Анатолий КИМ. НЕ ОСТАВАТЬСЯ В ПЛЕНУ СВОЕЙ ИЗВЕСТНОСТИ (интервью)
Рубрика в газете: Мы – один мир, № 2018 / 36, 05.10.2018, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
Когда Анатолий Ким в начале «нулевых» годов вдруг покинул Москву и перебрался в Казахстан, многие недоумевали. Одни считали, что, возможно, писатель просто исписался и ему понадобились новые впечатления. Другие полагали, что сказалась ностальгия по детству, Казахстан ведь – это малая родина Кима. Его родители, как и многие проживавшие на советском Дальнем Востоке корейцы, в трагическом 37-м году были сосланы в казахские степи, а вскоре после войны они были отправлены на Сахалин. Но писатель уверяет, что и те, и другие неправы. Он говорит:
– Традиционно на Востоке с древнейших времён происходила одна и та же история: известные люди духовной деятельности, достигавшие большого общественного уровня, неожиданно для многих порывали с публичностью и уходили в безвестность, только одни ограничивались сменой имени, выбрав новый псевдоним, а другие куда-либо выезжали. К этому людей понуждали обстоятельства. Они уже больше не хотели делать то, за что их беспрестанно хвалили.
Я тоже не захотел оставаться в плену своей известности и застыть на какомто одном уровне.
– Вы ведь не скрывали, что у вас в этой жизни всё уже было?
– Абсолютно верно. Мои книги к тому времени были переведены и изданы в тридцати странах мира. Я имел высокое положение в обществе. Меня уважали писатели и левых убеждений, и правых. Когда писательский мир в России раскололся на два лагеря, я продолжал поддерживать добрые отношения и с консерваторами, и с западниками. Я оставался на «ты» со всеми известными почвенниками, кроме разве что Белова (с ним я до последнего был на «вы»). Также на «ты» я был и с Битовым и Маканиным. Ко мне хорошо относились Аксёнов и Окуджава.
– Может, это и помогло вам в середине лихих девяностых годов организовать ежегодные Яснополянские встречи писателей?
– И это тоже. А знаете, с чего всё началось?
– Нет, не знаю. Расскажите.
– Когда наша страна стала резко нищать, я, как и многие, оказался в сложной ситуации. У меня до этого всё было: известность, деньги, достаток… А тут вдруг возникла угроза голода. А я всегда любил хорошо поесть. И как тут быть? А потом подвернулось хорошее предложение. В 91-м году меня пригласили в Корею преподавать в одном из университетов русскую литературу, и я уехал из Москвы.
Понятно, что проведённые в Корее пять лет не прошли бесследно. Я по-новому стал глядеть на некоторые вещи. Ну, и, конечно, оброс новыми связями.
Вернувшись в 95-м году в Москву, я чуть ли не в первый же вечер позвонил своему давнему знакомому Володе Толстому, которого года за полтора до этого утвердили директором музея в Ясной Поляне. Он пригласил меня в гости.
Настроение у Володи было паршивое. Он тогда в заповеднике буквально всё вынужден был делать сам. Хозяйство оказалось сильно запущенным. Ему мало кто помогал. И вот тогда у
меня появилась идея: а не устроить ли в Ясной Поляне писательские встречи. Я тут же набросил список первых гостей, включив в него Маканина, Распутина, Битова, Крупина… Я лично каждому послал приглашение.
Первая встреча в Ясной Поляне прошла в 96-м году. Потом они стали ежегодными.
Затем я предложил создать толстый журнал «Ясная Поляна». С финансированием проблем не оказалось. В бюджете музея существовала статья на издательские расходы, и наш журнал вполне мог вписаться в эту статью. Толстой предложил мне стать главным редактором. Но я понимал, что в журнале с таким названием должен обязательно присутствовать человек с фамилией Толстой. И мы договорились, что оба будем соредакторами.
А потом я организовал литературную премию «Ясная Поляна».
– Каким образом? И разве не нынешний советник Путина – Владимир Толстой всё придумал?
– Владимир Толстой в те годы большого авторитета ещё не имел. Сработали мои связи.
В начале «нулевых годов» в Москве сменился посол Кореи. Новый дипломат оказался большим любителем русской литературы. Он попросил меня организовать поездку в Ясную Поляну. Толстой всё ему показал, я выполнял роль переводчика. Посол остался очень доволен. На обратном пути он спросил, чем мог бы помочь писателям. Я заговорил о литературной премии. Посол стал интересоваться, а какие премии в России уже имелись. На тот момент самой денежной являлась премия «Триумф», которую финансировал Борис Березовской. Если не ошибаюсь, её наполнение составляло 50 тысяч долларов.
Послу моя идея понравилась. Он вызвался найти финансового партнёра, коим в итоге стала корпорация «Самсунг». Правда, посол оговорился, что у него нет желания переплюнуть Березовского и предложил чуть уменьшить призовой фонд. Ну а затем посол попросил меня подготовить положение о премии.
– А почему вы всё это в конце 2004 года бросили?
– Я уже говорил, что устал от известности и публичности. В своё время я написал роман-сказку «Белка». Потом был роман-притча «Отец-лес». Затем вышел мой роман-гротеск «Посёлок кентавров». После я напечатал роман-мистерию «Сбор грибов под музыку Баха».
– Это правда, что «Белку» наши издатели долго мурыжили и не хотели её печатать?
– А вы откуда знаете?
– От бывшего цензора Юрия Отрешко. Он ещё в году 92-м говорил мне, будто редакторы долго боялись подписывать эту книгу в печать и искали, на кого бы спихнуть ответственность, а цензура сделала вид, будто в «Белке» ничего крамольного не обнаружила.
– Ну, вы больше верьте Юрию. Дело было совсем не так. «Белку» собиралось напечатать издательство «Советский писатель». Как тогда и полагалось, вёрстка книги заранее была передана в цензуру, то есть Юре Отрешко. Но Юра почему-то два с лишним месяца вёрстку мариновал. А почему, он это никому не говорил. Возможно, не было настроения. Он ведь тогда сильно пил. А тут заканчивался год. Издатели боялись, что за срыв графика их лишат премий. Юра вернул вёрстку редакторам, кажется, за две или три недели до нового года. Он ничего не вычеркнул, но на словах сказал, что «Белка» – всё-таки не советская вещь.
– Ну, у вас и в годы застоя, и в перестройку много что было не вполне советского. Вы ведь, как рассказывали старики, и в «Литературной России» в своё время отличились.
– Старики – это кто? Саша Бобров, что ли?
– Почему вы сразу Боброва вспомнили?
– А потому, что первая моя публикация в «Литературной России» проходила через его отдел. Я предложил газете один из рассказов о жизни в Мещёрском краю, о том, как беспробудно пила деревня. Он прочитал и чуть не набросился на меня: мол, какое право я имею об этом писать.
– Прямо так и сказал? Не верю. Саша хотя и был коммунистом, но не настолько правоверным. Он ведь и сам видел, что творилось в деревнях.
– Бобров набросился на меня не потому, что был не согласен со мною. Дело было в другом. Он кричал, что это боль русских. А я ведь кореец. Видимо, Бобров считал, что о бедах русской деревни могли писать только одни русские, а корейцы, по его мнению, должны были затрагивать другие темы. Но мне тоже было горько и обидно за русскую деревню.
– Все ваши романы имели и в России, и на Западе огромный успех…
– Это правда. Но в какой-то момент я не увидел сопротивления тому, что я делал. А продолжать жить за счёт только старого багажа уже не хотелось. Поэтому я принял решение, развязавшись со всеми делами по Ясной Поляне, уехать из Москвы. В конце 2004 года я позвал всех знакомых в один ресторанчик и объявил о своём уходе из публичности, собравшись уехать в Казахстан. Всё это, добавлю, происходило на фоне моего разрыва со второй супругой.
– В новом, постсоветском Казахстане вам легко было?
– Поначалу трудно. Я приехал в одну деревушку и напросился на постой к местным старикам. Но вскоре случилась совсем другая история. Я обзавёлся женщиной, и мне уже надо было содержать новую семью. А потом меня разыскал Абдижамил Нурпеисов.
Мы давно были знакомы. В своё время Нурпеисов очень хотел, чтобы я перевёл его роман «Последний долг». Но у меня тогда были другие планы, и я не хотел отвлекаться. Однако Нурпеисов проявлял настойчивость. Он попросил сделать хотя бы три странички, но по-своему. Я уступил ему, перевёл. Нурпеисову очень понравился мой вариант. Тем не менее от дальнейшей работы я отказался. А затем я на пять лет уехал в Корею.
Очередная наша встреча произошла уже в Алма-Ате, куда я сбежал от публичности. Я гостил у своего друга-киношника. Узнав об этом, Нурпеисов поспешил к дому моего друга и вызвал меня на улицу. Без долгих разговоров он сказал, что спонсоры дали ему двенадцать тысяч долларов на перевод романа.
– Вас эта сумма, видимо, впечатлила?
– Не забывайте, я уже переженился, у меня появилась новая жена и, естественно, возникли потребности в деньгах. Правда, я сразу поставил Нурпеисову одно условие – он должен был специально для меня сделать новый подстрочник первой части романа (эта часть раньше уже выходила в переводе другого литератора) и только потом передать подстрочник второй части. Но Нурпеисов слукавил. Ничего заново он делать не стал. А потом возник скандал.
– Только из-за того, что Нурпеисов не сделал новый подстрочник? А чем вас не устроил предыдущий вариант подстрочника?
– По первому варианту подстрочника Нурпеисова переводил Герольд Бельгер. Понятно, что я не хотел быть скованным переводом Бельгера. Это тот случай, когда со всех точек зрения следовало бы начинать с нуля. А меня обманули. Я ведь в своём переводе чувственную линию по-своему изложил, а все диалоги информативного плана оставил почти без изменений, как в подстрочнике, только слегка что-то подредактировал. Когда же мой перевод появился в периодике, Бельгер, увидев нетронутыми диалоги, разозлился и даже собирался обвинить меня в плагиате. Чтобы этого не случилось, Нурпеисов уговорил меня при издании обеих частей романа отдельной книгой указать в качестве переводчиков меня и Бельгера. Пришлось согласиться.
– Но вы ведь и до Нурпеисова переводили казахскую прозу.
– Это было в молодости. Я тогда приятельствовал с горным казахом из Алтая Оралханом Бокеевым. Он олицетворял для меня казахского Кнута Гамсуна. Я с увлечением переводил его повесть «Человек-олень». Призна- юсь: название этой повести придумал я, у Оралхана были другие варианты.
– Кто из переводчиков для вас пример для подражания?
– Конечно же, Николай Любимов, подаривший человечеству новые переводы Рабле, «Декамерона» Боккаччо, «Дон-Кихота» Сервантеса, «Легенды об Уленшпигеле» и других шедевров мирового уровня. Он подтвердил мою давнюю догадку о том, что художественный перевод – это не буквализм. Невозможно художественно передать буквальное содержание с одного языка на другой, поскольку эти языки имеют разные структуры речи и звуковые формы. Это как в музыке. Есть одна и та же партитура. Но разные музыканты исполняют эту партитуру по-разному. Так и переводчики.
– Что для вас в переводах на первом месте?
– Чувства. Перевести только смысл – это большого ума не надо. А вы попробуйте донести чувства героев. Вот что самое сложное.
– Вы знаете казахский язык?
– Кое-что понимаю, поскольку я родился в Казахстане и с детства играл с казахами. Но здесь для меня на первом плане другое. Я хорошо знаю психологию казахов. Вот что важно. Но перевожу, конечно, по подстрочникам.
– У Нурпеисова были качественные подстрочники?
– Не совсем. Но я даже в корявых страницах почувствовал биение жизни. Вот вам один пример. В подстрочнике романа Нурпеисова была упомянута старуха, понюхавшая лоб ребёнка. Меня это потрясло. Я увидел за этим целую философию казахов, сокрытый смысл истории. Старуха не просто понюхала малыша. Она ощутила запах будущего, родной плоти, которая будет цвести после неё. Я в этой сцене увидел картину будущего.
– В своё время Нурпеисова переводил замечательный русский стилист Юрий Казаков. Я имею в виду прежде всего трилогию «Кровь и пот». Ваш подход к Нурпеисову чем-то отличается от подходов Казакова?
– Разумеется. Казаков был гений. Но он, когда переводил Нурпеисова, писал себя. Юрий Казаков глубоко не вникал в этнопсихологию казахов. А я – азиат. Уже в этом мы с Казаковым отличались друг от друга.
На мой взгляд, Казаков всё-таки был очень литературным писателем. Его проза вбирала в себя языковые пласты и Бунина, и Набокова, и других классиков. Эти языковизмы проникали и в его переводы.
Казаков, по сути, талантливо обрабатывал переданные ему подстрочники. А я делал другое. Я шёл по пути создания аналогов с глубинным проникновением в этнопсихологию.
– Что побудило вас взяться за новый перевод эпопеи Ауэзова об Абае?
– Сразу признаюсь, инициатива исходила не от меня.
– А от кого?
– От сына Ауэзова – Мурата. Но он только озвучил то, что давно все знали. Прежний перевод эпопеи для казахов, которые понимали русский язык, всегда был неубедительным.
– С чего вы начали свою работу?
– Я сразу попросил Мурата организовать новый подстрочник эпопеи Ауэзова.
– А прежний подстрочник почему не использовали?
– Потому что он мало соответствовал оригиналу.
– Откуда вы это узнали?
– Ещё на стадии предварительных обсуждений Мурат познакомил меня с перепиской одного из первых переводчиков эпопеи – Леонида Соболева с отцом. Эта переписка произвела на меня неприятное впечатление. Соболев, как я понял, общался с Ауэзовым не на равных, а как большой начальник с подчинённым. Работая с подстрочником, он периодически упрекал Ауэзова в разных ошибках и советовал многие сцены поправить, а то и заново переписать. Ауэзов вынужден был пойти на многие уступки. Из-за этого подстрочник перестал соответствовать оригиналу.
– Кто сделал новый подстрочник?
– Мурат попросил взяться за дело двух писателей. Один хорошо знал казахский язык, второй – русский язык.
– Вас устроило то, что они сделали?
– Не совсем. Я потом попросил, чтобы по нему рукой мастера прошёлся опытный редактор. Только после этого в процесс включился уже я сам.
– В тексте эпопеи у Ауэзова было немало стихов самого Абая. В прежних вариантах романа эти стихи печатались в переводах Смелякова, Жовтиса, других поэтов. А вы, когда занимались эпопеей Ауэзова, чьи предпочли использовать переводы Абая?
– Я читал разные переводы Абая, но по ним представить Абая как поэта невозможно. Жовтис, которого многие хвалили, ни черта у Абая не поймал. Кое-что уловил Смеляков. Но мало. Поэтому я в некоторых случаях использовал переводы Смелякова, но большую часть перевёл сам – сообразно общему контексту романа, в духе того настроения, которое мне удалось поймать.
– Вы не упомянули переводы Абая, выполненные Юрием Кузнецовым. Или вы с ними не были знакомы?
– Почему не был знаком? Я их читал и, кстати, очень высоко ценю. Просто я много лет считал Юрия Кузнецова очень опасным человеком. Помню, однажды я запоздал в Подмосковье на какое-то совещание молодых писателей, приехал, когда почти все уже поужинали и разошлись по своим комнатам, в столовой оставались лишь Кузнецов и Валентин Устинов. Они оба яростно спорили. Кузнецов орал, что Устинов не поэт, Устинов огрызался. Дело явно шло к драке. Я уже приготовился их разнимать, и вдруг Юра поднялся, приобнял Валентина, и запел русскую песню, да как запел, а Валя тут же подхватил, и оба больше уже не выясняли, кто из них поэт, а кто (впрочем, не буду вслух называть это слово).
Я потом был с Юрой в одной поездке, кажется, по Америке. Так от некоторых его реплик я испытал просто шок. Мне кажется, поэзия Кузнецова была намного богаче, чем его человеческая натура. И очень жаль, что он потом бросил переводить Абая.
– Мне кажется, вы просто не поняли характер Кузнецова. Это был очень ранимый человек. Это только с виду он казался грозным.
– Не буду спорить. Я высказал своё мнение.
– Вам Ауэзова было легко переводить?
– Поначалу было сложно. Я долго не мог найти музыкальную тональность на русском языке. Я не знал, как передать казахскую душу.
Вы знаете, в Азии всегда испытывали большой пиетет перед людьми из знатных родов. А Ауэзов был из рода номер один. Всё это ставило передо мной много преград. Но как только я интуитивно нащупал нужную тональность, дальше стало легче. Я словно стал впитывать в себя все ароматы степной конной цивилизации. Мой рабочий день в ту пору складывался так. Я садился за компьютер в десять утра. В два часа я отвлекался на обед. А потом возвращался к столу и засиживался порой до десяти вечера. А перед самым сном брал «Войну и мир» и обязательно прочитывал не менее трёх страничек. И никаких развлечений. Я настраивал себя на эпический уровень. С этим засыпал. А утром всё повторялось.
Для меня Ауэзов превратился в человека целой эпохи. Он, безусловно, писатель такого же уровня, как Сервантес и Толстой. «Война и мир» и «Путь Абая» – это вещи одного эпического уровня.
– Об Ауэзове уже написаны десятки книг. Но почему-то никто ещё не сказал о нём всей правды. Я в своё время очень надеялся найти ответы на многие вопросы об Ауэзове в книге Николая Анастасьева.
– И что, нашли?
– Увы и ах, нет.
– А чего вы хотели от Анастасьева? Возможно, когда-то он был неплохим американистом. Но в книгах о казахской литературе он нередко кривил душой. Я же помню, как он брался за Нурпеисова. Инициатива была не его, а Нурпеисова. Нурпеисов давно хотел, чтобы о нём написали книгу. А тут ему попался Анастасьев. Нурпеисов пообещал десять тысяч долларов. Анастасьев согласился, а потом я у Анастасьева прочитал, что язык у Нурпеисова напомнил ему язык Фолкнера. Но если Фолкнера Анастасьев читал не только в русских переводах, но и в подлинние, то Нурпеисова он на казахском языке никогда не читал. Почему я так говорю? Я же сам переводил Нурпеисова. У него две трети в подстрочнике занимали описания различных собраний. Я в своём переводе многие описания убрал, оставшиеся сценки хорошо почистил, но на свой манер, а Анастасьев после этого заявил, что Нурпеисов – это казахский Фолкнер.
– Как в Казахстане приняли ваш перевод эпопеи Ауэзова?
– Многие остались довольны.
– И что, не было никакой критики?
– Была критическая статья Герольда Бельгера. Но я не думаю, что она была справедлива. По-моему, Бельгера просто использовали. Кого-то (я даже подозреваю, кого именно) сильно задели похвальные слова казахских писателей в мой адрес, и меня решили немножко поучить (или проучить). А поскольку этот кто-то был прекрасно осведомлён о моих трениях с Бельгером, то именно Гарольда и попросили выругать мой перевод.
– А в Москве как приняли ваш перевод Ауэзова?
– А никак. Мой перевод был в 2007 году издан в Алма-Ате и до Москвы даже не дошёл. В московских научных и писательских кругах о его существовании, по-моему, даже не подозревали. Но тут я бессилен. Не ходить же мне самому по инстанциям и библиотекам и раздавать свой перевод.
– Почему вы не остались в Казахстане насовсем? Вышли после перевода эпопеи Ауэзова на новый уровень и уже не было больше смысла прятаться от публичности?
– Можно, наверное, и так сказать.
– Но после возвращения в 2012 году в Москву вас в публичное поле, по-моему, больше уже не тянет. Во всяком случае, вас не видят на ежегодных писательских встречах в Ясной Поляне. Да и все мероприятия, связанные с придуманной вами премией «Ясная Поляна», давно проходят уже без вас. Публика постоянно замечает там Льва Аннинского, Валентина Курбатова, Павла Басинского, Алексея Варламова, но не вас. Неужели новый символ этих мероприятий – Владимир Толстой забыл, как и – главное – с кого всё начиналось и вас игнорирует, боясь, что иначе он уйдёт на вашем фоне в тень и перестанет блистать?
– Это, по-моему, не важно. Важно то, что я продолжаю работать. Я не останавливаюсь. Мне интересно экспериментировать, пробоваться в модерне, почувствовать себя авангардистом… А всё остальное – это суета, мелочи жизни.
Беседу вёл Вячеслав ОГРЫЗКО
Классное интервью!
Побольше бы таких задушевных бесед о делах наших скорбных с известными мастерами российской словесности!
Вот, например, с Виктором Прониным бы…
Я Вас умоляю…