортрет переводчика.

Мне довелось встретиться с Кузнецовцм-переводчиком под общей обложкой.

Речь о своде карельских лирических рун «Кантелетар». Эту книгу ещё называют младшей сестрицей эпоса «Калевала». Когда-то пять песен из «Кантелетар» перевёл Брюсов. В 1962 году в сборнике «Поэзия Финляндии» появилось несколько новых переводов – и всё. Так что тысячи строк по-русски впервые появились только в 1985 году в книге издательства «Современник». Нас работало четверо – Юрий Кузнецов, Николай Старшинов, Олег Шестинский и аз грешный. Ничего не скажу про других, про Кузнецова же замечу, что он попал в число переводчиков не совсем случайно. Но тут придётся отступить к «Калевале».

В 1979 году в журнале «Север» опубликована моя статья «Минута иль век» (названием, кстати, взят полустих Ю.Кузнецова). Разговор шёл о современной поэзии и прозе на фоне фольклора. Тот хорошо уже забытый материал в сегодняшнем контексте оказывается ещё востребован. Поэтому, дабы не быть голословным, целесообразно хотя бы вкратце объяснить, с какого боку стихи Юрия Кузнецова имеют отношение, например, к рунам «Калевалы».

Народный эпос – море, открытое для всех. Миф не охраняется авторским правом. А Кузнецов силён как раз обострённой мифологической памятью. В его поэме «Дом» встречается прекрасный образ захватнической тщеты врага и неистребимости народа:

 

Пускай идут, пускай идут

В твоей, о Русь, пыли.

Они всегда с тебя возьмут

Что тень берёт с земли,

Что решето с воды берёт,

Что червь берёт с небес…

 

Стихи убеждают, что автор наверняка с интересом читает фольклор, и уж не прошёл бы мимо следующих слов Лемминкяйнена в «Калевале»:

 

От меня они там взяли

От меня там получили

Что топор берёт от камня,

Что на льду каблук стирает,

Что буран берёт с утёса

И что смерть в пустом жилище…

 

Современный поэт, конечно, вправе зачерпнуть из даровых глубин – и честь ему, не оставляющему богатство лежать втуне. Это лишь один пример явного, но дозволяемого заимствования. Всех тут не привести, но напомню хотя бы образ говорящей дороги у Кузнецова – явно калевальского происхождения.

А в те далёкие уже дни, после вечерних посиделок в Доме литераторов я столкнулся на выходе с молодым тогда Юрием Поликарповичем и сообщил ему, что вот помянул добрым словом в журнале «Север» его творческое использование образов «Калевалы». Он, уходя вперёд, отреагировал пренебрежительно:

– Я «Калевалы» не читал!

А через паузу оглянулся и добавил:

– Но ты чуткий человек.

Думаю, что в этой оговорке самородок, так сказать, «раскололся». Поэт-священник отец Владимир, который Нежданов, свидетельствовал на страницах «Литературной России», что Кузнецов не отрицал своего «умения взять». Добавлю только, что Кузнецов брал там, где узнавал своё. Так что делить участников литературного процесса на первичных и вторичных малопродуктивно.

Так вот о переводах песен «Кантелетар».

Кузнецов опирался, как обычно, на подстрочник, правда, исключительно высокого качества, изготовленный Карельским филиалом Академии наук РФ. Калевальский стих не знает рифмы, но его «поющий воздух» в другом – в аллитерации. А подстрочник её не передаёт. Вот пример – начало песни 34-й в подлиннике:

 

Oisko mulla, kuin on muilla…

 

Прозаический смысл таков: «имел бы я то, что есть у других». Но поэзией строку делает аллитерация на «у». Кузнецов переводит:

 

Был бы я как все другие

и коня имел лихого,

сани быстрые как ветер

и седло ценою в сотню…

 

Концы первого стиха опираются на звук «и». А в четвёртом стихе все ударения на «о». В оригинале – сплошное «а»:

 

Sa`anmaksavasatula…

 

Звуки разные, но поются-то одинаково! Вот что главное. Но это как переводчик, не читавший подлинника, угадал его дух? Загадка. Во всяком случае прав Евтушенко, сказавший:

 

Не страшен вольный перевод,

Ничто не вольность, если любишь.

Но если музыку погубишь,

Все мысли это переврёт.

 

Но Кузнецов не вольничал – он просто умел отличать главное от второстепенного. «Сотри случайные черты, и ты увидишь: мир (то бишь, подлинник) прекрасен». Ежели по Блоку.

Да, за «Кантелетар» нам хорошо заплатили. Но немало переводов сделаны Кузнецовым вполне бескорыстно. Я даже не понимаю, зачем нужно было снова переводить «Пьяный корабль» Рембо после широко известных переложений Давида Самойлова, Бенедикта Лившица, Павла Антокольского, Евгения Витковского, Натальи Стрижевской. Версия Кузнецова, может, и не хуже, но ничего нового, кроме некоторых оборотов речи не содержит.

Так же как в крымском сонете Мицкевича «Аккерманские степи».

 

Мы вышли на простор сухого океана;

Повозка в зелени ныряет, борозда

По нивам и цветам проходит, иногда

Минуя острова багряного бурьяна.

 

Уже темнеет, ни дороги, ни кургана…

 

В строчках сразу узнаётся вариант Бунина:

 

Выходим на простор степного океана.

Воз тонет в зелени, как чёлн в равнине вод.

Меж заводей цветов, в волнах травы

                                                                    плывёт,

Минуя острова багряного бурьяна.

 

Темнеет. Впереди – ни шляха, ни кургана…

 

Чем два текста отличаются один от другого, Бог весть. Да и более давний перевод Ивана Козлова приходит на память:

 

В пространстве я плыву сухого океана;

Ныряя в зелени, тону в её волнах;

Среди шумящих нив я зыблюся в цветах,

Минуя бережно багровый куст бурьяна.

 

Уж сумрак. Нет нигде тропинки,

                                                      ни кургана…

 

Приходится говорить об этом без упоительных похвал.

Однако настоящий переводческий успех у Юрия Кузнецова там, где он первопроходец. Таким открывателем он был на многонациональных поэтических просторах СССР и России. На мой взгляд, он лучше всего узнавал себя в поэтах Кавказа. Вот короткое стихотворение даргинца Амира Гази:

 

Седым вернулся я в родной предел,

У очага холодного сидел;

Как старший брат, я грустно говорил

С тем мальчиком, кем сам когда-то был.

 

Кузнецов выбирал к переводу авторов, не как старший брат и не оглядывался на сложившиеся репутации. Так вывел он из всезаслоняющей Гамзатовой тени аварца Адалло. Пространство его переводческого поприща удивительно широко. Оно заслуживает и более широкого обсуждения. Тут бы нужна подсветка с той стороны – со стороны подлинников. Их знатоки в национальных регионах могли бы извлечь немалую для себя пользу от сравнительного анализа кузнецовских работ. Думаю, что такой разговор впереди.

Роберт ВИНОНЕН