ДРУГ ОСТАЁТСЯ НАВСЕГДА

Рубрика в газете: След в жизни, № 2018 / 31, 31.08.2018, автор: Виктор ЛЕВИН

Умер Наум Борисович Лейкин. Тяжко болел, последние месяцы был совсем плох, да и лет немало. Он родился 16 сентября 1922 года. До очередного дня рождения не дожил 40 дней. Вроде бы, закон природы, грех жаловаться. А я и не жалуюсь. Скорблю. По надёжному другу, по любящему мужу и заботливому отцу, по отличному журналисту, вдумчивому искусствоведу. По участнику той священной войны, ветерану Победы, которая «одна на всех и за ценой не постоим».

 

Наум Лейкин принадлежал к тому поколению, на которое обрушилась основная тяжесть войны 1941–1945 гг. В московских школах перед Великой Отечественной было и по шесть десятых классов. Моя знакомая из Крапивинского переулка насчитала только троих парней, вернувшихся с войны. На 141-м километре Минского шоссе стоит памятник «Их было десять тысяч». Это их, московских мальчишек, было десять тысяч. Было, и не стало. Пали, заслоняя от врага Москву.

 

 

Те, кто кончил школу раньше, Наума Лейкина призвали в 1940-м, успели получить военную специальность. На горячей дальневосточной границе он служил танкистом. В годы войны вступил в КПСС. Позже в народе партийный билет называли «хлебной карточкой», беспартийные были обречены на рядовую работу и прозябание на стартовом окладе, в войну тот же партбилет давал одно единственное право – идти в бой первым. Это право другу Наума по службе такому же, как и он, командиру танка Михаилу Краснопольскому стоило жизни. Михаил до призыва в армию успел жениться, у него, когда служил, дочь родилась. Он так и не увидел. В августе 1945-го, когда страна отликовала День Победы, в боях с японцами в Китае Михаил Краснопольский погиб. Наум на протяжении многих лет поддерживал семью друга. Когда его выросшая дочь, Лариса, приехала в Москву, Наум и его вторая половина, вот уж где это выражение не фигура речи, а отражение сути, Нинель Марковна, девушку и привечали, и опекали.

 

У меня было много друзей и знакомых среди бывших фронтовиков. Вроде и невелика разница лет, три, пять, редко шесть, как с Наумом, но я уже тогда сознавал, что фронтовики – другое поколение. Они не были щедры на рассказы, никакой похвальбы, разве что поведают, как варили картошку в коробках от немецких противогазов, какие потрясающие в Германии автобаны, но проникнуться теми же чувствами, которые сопутствовали им там, на фронте, постичь весь ужас окопного быта, обстрелов и бомбёжек, ощутить в полной мере всё торжество – «по-бе-ди-ли!», тем, кто там не был, не реально.

 

Сколько их, Героев, увенчанных Золотой звездой, и героев, вернувшихся только с медалью «За победу над Германией» или «За победу над Японией» осталось, раз, два и обчёлся. И вот ушёл из жизни ещё один ветеран той войны, лейтенант Лейкин. Покинет земную обитель последний из ветеранов, и что возьмёт верх на ритуальных поминаниях – оглушающие медные трубы, восхваляющие военную мощь, или не сгинет, сохранится в сознании всех и каждого в России та суровая, в крови и грязи, с перебитыми костями, но не павшая на колени, всё перемогшая и победившая правда, о которой с болью сердца высказались, выплакались писатели-фронтовики Виктор Астафьев, Григорий Бакланов, Юрий Бондарев, Василь Быков, Борис Васильев, Юлия Друнина, Константин Симонов, Александр Твардовский… Всех не перечтёшь. А перечитаешь, тем более, коли в первый раз откроешь для себя, глубже поймёшь, лучше осознаешь, какой крови, каких страданий, жертв, какого мужества стоила та Победа, как велик подвиг Победителей, сражавшихся за то, чтобы благоденствовали потомки, чтобы цвела страна, чтобы никогда ни матери, ни жёны не получали скорбных похоронок. Без фронтовиков не было бы ни страны, ни народа. Ни от кого из них «Можем и повторить» я не слышал. «Проклятая война» слышал. Много раз.

 

Наум Борисович о себе на войне не рассказывал, не написал. Но много сделал для того, чтобы исповеди офицеров и солдат, державших оборону в промёрзших окопах Сталинграда, нахлебавшихся студёной днепровской воды, протопавших военными дорогами, где каждый шаг мог оказаться последним, тысячи километров с Запада на Восток и обратно, и взявших в руки перо, чтобы пережитое ими, осознанное и прочувствованное стало художественными документами истории и привлекли внимание читателей. Когда председатель Союза советских писателей РСФСР Сергей Владимирович Михалков предложил Лейкину написать заявление о вступлении в Союз (стать членом Союза писателей было почётно и хлебно; принимали туда с большим разбором), Наум Борисович выразил сомнение, достоин ли такой части. На что Михалков ответил: «Вы же правите писателей и они должны быть Вам благодарны». На 60-летие ответственного секретаря «Литературной России» Михалков «пробил» именной Указ, в нём стояла только одна фамилия, Лейкина Наума Борисовича, о награждении орденом «Знак Почёта». Наум относился к Михалкову соответственно.

 

Наум нашёл своё место в жизни и достойно проявил себя. Не легко, не просто ему это далось. Мама, звали её Фаина Наумовна, работала машинисткой, зарплата мизерная. Стипендия Наума того меньше. Гол, как сокол. Институт окончил с красным дипломом, но защитить кандидатскую по искусствоведению по независящим от него причинам не получилось. В 1949–1951, когда изгоняли профессоров ГИТИСа с мировым именем, разоблачали «врачей-убийц», и кадровики вгрызались в пятый пункт анкеты, где стоял вопрос о национальности, всякого с избытком натерпелся. После смерти Сталина волна спала. Наума приняли в газету Московского округа ПВО «Тревогу» на должность помощника ответственного секретаря. Там мы и познакомились.

 

Штаб редакции возглавлял подполковник Иванов. Он, как и все другие офицеры редакции, прошёл войну, о людях судил по деловым и человеческим качествам. Наума и начальство, и коллеги ценили и уважали. Я работал вместе с ним, но до Наума мне было далеко. В какой-то степени это объяснялось юношеским ветром в голове, но недаром же Наум «секретарство» сделал смыслом своей жизни. Он писал прекрасные как по содержанию, так и по форме рецензии на театральные спектакли, на кинофильмы, и самые именитые режиссёры считали необходимым пригласить Лейкина на премьеру. Его книги о театре и об актёрах увековечили былых властителей сердец и дум. Да и в «Литературной России» публикации Лейкина нисколько не блекли в созвездии других материалов. Я живу недалеко от Цветного бульвара и не раз бывал в редакции, знал многих сотрудников. Профессионалы высшего класса. Воочию видел Наума на должности ответственного секретаря. Он был ответсекр от Бога. Организованность, требовательность, чёткость мысли и действий, мастерство редактирования, когда правится только то, что изложено неудачно, нечётко. Мы, я имею в виду поколения тех, кто родился в СССР, были приучены к единомыслию и формуле «я, как и весь советский народ». После ХХ съезда КПСС многие не соглашались принимать всё на веру. Наум, как выражались острословы, колебался только вместе с линией партии. Довоенный комсомол, «я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал» писал его сверстник Павел Коган, погибший под Москвой в 1941 году, армия военных лет сформировали его мировоззрение. Не на всё мы с ним смотрели одинаково. Когда кипели страсти вокруг романа Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь?», а страсти были нешуточные, я спросил Наума, что он думает об этом произведении. Мне роман активно не нравился. Наум полемизировать не стал, но веско произнёс, что Кочетов – писатель-коммунист. Такая формулировка снимала все вопросы.

 

Знаю, что в редакции, Наум сам рассказывал, среди членов редколлегии страсти не раз вырывались наверх. Он предпочитал не ввязываться. С лёгкой руки Владимира Высоцкого в подобных случаях повторял «жираф большой, ему видней». Спорить было рискованно. И не судите строго. Жизнь у человека одна, и вряд ли, я вспоминаю, чему учили наши поколения, достойным её проживанием следует считать полную лишений самоотверженную прокладку железной дороги в никуда. Но для многих Павка Корчагин образец и по сей день. У них своя правда. Каждый делает собственный выбор.

 

Наум Борисович, об этом мы с ним говорили, с опасением относился к «оскорблению чувств верующих» и шабашам на художественных выставках, но углубляться в политические проблемы избегал. Я и это понимаю – нервы надо беречь. С возрастом они приобретают особенно чуткую отзывчивость.

 

Завершив работу в «Литературной России», Наум Борисович регулярно, не менее двух раз в неделю, ездил из Сокольников на Красную Пресню погулять с обожаемой внучкой Юлей. Девочка отвечала деду взаимностью, с нетерпением ждала его. Понимаю. Но почему ушёл в затвор от друзей, объяснить не берусь. Устал? Вполне возможно. На работе он был пахарем.

 

Жалко. Ведь какими яркими были наши застолья! Мы («нашёл, чем удивить», скажет читатель) мимо рта не проносили. Всегда обстоятельно, весело. Нелли Марковна без уговоров была готова «лабнуть без мзды на пиандрозах», а там и танцы-шманцы. Каждый день рождения с участием Лейкиных становился праздником. Наум оглашал стихотворные поздравления с остроумным изложением событий и оценками, которые давались как в цензурной, так и «не совсем» форме, но всегда уместно и не в бровь, а в глаз. Последнее поздравление, переданное по телефону, было самым кратким: «Дорогой Витенька! Будь счастлив и здоров! Старайся обойтись без докторов… И пусть с тобою рядом неизменно всегда порхает ласковая Лена». Завершается послание словами «И чтоб не поднимать излишний шум – целуем: старый хрен Наум и, добавляя ещё трель, Его любимая Нинель».

 

Фундаментальное было на моё семидесятилетие. Тогда Наум Борисович разразился целой поэмой. Заключалась она так: «Ему любое дело по плечу. Ума и сил ещё вполне хватает. Анализ на говно и на мочу наш юбиляр ещё не собирает. Шагай вперёд, дерзай и будь здоров! И пусть бодрит тебя награда – Скромнейшая из прочих всех даров, Зато нетленная сия «Левиниада». «Левиниада», но не «Илиада». Названия созвучны? Ну и что ж! Чужого, блин, мне ничего не надо, Мой текст сам по себе достаточно хорош. Да я с Гомером и не состязаюсь. Он – гений всех времён, я – скромный виршеплёт. Но в чём я ничуть не сомневаюсь: в безвестности мой труд не пропадёт. С тобою он пребудет навсегда И перейдёт потомкам в назиданье Как яркая весёлая звезда На вечном небосклоне мирозданья».

 

Ты прав, мой славный старый друг! Так оно и есть.