ЧТОБ ТЫ СДОХ
Рубрика в газете: ПРОЗА, № 2019 / 7, 22.02.2019, автор: ВАРЗЛИ
Предисловие мастера
Автор рассказа родом с Кавказа, а горный Кавказ, на мой взгляд, место где люди взрослеют намного быстрей, чем на равнинах.
Для начинающего писателя – самое удачное место для старта, вспомним, хотя бы молодого Льва Толстого, который в паузах на войне с горцами написал свой первый шедевр «Детство» и отправил его редактору «Современника» Некрасову в Санкт-Петербург… на Кавказе же ранее окрепла и муза Пушкина, а гений Лермонтова превратил крутые снежные горы в «воздушный океан».
Новое время на Кавказе по-прежнему завязано в узел страстей, крови, страха и мужества.
Под приглядом смерти написан и рассказ моего студента, молодого автора Варзли «Чтоб ты сдох!», который я горячо рекомендую читателям еженедельника «Литературная Россия».
Анатолий КОРОЛЁВ,
писатель, руководитель семинара прозы
Литературного института
им. А.М. Горького
«И, воистину, наступила смерть и это –
истина, как бы ты ни стремился её избежать».
Священный Кур`ан (Сура «Каф», Аят 19)
Когда я пришёл к нему домой, его родители ссорились. Отец настаивал на том, чтобы его хоронили по традиции. Мать хотела спрятать его тело в гроб, она боялась, что через ткани черви проберутся быстрее. Одна только мысль о том, что её любимого, всегда маленького сыночка будут грызть черви, доводила её до отчаяния. Она подходила к его телу и гладила его по руке, как бы успокаивая: не бойся, мол, мой малыш, никто не будет заворачивать тебя в ковёр, я спрячу тебя, спрячу в уютный гроб.
Я неловко застрял в дверях. Они не обращали на меня внимания, увлечённые спором. Я посмотрел на тело. Он лежал, голый и бледный до синевы, его кожа была такого цвета, как будто он замёрз, выйдя на мороз голышом. Тело, которым он так гордился, выглядело уродливо и омерзительно пахло. Он не мог выйти из дома, не пшикнув на себя одеколоном. Теперь от него воняло так, что желудок скручивало. В раздевалке он всегда ходил королём. У него был рельефный пресс, ровные мускулистые ноги и не менее мускулистые руки. Я думаю, он специально иногда ронял полотенце с бёдер – хотел покрасоваться перед нами своим здоровенным болтом. Такой он был человек – хлебом не корми, дай только выпендриваться. Сейчас его мёртвый синюшный болт не приглянулся бы ни одной тёлке. Он никогда по-другому не называл наших девушек. Все они были тёлками с сиськами и жопами. Такой он был человек, с гонором.
– А ты что думаешь, Рома? – меня, наконец, заметила его мать. Ей было плевать, что я думаю. Она просто не знала, какой ещё аргумент привести в споре и попыталась схватиться за меня, как утопающий за соломинку.
– Я хочу, чтобы его сожгли.
В комнате повисла неловкая тишина. Его отец злобно сверкнул на меня своими чёрными глазами из-под густо сросшихся бровей. Интересно, а он знал, что его копия, его единственный сын, такой же монобровый, как и он сам, хранил у себя в тумбочке пинцет для выщипывания бровей и использовал его раз в два дня? Тёлки не любят монобровых, и он понимал это.
Его мать зашлась плачем. Отец продолжал сверлить меня взглядом. Возможно, он хотел бы убить меня, но двух преступников для этого семейства было бы многовато.
Я знал его с самого детства, и семью его тоже знал. Они были богаты по моим тогдашним меркам. Каждый день на завтрак он ел шарики «Нэсквик». Я ел геркулесовую кашу. Однажды он завтракал у нас. Мама положила ему эту гадкую кашу. Когда он съел первую ложку, его по-детски пухлое лицо скорчилось, и он выплюнул всё обратно в тарелку. Я завидовал ему. Ведь я не мог сплюнуть эту мерзкую кашу, потому что получил бы затрещину и остался бы голодным. А ему просто дали бутерброд с маслом и сыром.
Его семья сильно отличалась от моей. У них было принято умалчивать обо всех серьёзных проблемах. Мать не хотела неловкости или конфликта и боялась мужа, который поддерживал тщательно выстроенный образ грозного главы семьи. Он быстро приучился соответствовать. Все молчали и делали вид, что всё в порядке. Когда мне только-только исполнилось шесть, эта семья стала и моей. И тогда я узнал, о чём они не говорят. Его мать шёпотом рассказывала это соседке за чашкой кофе. Всё-таки она не сдержалась. У неё не было такой выдержки, как у её истукана-мужа. Оказалось, что он, её ненаглядный сыночек, милый пухлощёкий Тимурка, не вовремя зашёл в комнату отца, где тот смотрел телевизор. Он увидел там что-то такое, от чего стал панически бояться темноты. Тем же вечером я убедился в том, что она не преувеличивает. Он стоял на пороге освещённой кухни и плакал навзрыд, потому что боялся пройти по тёмному коридору к своей комнате. Испуганная этой истерикой мать взяла его за руку, трясущегося и кричащего, и отвела в детскую. Мы жили в одной комнате, потому что один он боялся засыпать. Я не очень-то помогал ему избавиться от страха. Однажды Тимур рассказал мне, что видел тогда по телевизору в комнате отца. Я спросил его об этом, и он долго отнекивался. Он стеснялся своего страха, он не хотел, чтобы я видел его панику, его отчаяние. Но я нужен был ему для того, чтобы он не оставался один ночами. Ему пришлось рассказать. Он говорил путано и чем больше рассказывал, тем взволнованнее становился его голос, тем плаксивее становилось выражение его лица. Он сказал: «И они перерезали ему горло, понимаешь? Он сначала улыбался, а потом они вдавили в него нож, он начал булькать и хрипеть, а потом упал. Он был весь в крови, Рома!» – всё, что я сумел разобрать. Позже мы выяснили, что фильм, отрывок которого он увидел, был про Чечню. Моджахеды перерезали горло какому-то пленному.
Страх мучил Тимура очень долго. Иногда он не спал целую ночь, боясь пошевелиться. Утром, как только выходило солнце, он вскакивал с постели и мчался в туалет, держась за промежность. Иногда он не мог удержать свою мочу в пределах организма. Он лежал, весь обоссанный, и ждал рассвета. Я всегда просыпался рано и всё понимал по запаху или жёлтым пятнам на его постели. Его мать и отец тоже знали об этом. Может, они и пытались принять какие-то меры, но я этого не заметил. Он, кажется, тоже. Его страх не проходил. Когда я вырос, я долго задумывался над тем, почему они не отвели его к детскому психологу, ведь они могли себе это позволить. А потом я понял, что его отец скорее перерезал бы себе глотку, чем позволил бы кому-то думать, будто в его семье не всё в порядке, будто его сын – не маленький джигит, а трусливый цыплёнок в обоссаных штанишках. Ничего паскуднее я в жизни не видел. Я рос в доме, где все подчинялись его отцу, а мать открыто признавала, что ради своего ребёнка готова удавить чужого. К счастью, они были достаточно состоятельны, чтобы кормить нас одинаково, иначе, я полагаю, она уморила бы меня голодом. В то же время, она слушалась мужа беспрекословно, даже если была не согласна с ним. Её так приучили. Она была отличной женой и безмерно любящей матерью, но, соединившись в ней, эти качества превратили её в поистине жуткую женщину. Она пеклась о нём, как обезумевшая наседка, но даже заикнуться не могла о том, чтобы сводить его к психологу. Ей хватало ума вытирать ему уголки рта наслюнявленным платочком прямо при его сверстниках, но она ни разу не сподобилась дать ему на ночь грёбанного пустырника. Его отец делал вид, что никаких страхов нет, будто это не его сын каждую ночь зовёт маму или мочится в постель от страха. Меня бесили абсолютно все в этой семейке. Пожалуй, хорошие отношения у меня могли сложиться только с ним самим, не будь он таким мудаком.
***
Его мать снова расплакалась. Я налил ей воды и прикрыл Тимура плотным покрывалом, надеясь, что так будет меньше вонять. На его землисто-сером лице застыло выражение страха. Дырка от пули, раздробившей ему скулу, была аккуратно замазана, так что я не сразу понял, где она была. Бороду, которую он отрастил за последние полгода своей жизни, сбрили. Я смотрел на его загримированное лицо и чувствовал, что вернулся на семнадцать лет назад. Тогда хоронили мою мать, и я испытывал похожие противоречивые ощущения. Я знал, что мама умрёт. Бабушка не говорила мне, но я видел это по её лицу, понимал из интонации маминого врача. Я знал, что мама скоро умрёт, но я не знал, как к этому относиться. Я всегда боялся её как огня. За месяц в больнице она стала ласковой, несчастной и кроткой. Но предыдущие пять лет она казалась мне злой. Она вечно ругала меня за испорченную или испачканную одежду и заставляла каждое утро есть геркулесовую кашу. Однажды я три раза подряд написал слово «тростник» неправильно, и она погналась за мной из кухни в зал, а догнав, всыпала ремнём по моей голой заднице, не жалея сил. Я три дня боялся ходить мимо неё. Бабушка уговаривала меня выйти к маме, обещая, что ремнём меня больше бить не будут. Я поверил, но через месяц снова получил. Тогда я никак не хотел садиться за фортепиано и разучивать скучную песенку про пастушка. Мама вышла из себя, схватила меня за руку, сразу лишая возможности убежать, и хлестала ремнём куда ни попадя, игнорируя мой оглушительный рёв и попытки вывернуться из захвата. Эта обида так глубоко засела во мне, что я даже обрадовался, когда маму забрали в больницу. Я не доверял ей. На похоронах я плакал. Там все плакали. Даже дальние родственницы, которых я ни разу до этого не видел, входили в квартиру с оглушительными рыданиями. Я не поверил им, потому что сам так же кричал и тёр сухие глаза. Но потом я всё-таки заплакал по-настоящему. Я видел застывшее мамино лицо, на котором сквозь желтоватый грим проступали трупные пятна. Я плакал по-настоящему, потому что не хотел целовать это пятнистое жёлтое лицо. И чем ближе подходила моя очередь прощаться с покойной, тем сильнее я рыдал. Бабушка говорила: «Поцелуй маму, Ромочка, не бойся. Ты ведь никогда больше не сможешь её увидеть». Но мне это не помогало. Сотрясаясь от холода и плача, я наклонился над гробом и звонко клюнул воздух в сантиметре от маминого лба. На следующий день бабушка отвезла меня к семье Тимура, и я впервые позавтракал хлопьями «Нэсквик». Какое-то время она навещала нас, но через месяц она продала квартиру, где мы жили, и уехала. Я остался наедине с этой непонятной семьёй, у которой всё всегда было в порядке.
На похоронах Тимура я не собирался даже подходить к гробу.
***
Отец Тимура вышел на кухню, не желая продолжать бессмысленный спор. Он точно знал, что Тимура похоронят так, как он скажет. В этой семье так было принято – делать как он скажет. Я пошёл за ним, чтобы спросить насчёт похорон.
– Будет всего семь человек, – сказал он.
– Почему так мало?
– Деньги ушли на взятку. Почти все. Их тела не отдают родственникам.
При слове «их» его передёрнуло. Я только сейчас заметил, как его подкосила смерть Тимура. Держался он холодно, эмоций своих не выдавал, но глаза его очень покраснели, а щёки запали. Он смотрел потерянно и зло.
На все похороны и свадьбы, которые я видел, набивалось огромное количество родственников и знакомых, так было принято.
– Да никто бы и не пришёл, – добавил он хмуро, – они думают, он был ваххабитом.
Я знал, что он не хочет это обсуждать, но спросил:
– А он был?
– Я не знаю. Его нашли в их машине, в камуфляже, с оружием.
– Как он попал туда? Он никогда всерьёз не верил в вашего бога.
Его отец повернулся ко мне так резко и решительно, будто хотел ударить. Но он сдержал себя, отвёл взгляд и ничего не ответил. Отвечать ему было нечего – он никогда не знал Тимура, и, кажется, сейчас до него начинало доходить это.
В этой семье никто не знал Тимура, кроме меня. Он был довольно скрытным – даже в компании, с которой он часто проводил время, не было человека, которому он доверял. Со мной он откровенничал только по пьяни, и это было взаимно. Алкоголь придавал мне смелости, чтобы задавать ему вопросы. Мне понадобилось полбутылки водки, чтобы путанно и туманно спросить, был ли у него в жизни секс. Посмеявшись над моими формулировками, он ответил:
– Конечно был.
Мы тогда учились в одиннадцатом классе и периодически выпивали у одноклассника, чья мама часто работала по ночам. На тот момент я ещё ни разу не целовался, и уж тем более не трахался.
– А как ты… Как так получилось?
– В каждой школе, на каждом районе найдётся тёлка, которая точно даст. Не тебе одному, естественно. Она мало кому отказывает. Человек, видимо, такой… Безотказный. Остальные тёлки говорят, что она точно шлюха, что она даёт каждому. В то время как парни, с которыми они хотели бы встречаться, предпочтут эту самую шлюху, потому что она надёжней.
– И ты с ней трахался? А кто это?
– С ними. Рано или поздно оказывается, что она такая не одна. Нам с тобой вообще повезло, на Горной их много, – он рассмеялся и наполнил стопки. Я подумал тогда, что мне не дала бы даже такая. Я мог рассчитывать только на самую неприхотливую шлюху района.
– На самом деле ничего не меняется, – задумчиво сказал Тимур. Я не сразу понял, о чём он.
– Когда начинаешь трахаться, – пояснил он, – уверенности в себе не добавляется, взгляд на людей, на женщин, никак не меняется. Даже противно иногда.
Я был в корне с ним не согласен. Мне отчаянно хотелось трахаться. Точнее трахнуться хотя бы один раз, чтобы знать, каково это. Чтобы не чувствовать себя девственником.
***
В комнату вошёл его отец. Он сказал:
– Мы будем хоронить его по традициям.
Мать устало кивнула, и вновь спрятала лицо в ладонях, тихо всхлипнув. Она впервые попыталась сопротивляться воле мужа, но сил довести дело до конца ей не хватило.
Отец Тимура вышел.
– Из-за чего вы поссорились, Рома? – вдруг спросила его мать, – он ездил к тебе каждые выходные целый год, а потом перестал. Что случилось?
– Слишком часто ездил, – соврал я.
В Пятигорске я всегда ждал выходных, потому что знал, что приедет Тимур. Мы садились на кухне и выпивали. Он рассказывал о своих одногруппниках, с которыми не захотел сближаться, о родителях, в жизни которых ничего не изменилось, об обстановке в городе, которая становилась всё тревожнее. Но с новостями мы быстро заканчивали, переходя к разговорам из разряда «за жизнь».
За первые полгода в университете я подружился с несколькими однокурсниками. Периодически они присоединялись к нашим с Тимуром пьянкам. Но в первые три часа после его приезда мы всегда выпивали вдвоём. Такая образовалась традиция.
В один из таких вечеров я рассказал Тимуру про девушку, в которую влюбился. Её звали Алина, и вся она была тоненькая, изящная. У неё обычно был немного скорбный вид, но это придавало ей очарования (тем ценнее мне казалась её улыбка). Я никогда не видел такой красивой и необычной девушки. Я так и сказал Тимуру:
– Она особенная. Умная, невероятно красивая. Я не думал, что такие бывают. Мы сейчас много общаемся, но в ответ на мои намёки на что-то большее она пока только отшучивается.
– Значит, и не даст.
– Ты можешь судить только по шлюхам, с которыми трахаешься не только ты, но и половина твоего универа! Откуда ты можешь знать хоть что-то о других девушках?
– Я знаю, какая девушка мне точно даст, а какая нет. Этого вполне достаточно, – он рассмеялся.
Через две недели я пригласил на выходные Алину и нескольких однокурсников. Это была одна из тех редких пьянок, когда в большой компании все пьянеют синхронно, каждый говорит с каждым, и у всех есть ощущение единства. Лишь Тимур сидел поодаль, устало привалившись к стене. Я предложил ему покурить на улице, и мы вышли на крыльцо. Я спросил:
– Что с тобой?
– Бессонница. Даже при свете спать не могу – всё то же оцепенение. Устал жутко.
Он опустился на ступеньку и закурил. Я сел рядом и сказал:
– Тебе нужно пойти навстречу своему страху, – я был тогда сильно пьян и мало соображал, что несу, – проникнуться им, принять его. Возможно тогда он пройдёт.
Тимур посмотрел на меня нечитаемым взглядом, но ничего не ответил. Видимо, он тоже не понимал, что я несу. Мы немного помолчали, а потом я спросил:
– Как тебе Алина?
– Красивая. Даже очень.
– И умная. И совсем другая. Она чище и выше остальных.
– Да каждая симпатичная девчонка, которая прочитала пару умных книжек и посмотрела три-четыре хороших фильма, почему-то начинает считать себя дофига необычной и умной. И обязательно грустной, конечно. То вокруг одни тупые плебеи, то сердце ей разбили навсегда в пятнадцать лет, то никто во всём мире неспособен понять её тонких чувств. Твоя Алина из этой категории, но ты почему-то ведёшься, как идиот.
– Ты просто ненавидишь и презираешь самого себя, поэтому злобствуешь всё время и считаешь всех остальных говном.
Он усмехнулся, немного помолчал, а потом сказал:
– Тебя же не считаю.
Я не знал, что на это ответить. Просто докурил и предложил ему вернуться в квартиру и нажраться. Тимур рассмеялся и согласился.
Через час я блевал в туалете, на периферии сознания отмечая, что промахиваюсь и завтра придётся убирать. Потом я зашёл в ванную, чтобы умыться. А ещё через час я проснулся оттого, что душ больно упирался мне в ребро. Пытаясь вспомнить, как и зачем залез в пустую ванну, я кое-как выбрался. Тело ломило от неудобной позы, в которой я спал, но в голове прояснилось. Я понял, что обязательно должен найти Тимура, чтобы продолжить с ним напиваться. Похоже, вечеринка плавно подходила к концу: на полу на кухне в обнимку спали две одногруппницы, в туалете снова кто-то блевал. Тимур обнаружился во второй комнате, где он обычно спал во время своих приездов. Но на этот раз он был там не один. Перед ним на четвереньках, закусив ладонь, чтобы не стонать, стояла Алина. Тимур слегка оттягивал её за волосы. Он заметил меня первый, но остановиться не мог и только когда закончил, быстро натянул трусы.
– Рома…– он шагнул ко мне, но договорить я ему не дал – со всей силы врезал по челюсти. Он упёрся спиной в шкаф и только поэтому устоял. Бить в ответ он не стал. Просто смотрел на меня виноватым взглядом. Я обернулся, чтобы уйти, и услышал в спину:
– Рома, она того не стоит! Такое бревно…
Я обернулся и увидел, как за эти пять минут он получил второй раз: Алина влепила ему пощёчину. Он рассмеялся и осел на пол. Я ушёл курить на улицу.
Я почти докурил, когда он спустился.
– Рома, прости… – я снова не дал ему закончить и снова врезал, сам при этом чуть не упав. И он вновь не стал отвечать. Просто сидел на земле, держась рукой за челюсть, и смотрел на меня исподлобья.
– Иди на хер, Тимур, – сказал я, пытаясь не сорваться на крик, – и больше не приезжай.
Утром он уехал и действительно больше не приезжал.
***
Я сидел на его кровати и смотрел, как темнеет небо. Я пытался понять, как он оказался в рядах людей, которых так люто ненавидел и так боялся всю жизнь. Его страх был сильнее здравого смысла, сильнее доводов о том, что это его не коснётся. И это не коснулось бы его, не пойди он навстречу. Навстречу. Это слово завертелось в моей голове. Кровь зашумела в ушах.
«Ты должен пойти навстречу своему страху, проникнуться им».
Я встал с кровати и открыл нижний ящик его стола. В нём лежали едва початая бутылка «WhiteHorse» и полпачки сигарет. Бездумно отхлебнув большой глоток виски, я почти не почувствовал жжения в горле. Я не видел ничего перед собой. Перед глазами стояло только его непроницаемое лицо. Я открыл окно и закурил, высунувшись по пояс. Дым попадал в глаза, и я, яростно вытирая слёзы тыльной стороной ладони, шептал, как в бреду: «Грёбанный ты мудак Тимур, грёбанный ты мудак».
C трудом прочитав текст этого юного натуралиста, я бы посоветовал ему поправить вот эту строчку, исходя из заданной им стилистики: “Я встал с кровати и открыл нижний ящик его стола. В нём лежали его яйца и скрюченный синий болт… Бездумно отхлебнув большой глоток виски, я понял, какой я мудак грёбанный, взявшийся не за своё дело. Какой же я мудак!”
Владимиру. Согласен. Фраза насчёт мудака вызывает восхищение.
– Ну, раз “мастер” Анатолий КОРОЛЁВ, руководитель семинара прозы Литературного института им. А.М. Горького “горячо рекомендует” читателям такое, то Толстой, Некрасов, Пушкин, Лермонтов и Горький, вместе взятые, отдыхают!
Максиму. Господин Королёв просто заигрался ( точнее, “заэстетничался”). “Это они так свою образованность ХОЧУТ показать!”. Через демонстрацию милого русского слова “мудак”.