АЛЬТЕРНАТИВНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ
Открытым антисоветчиком хантыйский мыслитель Леонтий Тарагупта не был
Рубрика в газете: Жизнь национальностей: в поисках гармонии, № 2020 / 3, 30.01.2020, автор: Константин КРАВЦОВ
Поэт и священник Константин Кравцов одно время много общался с хантыйским мыслителем и поэтом Леонтием Тарагуптой. В середине 80-х годов он перевёл поэму своего хантыйского товарища «Пословский причал». Добавлю, что Кравцов уже появлялся на страницах нашей газеты («Кто, а не что: личность острее существования», «ЛР», 2019, № 43). Сегодня он рассказывает о Тарагупте.
– Как произошло ваше знакомство с Леонтием Тарагуптой?
– Леонтий работал в Салехарде на окружном радио, вёл передачи на хантыйском языке, а я, ещё учась в школе, дружил с некоторым журналистами и нередко там бывал. Так что знакомы мы были с 1980 года, но дружить начали, когда я вернулся из армии. Оттуда я присылал на радио стихи, он их заметил и проникся ко мне доверием.
– Какое впечатление на вас произвёл человек поначалу и впоследствии – как и когда вы поняли масштаб личности?
– Он был мне симпатичен и интересен с самого начала, и эта симпатия, этот интерес углублялись по мере углубления нашего общения. Через него и раскрывался масштаб этой личности – как поэта и мыслителя, прежде всего. Как духовного человека, живущего связью с «верхним миром», говоря в терминах хантыйской космогонии.
– Насколько Тарагупта отличался от хантов, которых, может быть, вы знали раньше – и в чём, с другой стороны, был истинным хантом по характеру, системе ценностей, мировоззрению?
– Кроме него я знал только одного ханта и тоже поэта – Романа Ругина, к которому у Леонтия было, скажем так, очень критическое отношение. Он считал его конформистом, спекулирующем на национальных мотивах. Вообще же с хантами, как и с ненцами, ситуация такая: не знаю, как сейчас, а тогда, в советское время, всех их детей забирали вертолётом в школу-интернат, где они и росли, и учились. Для Леонтия этот опыт был травматичен, о чём он и пишет в своей поэме. Дело в том, что эта школа-интернат вырывала их из их среды, промывала мозги советской безбожной идеологией, и они становились – кто в большей, кто в меньшей степени – манкуртами, не знающими собственной, пусть и языческой, но культуры. Леонтий же в какое-то время открыл её для себя через общение с последними из сказителей, и был поражён теми духовными смыслами, от которых был насильно оторван его народ. Так что его главное отличие – в переоценке ценностей, которую он проделал. В духовном измерении, к которому пришёл. И в глубине осознания трагедии своего народа.
– Что вы можете сказать о хантыйском характере, о хантыйском «космосе»?
– Мне трудно что-либо сказать о хантыйском характере из-за того, что я не слишком в это углублялся, да и, кроме Тарагупты, ни с кем из хантов не общался. Относительно «космоса» тоже не могу сказать, что знаю его достаточно глубоко. Он начал открываться мне опять-таки через Леонтия, и здесь в двух словах не скажешь. Но меня поразило в Леонтии то ощущаемое в нём единство с природой, с мирозданием, которое мы, люди Нового времени, так давно утратили, что уже и забыли, когда это случилось. И что это вообще такое – единство с космосом, если понимать под ним не только материальный мир, но и духовный. Разница в том, что для человека европейской культуры природа – поле экспериментов, тогда как для человека культуры традиционной – будь она христианская или языческая – природа насквозь одухотворена, и отношение к ней принципиальное иное. Не экспериментаторское, потребительское, а благоговейное. Как к живому и высшему существу.
– Хантыйский фольклор стал известен в мире во многом благодаря трудам Регули, Папам и других венгерских учёных. А что Восточная Европа могла бы дать хантыйскому «космосу» и что ханты могли бы дать Западу?
– Не только венгры – те же эстонцы исследовали сказания хантов. Но тут дело не только и не столько в фольклоре. Фольклор – это общее название для всего, что осталось от забытого знания, будь оно угро-финнским или славянским. В СССР всё сводилось в этом плане к колхозной клубной самодеятельности, теперь исчезла и она. Другое дело – научные исследования того же Будапештского или, скажем, Таллинского и Тартуского университетов. Но всё это узко-научные дисциплины – для узкого круга учёных и последних энтузиастов. Так что говорить о том, что мог бы дать хантыйский да и какой угодно «фольклор» Европе, будь она Восточной или Западной, Европе как цивилизации, переживающий глубочайший «системный кризис» – на мой взгляд, не приходится. При нынешнем «кризисе смыслов» у европейского человека просто нет органа, каким можно было бы воспринять хоть какой-то смысл: орган этот давно атрофирован.
– Что вас наиболее впечатляет в хантыйской культуре?
– Я не специалист в этой области. Относительно литературы могу сказать только то, что она появилась в советское время и потому является не столько национальной, сколько советской – с некоторым национальным колоритом. Что до культуры, то одна, с одной стороны, первобытная, с другой – та же советская. Такой гибрид. То же самое можно, в общем-то, сказать и о нашей культуре. Фольклор? Какие-то последние его рудименты, может, где-то ещё и остались, но скоро исчезнут с их последними носителями. То же самое, кстати, и с русским фольклором, если подразумевать под ним не клубную самодеятельность, а сохранявшееся народом веками глубинное знание, запечатлённое в былинах, сказках, пословицах, подлинно народных старинных песнях. Ну а как поэта, да и как человека в том, что мне открылось через Леонтия, меня поразило, прежде всего, религиозное измерение, что через него мне и открылось. Это было первое соприкосновение с подлинной духовностью, пусть и языческой. Современные люди лишены и его и питаются какими-то псевдорелигиозными, полуоккультными суррогатами.
– Тарагупта – человек дела, долга? Кажется, что носитель такой культуры и такого восприятия мира, в котором человек, так скажем, только дитя, ученик природы, космоса, своего народа и рода – может долго не решаться за что-то взяться, но если возьмётся, будет делать до конца. Кажется, что именно понятие «долга» национальные культуры и могли бы вернуть современному миру. Или не так?
– Тарагупта видит свой долг в сохранении того, что ещё осталось от культурного наследия его народа, от духовного миросозерцания, запечатлённого в этом наследии. Насчёт национальных культур – все они разрушены в своей основе «советской властью», её идеологией. Ну а начиная с 90-х, всё это профанируется появившимися в изобилии «шаманами» и неоязычниками. Миру же вообще не до национальных культур, да и не до культуры как таковой.
– Приходилось ли Леонтию на вашей памяти преодолевать в своей жизни какие-то барьеры и препоны, в том числе собственных, может быть, сомнений и страхов?
– Был, насколько я помню, непрерывный поиск… Тарагупта жил и живёт этим. Он вёл передачи на хантыйском языке. Но как там было с цензурой, я не в курсе. Открытым антисоветчиком Тарагупта никогда не был, так что, наверно, и особых препон и страхов у него не было. Всё это проходило под вывеской фольклора, что помогало избежать идеологического прессинга.
– В чём стержень характера Тарагупты? Случайно ли, что вы сдружились после того, как вы вернулись со службы в советской армии – каким человеком вы оттуда вернулись и каким человеком он предстал перед вами тогдашним – что вызвало в вас интерес и доверие?
– По характеру Тарагупта человек скромный и застенчивый, но в главном – принципиальный. А вообще таких называют небожителями, не от мира сего. Многие считали, что он несколько того… Подтрунивали, но не зло.
Ко мне он почувствовал доверие, читая мои стихи, что я присылал из армии. Ну и вернулся я оттуда малость повзрослевшим, хотя и был балбес балбесом. Меня он особенно заинтересовал в период моей переоценки ценностей где-то через год, после моих поездок в Москву и разговоров на московских кухнях (85-86 гг.). Тогда мне стала приоткрываться, так сказать, альтернативная реальность.
Я никогда не был ни атеистом, ни материалистом, но просто не углублялся в эти вопросы. Не был и диссидентом – до советской действительности мне также не было особого дела. Да и не знал я многого. А тогда начался процесс переосмысления – под влиянием московских знакомств и некоторых жизненных обстоятельств. Менялось и мировоззрение.
Леонтий открыл мне духовное измерение. Нравилась мне и его врождённая интеллигентность (деликатность), и то, что он не от мира сего. Да и он чем дальше, тем больше проникался ко мне доверием. Собственно, я был, пожалуй, его единственным другом и собеседником по самым волнующим его вопросам. Среди «националов» он такого не нашёл: все они казались ему ограниченными, несведущими в главном…
– Расскажите о вашей работе по переводу поэмы Тарагупты «Пословский причал». Как вам попал в руки этот текст, как и почему началась работа с ним ? Вы имели дело с подстрочником? На чей опыт опирались при переводе, на какие, быть может, произведения литературы, фольклорной, классической или модерновой? Что вы переживали, испытывали, когда делали художественный перевод – как произошло погружение в текст?
– Как-то раз Тарагупта сказал мне, что написал несколько поэм – три, кажется (мне известны две, но вроде бы была ещё одна). Текст был на хантыйском, по структуре – шаманское песнопение. Отсюда – повторы, да и вся композиция, построенная на них. Разумеется, я заинтересовался. Начали переводить. Он объяснял мне значение каждой строки, каждого слова – что хотел выразить, почему именно так, а не иначе.
Да, был подстрочник. Я сразу уловил что-то общее с библейскими текстами (Екклесиаст) – и по содержанию, и по форме. На них и ориентировался. Главная трудность была в том, что сакральные понятия и речевые обороты у нас – в христианстве – несколько иные, прямые заимствования исключались, но совсем избежать их не представлялось возможным.
В общем, мы работали сообща, но вскоре я поступил в Литинститут и уехал в Москву. Перевод к тому времени был закончен, но не очень-то меня устраивал (именно он и вышел в газете «Литературная Россия» в 96-м, если не ошибаюсь). Вернулся я к нему году этак в 2007-м: переписал наново и в один присест. Что испытывал? Что, переводя текст, говорю как о личной драме ханта, его народа и традиционной культуры в целом – так и о своей драме, о трагедии и нашего народа, – так и об исчезновении духовной вертикали в стремительно разрушающейся «мировой культуре». Ну и при этом, понятно, я испытывал чисто эстетическое, скажем так, наслаждение, которое испытываешь всегда, соприкасаясь с подлинно духовной и художественно безупречной поэзией. Было полное совпадение моих мыслей и переживаний с тем, что я читал в «Пословском причале», а некоторый опыт – и жизненный, и литературный – позволил довести этот перевод до ума, так что после правки меня уже всё в нём устраивало. Кстати, и перевод на английский (уже с моего текста), вышедший в США в одном из университетских изданий (переводил Михаил Сегал) вполне хорош: передан ритм, да и всё передано достаточно точно….
Беседу вёл Николай ВАСИЛЬЕВ
Добавить комментарий