Хлеб с солью
(Рассказ)
Рубрика в газете: Проза, № 2024 / 29, 02.08.2024, автор: Егор ЧЕРКАСОВ (г. Нижний Новгород)
Память. Начинаю нажимать на кнопки и давить на рычаги своей боли и радости, поднимая в воспоминаниях клубы пыли, труху и мертвечину. Понимаю, что просто ещё не отболело. Нужно порой как старику выговориться и разболтаться.
Память. Начинаю нажимать на кнопки и давить на рычаги своей боли и радости, поднимая в воспоминаниях клубы пыли, труху и мертвечину. Понимаю, что просто ещё не отболело. Нужно порой, как старику, выговориться и разболтаться.
Моя память – это только для меня. А ценность воспоминаний как опыт, чтобы кому-то передать – так уже мой сын не поймёт меня, как я когда-то не понимал воспоминаний своего отца.
И вот уже я вам, читателям, незаметно намекаю на то, что читать меня дальше можно разве что из уважения ко мне. И если вам не спится, например.
Когда мы с Санькой появились на свет, государство наше было в одном рваном лапте и скакало на одной ноге в поиске второй лапти – вот-вот упадёт. Наше появление принял 7 роддом и подарил нам золотистый стафилококк. «Золотые дети» начала 90-х!
Тогда в России человек учился жить между Богом и Кашпировским, между пирамидами и карточками, между милицией и парнями с неприятными лицами, между бессовестной жвачкой и красным от стыда партийным билетом и прошлым. Во всей этой неразберихе можно было легко ошибиться.
Ошибались и наши родители. Ошибки людей имели даже накопительный эффект. Ошибки старшего поколения расхлёбывали их дети. Ошибки самого государства отозвались в непоправимых, долго исправимых и страшных последствиях.
Моя мама не стала меня прививать западной вакциной. Нам тогда, как порой и сейчас, её бездоказательно предлагали в обязательном порядке. Надо и всё тут. Мама отказалась, и её «отлучили» от молочной кухни. Мама Сани привила своё чадо. Санька потом часто жаловался на некрепкое здоровье, склонность к заболеваниям. Возможно, от прививок. Его мать на это часто ссылалась.
Мама Саньки поддалась на чары Анатолия Чубайса и впуталась в громкое дело с ваучерами. Чуть в петлю тогда не залезла.
Социальное неравенство породило нас с Санькой разными. Как сейчас вспоминаю: нам уже по 4 года, я выхожу из одного подъезда, он – из другого, у меня хлеб, намазанный густо сливочным маслом, а у него – хлеб с солью йодированной.
«Жрать так хочется!» – говорит он.
И всё-таки тогда он смог меня переубедить с необычайным артистизмом, что его хлеб вкуснее моего, и совершить неравнозначный обмен! Но больше, конечно, мне хотелось просто его угостить.
Хотя иногда мы были в равных условиях. Государство щедро выделило на меня и на него по 10 котлет. Помню, на наших запястьях красуется цифра «10», нарисованная химическим карандашом. Мы стоим в очереди, которую можно наблюдать из космоса в виде оттопыренного в кулаке среднего пальца, и нам дико скучно. Убежав из очереди, мы хорошо получили от родителей люлей. Поровну.
Какие мы с Санькой? Внешне – обычные дети. Дети чумазые, несмотря на то, благополучные… или нет – и шалопаистые, как все дети.
Но дети разных родителей с разными предысториями и разным отношением к окружающей действительности. А так, Санька – ушлый, с прищуром, как у сорокалетнего мужика, тёртого жизнью (так он был похож на своего отца: тот тоже так прищуривался), быстрый, где надо ловкий, а где надо и несомненно умнее меня в практичном смысле.
Я – ворона и ротозей, ною часто и чешу свои болячки под коленками – хлюпик диатезный. Зато честный. Бабушке рассказал, как смешал все семена растений в одну кучу.
А Санька – первый на районе ребёнок-фальшивомонетчик! В его руке купюра, на одной стороне которой всё, как на настоящей, а на другой нарисована свинья. Он на эту купюру умудрился купить нам жвачки, ловко всучив её продавщице нужной стороной. Его не успели поймать, а меня поймали. Но я его не выдал.
Помню, Санька подолгу сидел на дереве один до самой ночи. Домой идти не хотел, хотя на шее на верёвочке висел ключ от квартиры, как колокольчик у телёнка. Просто дома никого не было. Его мама работала допоздна. За компанию я часто сидел с ним. Но домой меня загоняли раньше.
И хоть мы дети, но на мне была кожаночка из Турции. Сзади нарисован байкер. В ней бы не лазить по деревьям и не прыгать с гаражей! Но тогда я не понимал, как тяжело всё это доставалось моим родным.
А на работе, где трудилась мама Саньки, распустили рабочих, потому что нечем было платить им зарплату.1995 год. И теперь его мама работает в киоске Роспечати. Хотя по образованию инженер! И вот на Саньке красуется куртка на два размера больше, с кого-то постарше, с рукавами длинными, как у Пьеро. Зато, когда холодно, мой друг заправляет куртку в штаны. И не гляди, что он сын инженера! В куртке – вылитый космонавт. Только космос просран, и лететь туда теперь никто не хочет. Да и не на чем.
А так, наши пути шли практически параллельно, и разная одежда, питание и воспитание не мешали нам общаться. И даже в первый класс мы пошли в одну школу, вместе, в один класс. Тогда мы добыли перочинные ножики, потому что нам рассказали старшие ребятишки, как трудно ужиться в школе новеньким.
И это была правда. До выпускного дня я не ходил в школьный туалет, где чинились расправы, унижения, где всегда царила блатная «романтика» и на подоконниках восседал весь блаткомитет школы.
Мой одноклассник держит район, другой умер, третий – сидит. Кажется это диким, но тогда даже девочки мечтали общаться с сидельцами.
Спальный район. Несколько микрорайонов, ребята нормальные, адекватные. А один посёлок рабочего типа на отшибе района напоминал американское гетто со своими понятиями и правилами. Вот оттуда тоже направили детей в нашу школу, разбавили ими все классы, и тогда впервые я стал учить в обязательном порядке и сдавать не только русский язык, но и феню.
Мой Санька, друг детства, класса с восьмого тоже увлёкся этой движухой.
«Я пацан с улицы, не то что ты!» – говорил он мне и был прав. Я попытался было стыдиться своего происхождения, пытался сидеть вместе с ребятами с улицы за школой на трубах, но всегда был обречён знать от них про себя, что именно они – цветы пустынь, где ничего не растёт, а вопреки всему растут именно они. Выгонять из компании не выгоняли, бить не били. Но и давали понять, что без моего отсутствия обойдутся спокойно.
«Нас не учили, в карманы деньги не совали,
И чем могли лишь мы друг другу всё время помогали…»
Я киваю рэпу в такт. Мне тоже нравятся проникновенные тексты группы «Многоточие».
– А ты херли киваешь-то? Много чего понимаешь? – предъявляет мне Санька.
Я ухожу с труб.
А Саньку трубные пацаны приняли. Саньку полюбили. Санька свой. Саньке обещают туманную перспективу держать стоянки.
Я начинал терять друга. Мы становились всё более разными. И не только социально, но и дальше, по жизни. Мне всё больше нравилось петь. Пел в церковном хоре и в школьном.
А Саньку «аттестовали» в сортире школы. Окрестился он приводом в милицию. Взят на учёт. Склонен к побегу. Способен пнуть милиционера и даже укусить. Особо опасен. Исключён из школы.
Он ютился с другими ребятами в подвалах, на крышах, трубах. И потом уже в ночных барах.
Я – стал кандидат на поступление в музыкальное училище. Решил связать свою жизнь с музыкой. Мои родители – госслужащие. В доме стоят рядком иконы. В девять вечера я уже дома. Если делать всё правильно и хорошо – всё будет хорошо. Мне одиноко без Саньки. Я слушаю Шопена и проникаюсь его грустью. Мы с ним солидарны.
Санька – стал кандидат на условку. Полюбил блатных. Кстати, его отец застрелился, потому что был поставлен на счётчик. Но Саньке было плевать на это. Он цитировал воров, и за его губой красовался насвай. У Саньки стала седой мать от его деяний. У Саньки в доме не было икон – у него часто пропадали ценные вещи из дома. В его комнате гулял ветер из раскрытого окна, чтобы выветрить запах перегара. В это окно Санька иногда выходил на улицу, когда мать его пыталась насильно запереть дома, оградив от сомнительных компаний. Окно – водосточная труба, нехитрые навыки паркура – и он вновь на трубах сплёвывает зелёную слюну, слушая байки старших.
Через несколько лет квартира Саньки станет «проколотой». Это значит, что из неё будут пропадать деньги на дозу, и в его хате появится наркоманский притон.
Однажды он подвезёт меня до дома не на своей машине. Расскажет по дороге, что работает «лошадкой». Тогда-то наши пути навеки разойдутся. Я перестану ему звонить. А он – просто потеряет мой номер телефона, судорожно меняя свои номера. В 18 лет у меня появится девушка, которая будет рада, что я не общаюсь с такими, как Санька. У Саньки тоже появится девушка. Она попросит у него ширки и на прикупе сдаст операм.
Я не приеду на суд…
Закончу училище и поступлю в Консерваторию. Там меня впервые назовут по имени и отчеству.
Саньку тоже назовут по имени и отчеству с припиской «осуждённый».
Через несколько лет он умрёт от ВИЧ.
Я напишу рассказ «Дворняга», и буду верить, что он вернётся, не зная, что его уже нет. Рассказ благополучно опубликуют в Америке, и там читатели немного узнают о том, как хрипит в порывах и агониях загадочная русская душа 90-х.
Зачем я всё это вспомнил и вам рассказал? Мальчик с последним айфоном, младше меня на лет 10, а то и больше, не знает, как перематывалась плёнка аудиокассеты простым карандашом. И точно не поймёт, почему я не хочу порой перематывать собственную жизненную плёнку и возвращаться туда. В ту эпоху. И почему я корю себя за эту память, которая не даёт спокойно отпустить время и лица.
В одном рассказе я написал, что мы – дети 90-х, подростки нулевых. И ещё добавлю, что мы теперь – взрослые, потерявшие что-то очень важное, и до сих пор не найдя его в будущем, ищем в памяти прошлого.
На Мончаге новые дома. Туда въехали люди, которые не знают, что творилось на пустыре, который нынче называют жилой комплекс. Старые люди и их нравы разбавляются молодыми людьми и нравами. В каждом дворе стоит камера. Безопасный двор, безопасный дом. Трубы снесли, подвалы тоже. Мою школу покрасили и расширили. Новый директор, новые задачи. Они даже борются за лучшую школу района!
Модно быть айтишниками, и для этого есть все возможности. В руке детей телефон, да ещё какой! Многие дети не знают, что хотеть. Родители многих детей не знают, на какую диету посадить ребёнка от ожирения.
Люди берут кредиты и не верят в «чёрный четверг». А если и будет, то не с ними. Люди стали жить лучше. Меньше брошенных на произвол судьбы. Меньше безработицы и социального неравенства. Это хорошо.
О Саньке помню я и близкие родственники. Деревянный крест на его могиле прогнил. Хотя дважды покрывали лаком.
Так зачем я всё это вспомнил? Не знаю. Но мне во сне снится иногда, что всё было иначе, не так. Что всё исправилось в лучшую сторону. Что, как тогда, наяву, из одного подъезда выхожу я, из другого – мой маленький друг Санька, и у меня, и у него справедливо в руке по бутерброду со сливочным маслом! Санька смеётся, как ребёнок, а не щурится, как побитый жизнью мужик, он сытый, довольный и благополучный, и ЖИВОЙ.
Автор Егор, “фу”!
– Что за понт: “в одном рваном лапте и скакало на одной ноге в поиске второй лапти”. Один лапоть и одна лаптя?
– Это 4-летний в 1994 году так говорил: «Жрать так хочется!» ?
И в 4 года – “он смог меня переубедить с необычайным артистизмом”?
– “в виде оттопыренного в кулаке среднего пальца”, “получили от родителей люлей”, “космос просран”, “феню”, “А ты херли”…
Тьфу. Не литература.