Одиночества верховный час

№ 2006 / 25, 23.02.2015

21 августа 1941 г. Марина Ивановна Цветаева, вконец измученная всеми бедами, обрушившимися на её семью в Париже и в Москве, нашла свой последний дом-приют в Елабуге. В этот небольшой прикамский городок она вместе с шестнадцатилетним сыном Георгием Эфроном была эвакуирована не случайно, как неслучайным оказался и её последний адрес: Елабуга, ул. Ворошилова, 10 (затем – ул. Жданова, 20, ныне – ул. Малая Покровская, 20). 4 июня 2005 года здесь был открыт «Дом Памяти Марины Цветаевой», внешний и внутренний облик которого сохраняет черты того времени, когда закрылась последняя страница «таинственной книги бытия» великого поэта России. Казалось бы, сбылось пророчество Цветаевой, писавшей в своём последнем стихотворении «Все повторяю первый стих…»: «Стол расколдован, дом разбужен»… Но это только на первый взгляд. Мы и сегодня не знаем всей правды о причинах и обстоятельствах трагической гибели Марины Цветаевой. Елабужский дом действительно «лопушный, ромашный» и – «так мало домашний»! – свидетель эпохальной драмы «поэта и черни», «поэта и власти» – и по сей день упорно хранит тайны более чем шестидесятилетней давности.
Гибель Марины Цветаевой – не просто факт биографии поэта, это глобальная, пока ещё неразрешимая проблема, осмысление которой важно с любой точки зрения – социальной, культурно-исторической, психологической, онтологической. Это урок национального значения, смысл которого общество ещё не осознало в полной мере, как не осознало многих исторических уроков ХХ века. Любую из версий эпохальной трагедии великого художника слова сегодня невозможно ни доказать, ни опровергнуть: мы ещё не располагаем всей совокупностью достоверных сведений о последних днях и гибели в Елабуге М.И. Цветаевой. Многочисленные беллетризованные и полунаучные биографии, созданные как отечественными, так и зарубежными авторами (впрочем, даже знаменитые «Воспоминания» Анастасии Цветаевой) не могут претендовать на истину в освещении «елабужского феномена». Сейчас нет смысла настаивать на одних и замалчивать другие гипотезы: наступило время для создания фактологической основы будущей научной биографии Цветаевой, для эвристических разысканий и тщательного анализа всех данных, помогающих воссоздать объективную картину смертного часа поэта. Мы ответственны перед целым миром за правду об обстоятельствах насильственного ухода из жизни Марины Ивановны: ведь цветаевские стихи читают сегодня на всех живых языках планеты. Действительно ли настиг её «одиночества верховный час», или по какой-либо другой причине не сбылось ещё одно пророчество (редчайший факт в художественной метафизике Цветаевой!): «Знаю, умру на заре!..»? – ответить на эти вопросы, – значит воплотить в реальность бахтинскую «философию поступка», то есть во всей полноте раскрыть возможности нашего участного, нравственно-ответственного сознания.
Очень важным документальным источником, проливающим свет на тайну гибели поэта, являются, в частности, воспоминания хозяйки ее последнего, елабужского дома – Анастасии Ивановны Бродельщиковой (1893 – 1973). Я познакомился с ней и её мужем Михаилом Ивановичем (1898 – 1973) в 1968 году, когда начал работать в Елабужском государственном педагогическом институте. Дом в то время ещё не был продан и перестроен, в нём все вещи стояли на своих местах, как и в августе 1941 года…
В балке, поддерживавшей низкую кровлю сеней, всё так же находился кованый железный гвоздь, на котором в затянутой петле обнаружили Марину Цветаеву в тот роковой день – 31 августа 1941 года. Даже кустарный «венский» стул с высокой спинкой, на который меня усадила гостеприимная Анастасия Ивановна, оказался тем самым, что был обнаружен ею на месте гибели поэта…
Сколько авторов, писавших о последних днях Цветаевой, обращалось к воспоминаниям Бродельщиковых, часто доходившим до них через опосредованные тексты! Кто-то, может быть, один раз и беседовал с ними, а кто-то не застал их в живых или не был в Елабуге вообще…
Очевидные неточности, ошибки, разночтения, домыслы и т.д. – всё в этих трудах приобрело статус канонического знания. Некоторые факты этим авторам вообще не известны. А ведь документальные свидетельства Бродельщиковых (и их объективный анализ) чрезвычайно важны: уверен, что и малозначительные (на первый взгляд) детали могут кардинально изменить интерпретацию событий, даже само направление в аргументациях любой гипотезы, самого неожиданного предположения…
Общаясь с Бродельщиковыми постоянно на протяжении почти четырёх лет (с 1968 по 1971 год), я установил, что они, находясь под контролем КГБ, выработали стандартный текст «воспоминаний», а когда отступали от него, то часто противоречили сами себе. Для нас сегодня эти противоречия тоже значимы: они фиксируют проблемные ситуации, приковывают внимание к тому, что эти очевидцы трагедии поэта пытались скрыть, искажая порою правду, умалчивая об одних фактах, или, напротив, с излишней настойчивостью акцентируя внимание на других. В доверительных беседах А.И. Бродельщикова говорила иногда то, что, наверное, сама старалась забыть, но просила: «Не записывайте, не сообщайте никому, нам не разрешают рассказывать об этом». Делилась воспоминаниями она: Михаил Иванович в лучшем случае не вмешивался в наши беседы, а в худшем – открыто проявлял недовольство по поводу того, что «ходят тут… мешают отдыхать».
Сын М.И. Цветаевой – Георгий Эфрон, дневники которого были опубликованы в 2004 году, и Бродельщиковы – свидетели трагических событий августа 1941 в Елабуге. Но как по-разному освещают они эти события! Записи воспоминаний А.И. Бродельщиковой – это и связные обобщённые тексты, и фразы, фрагменты на отдельных листочках, и магнитофонные версии… В 1970 году я дважды записал на магнитофон рассказы хозяйки тогда ещё не «разбуженного» дома.