Сергей МОРОЗОВ. Вот и встретились два одиночества…

№ 2016 / 21, 18.06.2015

Наше время – время газетных колонок и телевизионных реплик, пятиминуток ненависти, пятиминуток житейской мудрости, у кого что получается, кто к чему более склонен. Этот формат идеально подходит современности. Избытка и того, и другого читатель и зритель просто бы не перенесли. Но атавизм книгоцентризма порождает стремление запечатлеть злободневное в бумажном томике, который один только позволит мимолётному, сказанному остаться в веках. Нечто чичиковское (не пропасть как пена по воде) заставляет нынешних властителей газетных и телевизионных дум собирать свои еженедельные странички-пятиминутки в объёмные сборники для книжных полок.

   Занятие это, во-первых, неблагодарное. Бум на публицистику прошёл также как и на художественную литературу (да и есть ли она вообще сегодня, публицистика? разве это публицистика?). Во-вторых, опасное для самих авторов. В собрании колонок становится видно то, что скрадывается недельными промежутками между очередным вбросом – ограниченность круга мыслей, склонность к самоповторам, внутренняя усталость от того, что приходится вновь и вновь вставать на лыжню регулярной проповеди разумного, доброго, вечного. Почти как у Салтыкова-Щедрина в «Господах Молчалиных»: «Сейчас должна начаться моя еженедельная обязательная беседа с тобой, благосклонный читатель. Я знаю это, я чувствую приближение роковой минуты и, увы! С ужасом сознаю, что в голове моей нет ни одной мысли!».

«Ни одной мысли» – это, пожалуй, слишком самокритично. Мысли есть, но они всё старые, и нынешний автор блуждает в трёх соснах, которые взрастил совокупными усилиями вместе с остальной мыслящей общественностью – судьба России, Украина, участь либерализма и демократии.

Всё сказанное выше в полной мере относится к сборникам текстов Никиты Михалкова «Бесогон» и Максима Кантора «Империя наизнанку». Взяв каждый из них в руки, принявшись за чтение, читатель вынужден будет несколько раз пробежаться по кругу одних и тех же тем и рассуждений. У Кантора – это фашизм и либерализм, евразийство и война с Украиной, у Михалкова – консерватизм, антисоветизм и ужасы либерализма. Общее впечатление – и ту, и другую книгу, можно было бы безо всякого ущерба для идейного содержания ужать раза в два-три. Впрочем, эти пожелания вряд ли соответствуют моде. Теперь книга – это лишь собрание пёстрых текстов под одной обложкой. В сборнике Кантора – это продемонстрировано почти с показным бесстыдством: беседа в письмах с Ришаром Мийе, французским писателем и издателем о фашизме сменяется сперва чередой статей разных лет, выходивших прежде в разных интернет-изданиях, а затем «Дневником 2014-го года» – по сути, черновыми записями ко всему тому, что читатель прочёл в предыдущих двух частях. Искусство составителя проявилась, таким образом, в расположении материала, а не в его отборе.

В михалковском «Бесогоне» нет такого откровенного разнообразия форм (эпистолярный жанр, эссе, дневник), как в книге Кантора. Предложенная им трёхчастная композиция – русские люди, «русский мир», русское окружение (Россия и современный мир) имеет условный характер. Различие между частями практически не ощущается. Читатель имеет дело с повторяющимися тезисами. Мысль, в них содержащаяся, пребывает на уровне абстракций и избитого лексикона патриотических истин: нам нужны право и правда, сильное государство, добродетельный народ, уважение к традиции.

При этом следует признать: читать Михалкова много приятнее, чем его слушать. Впрочем, «читать Михалкова» это в некотором роде преувеличение. Подражая стилю Победоносцева и Розанова, Михалков заполняет страницы сборника обильным цитированием других авторов (от Ильина до Носикова, от Тютчева до Фурсова), в результате чего его собственные высказывания больше напоминают комментарии, чем нечто самостоятельное.

В этом, собственно, отличие Михалкова от Кантора, у которого везде своя, даже слишком оригинальная, на грани безумия, мысль. Но здесь различие не только характеров, но и тех мировоззренческих типов, которые они представляют, метода проповеди граду и миру.
У Михалкова в «Бесогоне» выборочное метение по сусекам прошлого и настоящего русской мысли, у Кантора – гордое одиночное плавание законченного индивидуалиста.

На первый взгляд, кажется, что Михалков и Кантор – оппоненты, непримиримые соперники в борьбе за души читателей. У первого звон колоколов, «просвещённый консерватизм» (именно просвещённый, никакой иной не годится), Столыпин и традиции вековой России, находящиеся в состоянии смертельного противостояния антинациональному либерализму (есть ещё либерализм правильный, но он входит в состав просвещённого консерватизма). У второго – «вокруг одни фашисты» (и это не либералы), Россия – «империя наизнанку», страдающая отсутствием идеологии и имперскими комплексами, её заменяющими. Михалков выступает как идеолог ответственной и воспитующей диктатуры, Кантор как пророк, предостерегающий всех о повсеместно (США, Европа, Россия) надвигающемся фашизме.

Но если присмотреться, различия между ними не столь велики, как представляется поначалу. Пусть Кантор и клянёт на все лады нынешний имперский поворот России, сам он, так же, как и Михалков, другого пути для неё не видит. Расхождение скорее в оценке, чем в диагнозе. Для Кантора – это плохо, для Михалкова – хорошо. В современном имперском угаре, для Кантора нет ничего нового. Просто Россия вышла из-за европейского стола с яствами христианства, гуманизма, просвещения, отбросила все те манеры, которым её так долго учили, и которым она сама добровольно училась, и по старинке, по-шариковски, со всего размаху приложилась к корыту с имперскими помоями. «Вне империи Россия существовать не умеет». Могло ли быть иначе? Россия по Кантору всегда была лишь христианизированной Азией, степным христианством. Империя – это судьба.

Такой взгляд не слишком отличается от того, что пишет и говорит в «Бесогоне» Михалков.

Странное сближение продолжается и далее, в оценке исторических взаимоотношений России и Европы. «На Западе мы учились только дряни, вопиющему разврату…» Под этими словами Кантора с удовольствием подписался бы Никита Михалков. Как и под суждением: «Россия никогда не была способна разглядеть реальный Запад…».

Конечно, дальше у Кантора с Михалковым начинаются расхождения по поводу того, что же такое на самом деле реальный Запад. Первый отождествляет его с Ренессансом, христианством, гуманизмом, второй усматривает его признаки в консервативной идее, традиции и устоях. Оба бьются за христианство и апеллируют к нему. Правда, отыскивает в нём каждый своё. Кантор – цельного человека, а Михалков – скрепы и правила. Но имеют ли значение все эти тонкости, если для того и для другого – истинный Запад всегда от нас закрыт.

Расхождения и относительно религии – чисто внешние, потому что метод подхода к христианству один и тот же. Каждый выщипывает из религии, как изюм из булки, то, что ему больше по нраву. Михалков – почву, землю, тяжесть, вериги, отбрасывая при этом всё слишком лёгкое для нации и империи (демократия, свобода, личность). Кантор выбирает демократизм, наднациональность, всечеловечность. При этом оба говорят о духовности. Но всякий опять-таки толкует её на свой собственный лад. Для Михалкова она сродни послушанию старшим, для Кантора – связана с индивидуальными творческими поисками.

Тема воспитания звучит и у того, и другого. «Гуманизм не свойственен Европе, он вообще не присущ человеку, это то, чему следует учиться, вопреки морали империи, и даже вопреки религиозной догме», – настаивает Кантор. «В большинстве рядовых школ внутренний мир ребёнка не созидается, не взращивается, не воспитывается. И в этом трагедия», – отзывается Михалков. Всё верно. Но что взамен? Михалковская «просвещённая диктатура»? Или канторовский «экуменизм, вплавление одного этноса в другой»?

Как-то не хочется ни того, ни другого. Ни молота, ни наковальни, ни плавильного котла. Люди всё-таки не гвозди, не железо. В своих рассуждениях о лучшем человеке и тот, и другой забывают о человеке конкретном. «Да, не платят зарплаты в провинции, но ведь живут же люди!» – восхищается Михалков. Чем живут? Духовностью, монастырём, в который заехал очарованный провинциальной Россией «бесогон». А раньше жил заводом и клубом, хочется возразить. Но такое возражение разве услышит нынешний голос пахотного крестьянства? Во всей книге Михалкова, кажется, ни одного упоминания о пролетариате. Проклят и убит. Какое о нём может быть воспоминание у человека, который расцвет дореволюционной Руси видел в увеличении торговлей маслом, а в росте населения личную заслугу Петра Аркадьевича Столыпина? Столыпин вёз людей на поселение, а большевики – в ГУЛАГ, а «толкование слов «провинция», «провинциал», звучащее в уничижительном смысле, было специально придумано советскими бюрократами». Те же бюрократы отбили русского человека от земли, и по их вине «миллионы гектаров ждут сегодня русского пахаря!» Что на это скажешь? Земли-то, может быть, и ждут, а вот в пахари-то желающие есть ли?

Пока михалковский народ не может отойти от советского дурмана, и вспомнить, что его место в церкви и у сохи (это в наш-то век!), у Кантора масса, напротив, только сейчас этим самым дурманом напитывается. «Вчера я любил народ, а теперь нет». Вот такого сорта рассуждение сквозит в «Империи наизнанку» у Кантора. Народ у него не михалковская, а стандартная интеллигентская абстракция. Всегда «униженный и оскорблённый». С таким народом умному человеку всегда удобно. Тешит самолюбие – «я умнее», наполняет чувством нравственного превосходства – «я отзывчив».
А с народом-зверем себя уже не сопоставишь. Это ведь уже биологический вид другой. Его либо отстреливать, либо в зоопарк на вечное поселение. Что лучше, Кантор боится даже и размышлять, но обойтись с зверятками помягче после торжества разума и победы над помраком евразийства хочется.

Нет, всё же общее у Михалкова и Кантора есть. Для обоих народ – это так, абстракция, подспорье в построении собственных теоретических миражей. У обоих выстраивается далёкий от реальности образ народа. У одного – все богомольцы и праведники (пусть ещё не по факту, но в душе), у другого – звери, скопище идеологических зомби, готовых снести всё на своём пути ради очередного, внушённого им сверху властью, фантома. Вечно глупый, вечно пьяный русский народ. У обоих. У одного от веры, у другого от пропаганды. И для Михалкова вера как пропаганда, а для Кантора пропаганда и есть вера.

Оба тесно спаяны аристократическим пренебрежением к народу. У Кантора – это идёт от аристократии духа, для Михалкова – народ это вообще тяглое сословие, задача которого, подпевать прогрессивным консерваторам и современным купчинам толстопузым, которые одни только и способны вытянуть Россию на старый имперский путь.

Сходны Михалков и Кантор своим нынешним положением: герои вчерашних дней, нынешние рядовые колумнисты, с типовым мессианским флёром, ещё одни участники тараканьих бегов на приз носителя новой русской идеи. И тот, и другой – дети постмодерна, собирающие из осколков человеческой культуры причудливые коллажи.

У того и другого в избытке метких замечаний, с которыми легко соглашаешься. Но обоих, в конечном итоге, отвергаешь в целом. Потому как «ответственная диктатура», так и всеобщий экуменизм религий и этносов – это всё не о России.

Два автора, живущие в мире абстракций, внешне разные, но такие одинаковые в своём одиночестве перед лицом реальной России, живущей своей, далёкой от путей, вычерчиваемых очередной газетной колонкой, жизнью.

 

Сергей МОРОЗОВ

г. НОВОКУЗНЕЦК

 

---

Кантор М. Империя наизнанку. Когда закончится путинская Россия. – М.: Алгоритм, 2015

Михалков Н. Бесогон. Россия между прошлым и будущим. – М.: Эксмо, 2016