Художник

Рубрика в газете: Проза, № 2025 / 15, 17.04.2025, автор: Евгений ТОЛМАЧЁВ (г. Белгород)

К бабе Мане приехали сыновья – Михаил и Пётр. Бывший шофёр и бывший шахтёр. Разные профессии, разные судьбы, но было и общее: страсть к рыбалке и… водочке. Правда, в разных степенях. Если Михаила из-за пристрастия к злодейке бросила жена, хотя и жил с ней в одном доме, но с разными входами, да к тому же турнули с работы за год до пенсии, то Пётр зацепился за жизнь крепко – образцовый семьянин, лет тридцать проработал горным мастером на шахте, заслужил достойную пенсию, пел в хоре ветеранов. Дома пил мало – жену побаивался, но в деревне у матери давал слабину. Другое дело Михаил – отрывался по полной. Об этих «отрываниях» свидетельствовал шрам в пол лба (врезался по пьяному делу в дверной косяк), о котором он, когда выпивал, рассказывал, что это – «след белогвардейской сабли», да и вся жизненная неустроенность свидетельствовала о пагубном увлечении.

Баба Маня – крепкой породы старушка, широкая в кости, обрадовалась приезду сыновей. На словах осуждала их пристрастие, но в день приезда на кривых толстых ногах поспешила к соседке за самогоном и с радостью несла домой под подолом лукаво булькающую бутылку мутного. Но иногда и у неё терпение заканчивалось.

– Да скольки можно её пить, и пить, и пить, – причитала она.

– Да что ты узнылась, завтра уеду! – хрипло покрикивал похмельный Пётр.

Её старик – Николай Терентьич, ушедший из жизни лет пятнадцать назад, по молодости тоже выпивал. Но это не мешало ему работать председателем ревизионной комиссии. Николая Терентьича уважали, просили «списать», угощали, наливали… Универсальная валюта многих столкнула в пучину греха.

Бывало в воскресенье лежит Терентьич на печи – хворает. Баба Маня идёт в погреб за картошкой, ест поедом:

– Что? Ляжишь? Ну, ляжи, ляжи… Чтоб тебя черти взяли.

Возвращается с полным ведром:

– Хвораешь? Ну, хворай, дюжее хворай!

И так до тех пор, пока Терентьич не слезал с тёплой печки и шёл одеваться.

– Иди, иди, чтоб ты шею ув овраге свярнул! – бубнила Мария Тимофеевна, сидя на скамейке и чистя картошку, со злостью бросая её в эмалированную кастрюлю с водой.

Николай Терентьич накидывал драповое пальто, поправлял кепку, глядел сердито на супругу, играя желваками, и, ничего не сказав, уходил…

Шёл огородами. Распаханная земля дышала теплом, ждала семена в нутро для новой жизни. Молодые ветра гнали по небу всклокоченные облака, жидко зеленел за рекой лес. Вечером Николай Терентьич возвращался домой пьяным в дымину – отвёл душу с замом председателя и главным агрономом, затягивая под ядрёный самогон «Тёмную ночь».

Как свернуло за полтинник – резко бросил курить и выпивать, словно клин вошёл в сознание. Ругал сыновей за пьянство. Тогда реже приезжали, но успевали во всём помочь родителям – картошку посадить или выкопать, дом подремонтировать, ворота подправить и прочее по хозяйству. Но как не стало старика – пустились ласкать глотки. Возьмутся за инструмент, а в мыслях звенят стаканы…

– А тебе самой не стыдно? – укорял бабу Маню внук Дима – племянник Михаила и Петра, художник, в июне получил диплом. – Тебя не поймёшь: ноешь, что водку глушат, а сама в подоле носишь им! А потом получается картина «Два поросёнка», и ты, бабушка, её автор…

– Ничё я не ношу! – протестовала обиженная старушка. – Напраслину на бабушку кажешь!

– Да я ж сам видел.

– Ничё ты не видал!

– При дедушке так не пили…

– А что я изделаю, – разводила узловатыми руками баба Маня. – Рази я запрещать им буду!?

– Возьми и запрети!

– Так ездить же не будуть…

Дима, махнув рукой, уходил в сад – посидеть на лавочке среди вишен и яблонь, подумать о чём-то своём, глядя в даль, словно не здесь пребывал… Ему хотелось сделать стоящую работу. Немногочисленные картины были хороши, но душа желала чего-то более возвышенного, сложного. Точно звала куда-то. На молодого художника поглядывал с ветки яблони любопытный воробей.

Когда ехал в деревню, то рисовалась в воображении рыбалка с дядьями, клочья тумана над водой, тихий шёпот камыша, работа по хозяйству, отдых от городской жизни среди кроткой, прекрасной природы. Однако во дворе встретила нагло разлёгшаяся под лавочкой опустошённая бутылка водки и посрамлённое разобранное крыльцо. Дядья решили сложить новое, уже кирпич и цемент приготовили, но дали слабину – надумали обмыть начинание. С тем так и не начали.

Дима любил рыбачить с дядей Петром. Он рассказывал интересные истории из жизни, когда на рассвете шли лугом на реку, напевал бархатным баритоном песни:

– Яблони в цвету – како-ое чу-у-удо! Дари-дарам! Яблони в цвету – весны творе-е-енье!

Если начинался дождь, то укрывались в старой, заброшенной церквушке, которая, словно стыдясь утраченной красоты, ссутулившись, белела среди берёзок и ольх недалеко от реки. Дима с детства помнил церковь, отсыревшую, облупившуюся роспись, суровый взгляд Ильи пророка, ласковый и проникновенный – Богородицы, сильного духом победившего смерть Христа в вышине и Святую Троицу над ветхим алтарём. Помнил гулкое эхо. Когда утихал дождь, в окна под куполом бил свет, образуя в вышине светящийся крест. В такие минуты Диме казалось, что он жил в глубине веков и расписывал храмы…

По приезде навстречу из дома вышел, пошатываясь, всклокоченный, словно полуоблетевший одуванчик, дядя Пётр.

– Ты погляди на него: как китаец! Вот тебе и рыбалка, – с укоризной сказал отец Димы, которые и привёз его в деревню.

– Китайцы-ы-ы, китайцы-ы-ы-ы! – хрипло загудел припухший родственник и добродушно заулыбался.

Он любил Диму, как сына – свой-то, родной, трагически погиб. На щеке краснел заспанный рубец от подушки.

В горнице лежал на старом диване дядя Михаил, бормоча какой-то бред:

– Принесите мне пояс бессмертия, пояс бессмертия мне! Быстро! Пленного врага нужно вести на рас..расстоянии в два метра!

На штакетнике сушилась перина с бурыми кругами…

Накануне обрушился ливень, свирепствовала гроза. Блеском молнии озарялись окна, словно неподалёку шло сражение. В доме было душно, позванивали на подоконнике рюмки. Баба Маня вздрагивала при каждом раскате и крестилась, твердя:

– Ляжу у святых горах, ангали по боках…

Небольшой старушкин дом среди необъятной беспокойной ночи казался жалким, затерянным в кромешной тьме. Сгорел телевизор. Михаил и Пётр спали в забытьи, когда посреди ночи молния хлестнула антенну.

– А что ж я таперича буду делать без телевизира? – заблажила баба Маня, глядя на приехавших сына и внука.

На следующий день купили новый. Дима настраивал (искал каналы), а за его спиной, вылупив глаза, сидели ненавистные ему гости бабы Мани: соседка Танька и её тридцатилетняя дочь Надька. Они нигде не работали – обе на третьей группе инвалидности. У Таньки – врождённая патология глаза, а у Надьки – горб. Однако этот изъян не мешал ей гулять с мужиками и делать аборты. При жизни деда к бабе Мане не захаживали, а как не стало его, то старушка начала их привечать. И чтобы о ней вдруг не сказали плохо, расплывалась в ласковой улыбке, приглашала в гости.

– Как ты можешь их к себе пускать? – возмущался Дима. – Во-первых, они у тебя деньги воровали из-под перины, а во-вторых, о чём с ними можно разговаривать?!

– Да, если никого не пускать, тады люди осудють! – оправдывалась старушка.

Чтобы никто не осудил, баба Маня выходила на улицу, присаживалась на лавочку под сиренью и глядела по сторонам: не выйдет ли кто-нибудь. И, если даже подходил местный дурачок по прозвищу Патипоха, то и с ним сердобольная баба Маня находила общие темы для разговора.

– А холодильник есть можно? – спрашивал Патипоха.

– Можно, – улыбаясь, отвечала старушка.

– А корову есть можно?

– А то нельзя?! Можно!

– А хвост?

– И хвост можно.

– А я своего меньшого брата у тюрьму посажу. Чтоб у школу не ходил.

– Да нище.

Так и беседовали.

Телевизор был настроен, Дима нашёл в меню игру «Настольный теннис»: на экране двигались две ракетки – били по шарику.

– Надь, Надь, гляди – палочки! – восторженно закричала на весь дом Танька. – Гляди, Надь!

– Да я гляжу!

– Гляди!

– Гляжу!

Когда соседки ушли, то рассказали про чудные палочки своему сожителю Кирюхе, обитавшему у них в летнюю пору, чтобы пропалывать, обрабатывать от колорадского жука и копать картошку. На зиму его прогоняли.

– Ой его-о-о-о! – закричал во дворе изумлённый Кирюха. – Па-а-алочки!

Так телевизор сотворил на улице сенсацию.

Баба Маня стряпала неумело. Но имела свои достоинства: в огороде работала за троих, а свою пенсию без сожалений раздавала сыновьям и внуку, оставляя себе самую малость на обиход. Когда наконец-то сыновья взяли себя в руки, решила преподнести им сюрприз – сварить купленные в магазине пельмени по оригинальному собственному рецепту: сначала разморозить, а затем, как и полагается, кинуть в кипяток. После того, как внук с дядьями управились с крыльцом, то на столе, в большом блюде с синей каёмкой, их ждала слипшаяся масса парующего теста. По краям этого липкого, косматого клубка лежали старательно уложенные мясные шарики.

– Ну, что, укуйкала пельмени?! – насмешливо негодовал Михаил, любивший подтрунивать над матерью.

– Да какую я беду изделала?! – запричитала старушка.

– Да-а-а, – баритонально оценил материну стряпню Пётр, усаживаясь за стол и добродушно улыбаясь.

…Глава района решил вернуть церкви былой вид и значение, и у главы сельской администрации заболела голова: где найти человека, который бы расписал обновлённый храм и взял за работу недорого. Дима узнал из газеты про решение районного начальства и пошёл к главе.

– До холодов успеешь? – спросил тот в сомнении.

– Успею. Церковка небольшая, думаю, месяца два хватит. Только краску купите, которую я скажу, получше.

– Ладно, – нахмурился глава.

 

 

Художник взялся за работу, от зари до зари пропадая в церквушке. Роспись поначалу продвигалась легко. Дима вспоминал давние события дорогого сердцу времени детства. Порой казалось, что он жил в глубине веков и расписывал церкви… Наводил контур, лики писал, одеяние, нимбы клал. Иногда в церковь, возвращаясь с рыбалки, заходил дядя Пётр, хвалился серебряными, почти круглыми карасями и вдохновенно произносил:

– Да-а-а. Красота будет.

Эхо прокатывалось по стенам и ускользало под купол. Он присаживался у входа, закуривал, и откуда-то приходила волнующая мысль, что апостол Пётр был рыбаком… Запах краски смешивался с табачным дымом. Работа кисти племянника располагала к размышлениям о своей жизни. Глядел дядя Пётр на высокого, тонкого, словно колос пшеничный, племянника в потоках света под куполом и сына своего вспоминал. И уходил, сдерживая слёзы.

Михаил тоже наведывался к племяннику и скептически кривил губы:

 – Иконописец, а иконописец, оно-то, конечно, красиво, только для кого это всё, а? Для Надьки горбатой, а? Людей в деревне почти не осталось – одни старики, и те еле дыбают, а церкву решили ремонтировать. Не туда деньги вбухивают.

– Для души это… Для народной памяти.

– Пустое дело. Ты людям колбасу по сто рублей кило сделай, тогда я пойму. Память… А, знаешь, племянничек, что мне на память приходит?

– И что же?

– Как в нашем магазине в девяносто первом году на полках кроме калош сорок пятого размера ничего не было.

– Так, надо хорошенько виноград прорисовать.

– Какой там виногра-ад?! Винограду и подавно не было! Только, если у кого свой, синий этот.

Посидев в молчании, дядя уходил. Отдаляясь, он своей важной походкой, чуть наклоненный вперёд с заложенными за спину руками, напоминал аиста.

Когда с деревьев облетали золотистые и багряные листья, а на рассвете над рекой клубился густой туман, работа завершилась. Художнику на открытии торжественно вручили «Благодарность» за подписью главы района, заплатили по договору, но, как говорил он, главным стала работа по зову сердца, творчество по неуловимому требованию души. Дима уехал в большой город. В деревне среди берёзок и ольх на возвышенности гордо выпрямилась обновлённая церквушка. И сама деревня будто ожила, обретя утерянную связь с прошлым.

Михаила разбил инсульт, а Пётр по-прежнему приезжает к матери, выпивает редко, рыбачит. Когда идёт к реке, заходит в церковь, расписанную племянником. К горлу подступает ком и почему-то хочется плакать…