Маленький человек великого народа
Рубрика в газете: Коллекция ИД Максима Бурдина: Выдающиеся писатели России и русского зарубежья, № 2024 / 50, 27.12.2024, автор: Евгения АМИРОВА (г. Омск)
Социально-психологическая проза – один из наиболее востребованных жанров не только в России, но и во всей западной культуре, начиная с позапрошлого века. И особое место в ней, особенно в рамках русской литературной традиции, занимает тот самый пушкинский или гоголевский «маленький человек». Известный омский прозаик, лауреат и номинант престижных литературных премий Евгения Амирова в своих рассказах и повестях воспевает героизм «маленького человека» как главной движущей силы целой нации, воплощение загадочной русской души, склонной к самопожертвованию – как на военных фронтах, так и в трудовых буднях, и в узком семейном кругу, во имя будущего.
Максим БУРДИН,
издатель, писатель, публицист,
общественный деятель
Капитуляция
Кто не был на войне, тот едва ли поймёт весь ужас трагедии, ворвавшейся в жизнь людей. Планы на будущее, повседневные мирные заботы вмиг оказались за чертой, поделившей жизнь на две категории: До войны и после.
Тот отрезок жизни, что пришёлся на страшное время, не забудется никогда. Пройдут годы, наслоятся события, пытаясь задавить, стереть из памяти человека кошмар непосильных, неподвластных здравому рассудку событий, а память войны будет преследовать человека по пятам всю жизнь. Она будет врываться из пластов подсознания в сны, пытать грузом свалившихся картин прошлого в минуты размышлений, накатывать страхами в одиночестве. То время – твоя история, твоя неделимая часть прошлого и никуда от неё не убежать. Да и надо ли?
Еремчук Сергей Андреевич, а попросту дед Серёга – фронтовик, ветеран. Из родных, рядом проживающих – только собака Борзой, пёс дворянской фамилии да строптивого характера, огромный, лохматый, чёрный, с примесью кровей всех известных и неизвестных в природе пород собак. Любит лишь хозяина, преданно заглядывая в глаза, на остальную часть человечества смотрит свысока и пренебрежительно. И не в Сергее Андреевиче дело. Просто пёс раньше служил в сторожевых у соседа деда Серёги по даче. Сидел на цепи, зверел и облаивал проходивших людей с неистовой силой. Хозяин раз в неделю лупил пса плёткой для устрашения и выработки пущего зла у четвероногого охранника, кормил вволю и за искусанные части тел у зазевавшихся прохожих строго не спрашивал. Но бывшего хозяина посадили на длительный срок за махинации, и пёс оказался не у дел. Провыв на цепи четыре дня и вконец озверев от несправедливости, он положил голову на лапы и решил умереть. Свобода пришла к псу неожиданно. Без палки, плётки, с голыми руками к нему подошёл дед Серёга – седой, хромой, но с фронтовой выправкой старик и спросил:
– Ну, всё воюешь? А война-то закончилась семьдесят лет назад, так что принимаю капитуляцию. Ну её в дрын, эту войну. Жить надо, псина!
Пёс неожиданно заинтересовался размеренной интонацией старика, приподнялся и недоверчиво потянулся к хромому. Ткнулся в ладони и замер. Проходившие соседи тоже замерли, ожидая подвоха злого пса, но тот вдруг вздохнул и смиренно наклонил голову. Дед Серёга осмотрел цепь, хмыкнул и процедил:
– Ну и зверюга был твой бывший. На такой цепи любая тварь опаскудится.
И смело скрутил ошейник с шеи пса. Тот обнюхал деда и побрёл за ним. И, если бы дед Серёга в тот момент отправился на Северный полюс, пёс бы смело пошёл за своим спасителем.
Дома дед накормил пса кашей с мясом, поел и сам; глядел, как псина хватает еду, и перед глазами поплыли картины фашистского плена. Тогда он, как пёс, также жадно глотал баланду и тщательно вылизывал миску. Прошлое вновь напомнило про себя настойчиво, бескомпромиссно. Оно приходило ночами, врывалось в мозг из тайных уголков памяти, жгло и давило. Не любил дед вспоминать то время.
Пёс наелся и лёг возле деда. Он умильно заглядывал в глаза и пытался понравиться. Дед протянул руку и хотел погладить пса. Тот отскочил внезапно, порывисто, зарычал, запуганно поглядывая на руку деда.
– Да, натерпелся, бедняга, – протянул дед Серёга и вновь вспомнил, что и он когда-то с опаской поглядывал на руку начальника лагеря, затянутую в кожаную перчатку. Отпрянуть только не мог, не положено было. Так и терпел побои два раза в неделю, такой порядок завёл комендант лагеря – устраивать мордобой заключённым для послушания.
– Да, брат, тут не угадаешь, что в руке у твоего покровителя. Может конфетка, а может и свинцовая гирька. Похожи наши судьбы, псина.
За окошком послышались шаги, пёс вскочил и яростно залаял на входившего. Тот быстро закрыл полуоткрытую дверь и закричал:
– Дедуля, откуда собака?
А пёс заходился в лае, готовый разорвать подозреваемого ворюгу, проникшего на священную территорию спасителя.
– Ну, ну, борзой прямо. Это ж сосед, молока принёс, попьём сейчас парного.
И дед отвёл собаку в соседнюю комнату да прикрыл дверь.
Вошёл сосед, поздоровался, поставил бидончик на стол и заинтересованно спросил:
– Ты дед, собаку что ли соседа пригрел? Зачем? На бойне место ему. Ух и лют, и страшен кобель. Сам иду, порой, мимо и за сто шагов обхожу. Да ещё хозяин его бывший, неприятный тип, около калитки будку поставил, цепь метров шесть длиной, собаченция рядом с дорогой на тебя рвётся, и сладу с ним никакого не было. Слава Богу, отделались от него. Вот и псину на бойню надо сдать.
– На бойню, говоришь?
Пожевал губами, добавил:
– Пёс-то не виноват, что попал в дурные руки.
– И что, переделать его думаешь?
Сосед улыбнулся и смело продолжал:
– И не пробуй! Как приятель добрый тебе советую. Закусает, иль сожрёт. Я таких псов на своём веку повидал вдоволь. Собаку, натасканную на людей, не переделать. Вот послушай, как разбуянился, прямо борзой!
Он показал на закрытую дверь, из которой слышался неистовый лай, покачал головой и вышел.
Дед открыл дверь в соседнюю комнату. Пёс почти охрип от лая, тяжело дышал. Выбежал в прихожую и обнюхал углы. Убедившись, что в доме никого нет, подбежал к деду и лёг у ног.
– Да, брат, так мы не подружимся, чего же ты хорошего человека облаял, борзой что ли?
Дед только сейчас заметил, что на протяжении сегодняшнего утра трижды в адрес псины прозвучало слово «борзой».
– Ну, что ж, быть тебе «Борзым», значит. Твоего настоящего имени не знаю, так что привыкай к новому. Борзой!
Пёс на секунду задумался и гавкнул.
– Что, не нравится? Не обессудь, другого не придумал. Борзой!
Пёс приподнял ухо и удовлетворённо гавкнул в ответ
– Ну, вот и лады. А я – дед Серёга, постараюсь быть рядом, сколь Бог повелит.
Пёс Борзой с той поры ходил за дедом по пятам. Что нашёл он в старом, хромом старике, то собачье сердце только знает. Почему пошёл на контакт с незлобивым, видавшим и горе, и смерть человеком – то неведомо людям. Удивляться они станут, да не верить, мол, не бывает этаких чудес. Но жизнь расставляет всё правильно, по местам.
С наступлением первых заморозков переехал дед Серёга в город. Трудно ему было одному в большой квартире: и сын, и внук жили на севере, а жена давно умерла. Управлялся, как мог, хорошо, что соседская дочка забегала купить деду хлеб, молоко, продукты. Дед незамысловато обслуживал себя и содержал свои «хоромы» в чистоте, да порядке. Не любил дед неряшества.
Пёс Борзой сразу понял, что выгуливать старику его трудно, и сам бегал по утрам на улицу, а, возвращаясь, тихо подавал голос у двери. Дед запускал гуляку и кормил кашей с неизменной тушёнкой. Хорошо было псу, привык он к ласке да размеренной речи старика и зимними вечерами прилежно слушал дедовы рассказы. И дед повеселел, даже приосанился, реже стали тревожить старые раны. В доме поселилась тихая радость.
Прошёл Новый год, рассеялись буйные февральские ветра, отзвенели первые капели, приближалось долгожданное время выезда деда на дачу. Дед договорился о переезде с молочником-соседом на первую половину мая. Дача старая, но вполне добротная, внук недавно в отпуске перекрыл крышу, обновил внутреннюю обстановку, переклеил обои.
Утром восьмого мая сосед в полной амуниции был у подъезда старика. Посигналил, а затем поднялся к деду Серёги. Борзой нехотя принял «незваного гостя», поворчал, но дал соседу помочь бывшему фронтовику.
– Смотри-ка, поутих. Ну, старче, ты чудеса творишь, может, кудесник? Слово какое тайное знаешь? – удивился молочник.
– Слово? Да, можа, и знаю. Только тайны тут нет.
– Не, ты не говори, пёс переменился, хоть и смотрит исподлобья, не кидается.
Борзой устал слушать бесполезный разговор и грозно рявкнул, мол, поторапливайся, пришёл помогать, так дело делай!
Сосед заторопился, спустил нехитрые дедовы пожитки, помог выйти на улицу деду, опасливо глядя на собаку. Сели в машину. Борзому предложили залезть на заднее сиденье, чем искренне обидели пса: оставить впереди любимого хозяина с «неизвестным типом» было выше сил Борзого. Но хозяина не ослушался.
– И чего ты, дедуля, надумал сегодня переезжать? – спросил сосед, выруливая на шоссе, – можно было день Победы встретить с друзьями-товарищами, выпить, салют посмотреть.
– Да нет их никого в живых, моих товарищей, кого война проглотила, а кого Бог прибрал после… А день Победы – он священный, его наедине проводить надо. Вот приедем с Борзым, да и вспомним, как шли к Победе.
– С псом, что ли? Его тогда и в проекте не было, да и не знает он о дне таком.
– Не знает, я расскажу.
– Эх, жаль, нам не придётся послушать. Жена велела, как штык, в обед быть дома, родня с её стороны приедет, будь она неладна! Но ты, дед, не горюй, завтра я свою Розочку – козочку дорогую, от дедов из деревни забираю, вот и приеду, молочка привезу, да продукты тебе прикуплю.
– Ну, и добре, спасибо, сынок.
– Да за что, дед? Мы вам должны говорить «спасибо», да в ноги кланяться. Мне мой отец много порассказал о времени том… Одно до сих пор не могу понять, как выдюжили вы против такой махины, ведь воевали-то против Европы всей? Силы-то где брали? Что за стержень такой сидел внутри вас, и не ломался, не гнулся?
Пёс заинтересованно слушал молочника, проникаясь к тому доверием и, будто, соглашаясь с его выводами, громко тявкнул.
– Не балуй, Борзой, не у себя дома, – укорил дед.
Вот и дача показалась за поворотом, домик с верандой ждал хозяина. Первым из машины выпрыгнул пёс, принюхался, громко рыкнул на дом бывшего и кинулся к двери дома, приютившего его. Зацарапался лапами в дверь.
– Не шали, – остановил порыв пса дед Серёга.
Неторопливо распахнул двери, впуская молочника с баулами да радостного пса.
– Ну, до завтра, дед. Ты тут не торопись, вещи я завтра распакую, а еду вот жена передала. А в миске – для Борзого.
И он положил на стол большой свёрток, завёрнутый в газеты.
Молочник ушёл, и пёс облегчённо вздохнул. Хоть и хороший человек, плёткой не машет, и еда на столе приятно пахнет, но лишний он здесь. Борзому с дедом душевно!
Ночью у деда прихватило сердце. Он положил под язык валидол и прилёг на кушетку. Сердце-сердце! Думал, сносу тебе нет. Крепкий парнишка был Серёга когда-то. В лётную школу приняли, как раз в сорок третьем выпуск был. Затем летал Сергей на штурмовике, хорошо бил фрицев, горели дьяволы, как по заказу. Орден дали, медалей много…
Борзой притих, разлёгся на полу рядом с кушеткой
– Что, Борзой? Не грусти, не впервой! Оклемаюсь. Много сердце горя видело, перехлестнуло его горе, вот и не выдерживает. Но я долго буду жить, так мне цыган в лагере сказал. Лет сто, не меньше. Я тогда не поверил ему, где там жить! Хоть бы как-нибудь тот плен вынести, не скурвиться, не превратиться в скотину. А, значит, надо было умереть. Но, прав оказался цыган. Зубы золотые, сам кучерявый… Немцы их всех, цыган, отправили в Освенцим. А там – одна дорога, в печь. Ох и не любили фрицы цыган, может, даже пуще евреев, стреляли, жгли, целыми семьями вырезали…
Старик прислушался, боль отступала. Дышать стало легче.
– Ну, вот и лады, Борзой, вот и лады. А ты мне счастье приносишь, болеть не даёшь.
Борзой взвизгнул и потянулся, зевнул и преданно посмотрел деду в глаза. Затем отбежал к окну, принюхиваясь, злобно рыкнул и вернулся на место.
– Ну, чего бегаешь? Ты послушай, что я расскажу. Завтра – день наш великий, Борзой, мы все праздновать будем. И я поведаю тебе, пёс, почему я в плен попал. Самолёт мой загорелся… То над Латвией было. Снаряд от зенитки в мотор попал. Падает самолёт, мой брат стальной, шлейф дыма за хвостом, и прыгать нельзя – низко. А тут боль резкая ногу обожгла, видать, пуля немецкая достала. Ну, рухнул на ели, ветки удар смягчили, и… чернота. Очнулся, самолёт невдалеке догорает, а я встать не могу. Видно, при падении отбросило меня. Боль дикая в ноге. Говорок немецкий, лающий слышен, и собачки вторят ему. Подошли ко мне двое фрицев, подняли, как могли, и в шеренгу пленных повели на дорогу. Идти не могу, тут меня солдатики наши подхватили, шепчут, держись, мол, иначе пристрелят. Так мы и шли-ковыляли. К вечеру в костёл пришли разбомблённый, заперли нас. Вскоре слышу, кто-то подполз, ногу мою щупает. А меня так боль сморила, веки не могу разлепить, чую, что больно и всё. Чувствую, за плечо кто-то теребит. Открываю с трудом глаза, всё двоится, купол костёла качается, будто я после большого выпивона, в похмелье нахожусь. Смотрю, человек в очках, объяснить что-то пытается, мол, ногу спасать надо. Понял я, что это – врач мне на везение здесь оказался. Говорит, что пуля застряла в бедре, резать надо. Ну, режь, говорю, согласен. А у него из хирургических инструментов один нож перочинный… Вот он этим ножичком и разрезал мне ногу, пулю вынул и на память отдал. Свою рубашку разорвал, да перебинтовал меня. Как я перетерпел то, и сам до сих пор не пойму. Вот она – зарубочка на сердце. А потом и другие были…
Дед встал и попил воды, призадумался и продолжал:
– Ты не смотри, собака, что стар я и зубов стало вдвое меньше, что волосы поредели, да силушка не та. Скоро девяносто, а я ещё на своих ногах, могу и с тобой поговорить. Хочешь дальше слушать?
Пёс понимающе тявкнул и, снова рыкнув на окошко, приподнял одно ухо.
– Хочешь. Ну, слушай. Соорудили мне наши пленные носилки из скамеек в костёле да понесли дальше. Благо, нести немного надо было. Лагерь наш был на территории Латвии. Начальство узнало, что я – лётчик, трогать не стало, пусть, мол, живёт, ежели выживет. И я выжил. На костылях прыгал на одной ноге, в конце войны и на ноги встал. Правда, потом коменданта дюже лютого поставили, всем подряд морды расквашивал, манера у него такая была, порочная. Но вскоре увезли нас в Германию, а там другой начальник был. Бравый такой, щеголеватый, фон Бютер, как сейчас помню. С нами, пленными по божески обращался, даже питание усилил, а как же – конец войне не за горами. Наши уже в Германии фрицев били. А потом…
Дед загадочно улыбнулся и хитро посмотрел на пса. Тот с умильной мордой внимательно слушал рассказ, словно одобряя сказанное.
– Вот не знаешь ты, пёс, главного. Про то никто не знает, не говорил я этого никогда… А тебе скажу. Девятого мая сорок пятого пришла Победа, Нам сказали на поверке. А затем спросили звание каждого пленного. И ты знаешь, псина моя дорогая, что я оказался старшим по званию. Лейтенант я был в то время. Вот вызывает меня начальство, фон Бютер подходит и говорит, что я – солдат и он – солдат, военные, значит мы люди. И действовать в такой ситуации надо по-военному. Я стою, ничего не понимаю, куда он клонит. А он и говорит, мол, капитуляция Германии подписана, и у нас, тоже, в лагере должна быть капитуляция, и принимать её должен я, как старший по званию. Вот какие дела.
Борзой присел и навострил уши. Снова поворчал на окно, подошёл к деду и лизнул ему руки.
– Да. Назавтра, значит, обрядили меня в лучший гражданский костюм, военного-то не было, всё начальство лагерное при параде, за мною двое старших сержантов, как свита, тетрадь, где по-немецки да по-русски написаны условия капитуляции. Всё чин чинарём! И подписал я ту капитуляцию. Расписался, что лейтенант Еремчук Сергей Андреевич принял капитуляцию у немецкого командования лагеря. А там вскоре и наши войска вошли в лагерь. А потом….
Дед нахмурился и тяжело вздохнул. Борзой тоже негодующе рявкнул, опёрся лапами о подоконник и зарычал. Отбежал, уткнулся деду в ладони, как в первый день.
– Потом… Не поверили мне в НКВД, не простили плена. Почему оказался там, почему живой ещё? Настоящие герои в земле спят, а не капитуляцию с фашистами подписывают. В общем… Семь лет меня проверяли, семь лет я уголёк на шахте откатывал уже в нашем лагере. Медали, орден отобрали, звания лишили…
Слеза невзначай упала на лапу пса, и тот заскулил, вылизывая деду лицо.
– Но ничего, Борзой, правда победила. Она всегда побеждает, правда-то! Награды вернули, домой отпустили. А где он, дом-то? С Белоруссии я родом, на месте села угли одни остались, родных постреляли да в Германию угнали. И поехал я в Сибирь, здесь когда-то корешок мой жил, тоже лётчик, только убили его за неделю до моего плена в одном бою со мной. Он ведомым у меня был. В том бою много нашего брата полегло, я чудом живой остался. Фрицы тогда на нас новую эскадрилью бросили – любимцев Геринга, умели воевать те фрицы, драконы да другие чудища у них на фюзеляжах нарисованы, и сами, как чудища поганые. Тьфу, вспоминать пакостно! А здесь, в Сибири, на сестрёнке друга женился, на завод устроился, жизнь вроде наладилась, сынок народился. Да не привелось моей Татьяне пожить, убили её, когда сыночек наш ещё малой был. Шла после работы под вечер, да и напал на неё изверг недобитый. В тот год много заключённых из лагерей выпустили, и политических, и убийц, воров. Вот на такого и попала моя Танюшка.
Голос деда дрогнул, горло сжалось.
– Сколь лет прошло, а горькая та пора не забывается, не лечит время мою рану. Уже не военную, мирную, а рану великую…
Борзой снова ласково взвизгнул и ….вдруг замер. За окном послышались вкрадчивые шаги, словно кто-то невидимый пытался незаметно проникнуть к деду. Борзой зашёлся в лае, рванулся к двери, и столько неистовства было в его порыве, что старик не на шутку встревожился.
– Ну, Борзой, угомонись! Всюду тебе воры чудятся. Может, какой бедняга заблудился, всю ночь проплутал, а ты в панику! Гляди, светает уже, день наш наступает, в такой святой праздник даже лихие люди становятся добрее.
Старик отвёл пса в соседнюю комнату, прикрыл дверь стулом, подошёл к входу, откинул крючок и осветил веранду. Перед ним стоял бывший сосед по даче, в драной фуфайке, угрюмый и злой.
– Ну, старик, вот и встретились!
– Так, знамо, встретились, только ты откуда, сосед? Говорят, что посадили тебя? Али врали люди?
– Нет, не врали, что было, то было. Сидел я, да надоело, нашлись добрые дяди, помогли бежать, вчера вечером сюда припахал, взять кое-что, что следаки не нашли! А тут вы, да с моим псом! Не разорвал тебя, дед, мой Троян? Или ты теперь Борзой его зовёшь? Я ж весь твой рассказ до последнего слова слышал, под окошком стоял, махрой натёрся, чтобы пёс не учуял, а он всё же заметил, мой Троян. Грозная собака! Уже и уходить собрался, да последняя речь твоя уж больно заинтересовала, потому не зайти я не мог. Не имел права!
Дед присел на скамью, заинтересованно поглядывая на соседа, тот гоголем прошёлся по комнате и неожиданно круто развернулся к старику:
– Татьяна Еремчук – твоя жена? Сколько же лет я искал тебя, дед, а ты вот рядом оказался. Правильно говорят – мир тесен! Два года я жил бок о бок с тобой и не знал, кто истинный враг мой!
– Враг? Ты о чём, соседушка? Уж не повредился ли ты умишком в тюрьме? Я-то знаю, почём там фунт лиха!
– Да нет, дедуля, и ум, и финансы при мне! А я-то искал Поплавского, Татьянина-то фамилия – Поплавская!
– Да, мы так договорились, пущай она братову фамилию оставляет, геройскую, Поплавская она осталась до конца жизни.
– А я пацаном поклялся найти её родных и наказать. Настоящего-то убийцу потом через пять лет нашли, а папашу моего расстреляли тогда, как же третья ходка с убийством! Не повинен он был, а раз сидел, да по мокрому, на него всё и списали… И я рос, как пожухлая трава на пустыре. Мать умерла от горя, меня – в детдом…Да что ворошить? Тот приговор всю мою жизнь переломал.
Дед Серёга наконец понял, о чём речь. Он искоса посмотрел на беглого зека и вкрадчиво спросил:
– Так, а я в чём повинен перед тобой? Не я судил, не я приговорил. Мне и самому в жизни досталось по горло, только я не виню никого в моих мытарствах. Знать, по судьбе так полагалось пройти мне те испытания. Пройти да поверить в справедливость на земле.
– В справедливость? Где же ты её видел, праведник ты наш? Это справедливость, когда меня, мальчишку малого пацаны в детдоме лупили, все на одного? Когда в институт не приняли по анкете об отце? Мне одному пришлось выживать, выкручиваться, в люди выбиваться, чтобы не хуже, чем у других дом был, чтобы не в лохмотьях щеголять, чтобы…. Да что ты поймёшь, старый пень?
Сосед скрипнул зубами, рванул фуфайку так, что на пол посыпались пуговицы и забросил её в угол.
– Как теперь я могу тебя винить? Теперь-то я вырос из мальчишества, понял, что не в тебе дело, да жизнь исковеркана, изломана…
– А у кого жизнь целенькая, нетронутая? У всех свои беды, свои огрехи. Дальше жить надо. Ты, сосед, обратно вертайся, отсидишь, что положено, повинишься, и дальше живи. Не стар ещё, много хорошего в жизни сделать можно.
– Вертайся? Ну нет! На север подамся, документы выправил, завтра меня не Ивашкой звать будут, а Семёном! Да тебе-то зачем знать?
– А ежели найдут? Поди, не дураки в полиции работают?
– Не найдут! А придут, угощу!
И с этими словами он вытащил из кармана наган.
– Ну, прощевай, дед! Хорошо, что не нашёл тебя раньше, убил бы. А так, живи.
Ивашка подхватил фуфайку, вскинул вверх наган…. и отлетел к стене, сбитый зорким Борзым. Пёс выбрался из комнаты и ждал момента разобраться с бывшим хозяином. Он чутко уловил миг, когда бывший вскинул оружие, и, хотя с наганами знаком не был, каким-то неуловимым чутьём понял, что эта игрушка опасна для деда. Он прижал своим телом Ивашку к полу и залаял яростно и громко.
– Троян, да ты с ума сошёл! – прохрипел бывший, – сойди с меня, злая псина!
Троян-Борзой на уговоры не поддался, слюна капала на лицо Ивашки, мощные клыки виднелись из оскаленной пасти собаки, готовые в любой момент сомкнуться на горле. Дед суетился рядом, пытаясь отогнать Борзого, но пёс вошёл в раж и не слушался. И бывший, поняв, что дело плохо, поднял наган и прицелился в пса. Дед перехватил руку Ивашки, да силы были не равны. Сосед рванулся, дед упал, рука Ивашки дрогнула и, отклонившись на долю градуса, упёрлась в грудь деда. Раздался выстрел.
Дед вздрогнул, вздохнул и медленно закрыл глаза. На лице блуждала детская улыбка:
– Обманул цыган… не дожил до ста лет…
Борзой вгрызся в руку Ивашки, тот взревел и выпустил наган. И собака впилась в горло. Вся униженная собачья натура бунтовала в Борзом, он чувствовал, что с дедом что-то не так, что тот лежит неподвижно и жизнь утекает из его тела, и ещё неистовее грыз ненавистные шейные позвонки убийцы. Наконец, Ивашка перестал подавать признаки жизни.
Борзой лёг рядом с дедом и завыл, скорбно, с придыханием, словно рыдая. Неизбывная собачья печаль сквозила в стылом вое. Он вылизывал грудь и лицо деда и плакал навзрыд. Ненависть к окружающему миру давила собачье нутро, и он задыхался в лютой злости…
Ни в тот день, ни на другой Борзой не позволил никому подойти к любимому хозяину. Он рвался к двери при попытке проникновения внутрь. Он готов был загрызть ещё сотню людей, переломить хребет любому в отместку за смерть хозяина. Он ненавидел этот мир…
На третий день вызванная из города полицией бригада кинологов после нескольких попыток наладить отношения с псом, вынуждена была расстрелять Борзого в упор. Он упал на пороге и ещё две минуты полз к телу своего деда. Он лёг рядом, с трудом положил голову на грудь старику и умер. На свете был только один человек, перед которым он капитулировал – дед Серёга.
Кисет
Дед Матвей не любил слушать радио, не смотрел телевизор, но самозабвенно любил читать газеты. Но газеты приходили в село нерегулярно. И потому оставалось одно – поговорить с кем-либо из соседей по душам, выложить наболевшее и попутно узнать, что делается в мире.
Для посиделок дед выбрал старого приятеля – деда Егора с лихо закрученными усами да озорными светлячками в глазах. Два раза в неделю, а то и чаще, встречались деды на завалинке летом или в хате зимой и вели долгие, неторопливые разговоры о покосах, о войнах, о ценах.
После такой политинформации дед Матвей приходил домой просветлевший, не ругал внучку, не делал внушение правнуку, а с наслаждением выкуривал самокруточку, ложился спать и спал крепко, как младенец.
Деду Матвею осенью минуло семьдесят шесть лет, на здоровье он пока не жаловался. Русский старик, рано поседевший, не согнувшийся, не жаловался на жизнь. И только резко прочерченная вертикальная морщинка на лбу с каждым годом становилась глубже.
– Органы работают справно, – говорил он.
Только вот с недавнего времени беда приключилась – кашель замучил по утрам. Дед кашлял долго, сипло, с надрывом. Он стал часто прислушиваться к своему нутру, пытаясь понять причину недуга. И что заметил: в течение дня не кашлял, а странная хворь проявлялась только по утрам.
На «посиделках» у дедов появилась тема до того незатронутая: болезни, да откуда они появляются. И долго бы эта тема волновала деда Матвея, но внучка, не спрашивая дедова мнения, привела домой фельдшера.
Фельдшерица, юная дивчина, прослушала деда и выставила странное условие – не курить! Запретила строго-настрого! Все беды со здоровьем и дедов кашель – из-за курева!
– Надо бросать курить, дедуля, и проживёшь сто лет! – на прощание сказала дивчина.
Сказать легко, а как сделать?
На своём веку бросал дед Матвей курить дважды: в госпитале после ранения и пять лет назад, когда сигарет в деревню не завозили из-за нагрянувшей перестройки. И дважды эта затея с грохотом проваливалась! В первый раз дед Матвей, хоть и не курил два месяца в госпитале, на фронте закурил снова, а во второй раз, поскучав без курева почти полгода, дед засадил дальнюю делянку огорода табаком, да и запасся куревом на целый год. Был конец марта, запасов табака хватало до лета, и дед решил повременить. Кашель мучил по-прежнему, но дед Матвей уже не прислушивался к себе, узнав причину недуга.
Внучка несколько раз бранила деда за непослушание, а правнук где-то достал плакат о вреде курения и повесил его, хитро улыбаясь, возле дедовой кровати. Теперь, просыпаясь по утрам, дед Матвей первым делом читал плакат, откашливался, затем выходил в сенки, да и закуривал первую самокруточку. И даже курить он стал чаще, пытаясь, таким образом, побыстрее прикончить запас табака.
Однажды дед проснулся, как всегда, в тот момент, когда внучка приходила с дойки, а правнук собирался в школу. Надо сказать, что мальчишка был шкодливый неслух и не упускал случая прогулять занятия. Вот и сегодня мать уже пришла домой, а сын ещё нехотя натягивал брюки да лениво искал рубашку под столом. Дед мысленно плюнул, отвернулся к стене и незаметно для себя уснул.
Проснулся он в тишине. Дед вспомнил свою жизнь, долгую, непростую, наполненную ужасом войны и тихими житейскими радостями, вздохнул и улыбнулся. И даже морщинка на лбу немного разгладилась. Кашель не давил. Солнце светило по-весеннему ярко, подтаивал снег, а с длинных сосулек стекали и цокали по лужам весёлые капли.
С добрым настроением, наскоро одевшись, дед решил выкурить самокрутку. Прошёлся по карманам и – застыл. Кисета не было! Холодной струйкой вползала в душу змея-паника. Такой кисет – один в деревне. Да что там! Один – на весь белый свет!
Давняя то была история. Сшитый из мягкой кожи, покрытый вышивкой, кисет был подарком молодой дивчины – санитарки, что на себе вынесла раненого Матвея, в ту пору двадцатилетнего парня, с поля боя. Матвей помнил, как враз влюбился в дивные чёрные очи, как, теряя сознание, спросил шёпотом имя и адрес девушки, чтобы после войны встретиться. Но судьба вновь свела их на фронте. Дед помнит до сих пор радостный блеск её глаз, трепетную улыбку. И руки. А в руках – тот кисет.
– На память, – прошептала она.
На другой день её накрыло снарядом… Ни карточки, ни ниточки – ничего не осталось. Только в кисет была вложена записка. Нетвёрдым почерком написала она своё имя – Круглова Оля. Да адрес: Смоленская область, деревня Петушки.
После войны разыскал Матвей смоленскую деревню и старушку-мать, которая потеряла за войну мужа, троих сыновей и любимицу-дочку Олю. Прижалась мать лицом к знакомому кисету, слезами выливая невысказанную боль за безвозвратную потерю. Успокоившись, старушка собрала на стол нехитрые харчи; помянули, погоревали, и на прощанье отдала мать кисет обратно Матвею – солдату, орденоносцу, избраннику её дочери. Мужу вышивала ночами кисет, хотела на фронт отослать, не успела. Пришла похоронка. Ещё не отошла от горя, а следом вторая, и ещё две! Когда уходила добровольцем на фронт дочка, отдала ей кисет. Где-то в тайнике души твёрдо верила женщина, что спасёт кисет дочку в трудную минуту, не даст осиротить себя окончательно. Звал её Матвей на Рязанщину, на свою родину. Не поехала, предчувствуя, что недолго ей осталось жить, снится дочка, зовёт. Через три месяца старушка умерла. Матвей приехал, схоронил наречённую мать…
И теперь кисет, его друг, его жизнь – пропал! Ещё не веря, дед Матвей перетряс одежонку, раскидал одеяла, сел и… заплакал. Дед не плакал и когда в детстве остался сиротой, и когда смотрел смерти в лицо, и когда похоронил жену, а через год – единственную дочь Олю, а тут… Крупные, стариковские слёзы катились по щекам, застревая в глубоких рытвинах морщин, и срывались с усов. Дед точно вспомнил, что накануне, придя с «посиделок», и, выкурив самокрутку, положил кисет в карман штанов и лёг спать. Сам кисет уйти в неизвестном направлении не мог. Значит, кисет кто-то взял. Но вот кто? Кому нужен истёртый, старый и почти без вышивки кисет?
Дед нерешительно подошёл к столу, неуверенно нагнулся и заглянул. В дальнем углу, под кучей разбросанного добра виднелся синий краешек правнуковой рубашки. Кряхтя, дед заполз под стол и, развернув рубашку, обнаружил в её кармане измятый, изрезанный, без тесёмок, свой дорогой кисет. Деда забила нервная дрожь. Ему показалось, что это его самого изранили, изрезали, смяли, да затолкали в тесный и душный карман. Хватая ртом воздух и заваливаясь набок, дед услышал, как хлопнула входная дверь, как испуганная внучка, по-бабьи причитая, со слезами потащила его из-под стола. И провал… Он летел в глубокую яму, зажав в руках то, что осталось от кисета…
Очнулся дед на кровати. Солнце уже садилось, бросая блики на боковую стенку и ласково заглядывая деду в глаза. Рядом сидела внучка, беспрестанно всхлипывая. По хате расхаживал дед Егор, первым подоспевший на крики внучки. Фельдшерица, приведённая правнуком, прослушав дедово сердце, успокоила, сказав, что у деда сильнейший стресс, и ему нужен только покой. Никакой угрозы жизни нет, но негоже так нервничать. Дед Егор, пытаясь разобраться в содеянном, вёл дознание. Красный от слёз правнук признался, и через бесконечные «ну» и «да» дед Егор воссоздал картину преступления.
В детстве – всё ясно и понятно. По мнению правнука, деду Матвею мешает бросить курить заполненный душистым табаком кисет, значит, надо уничтожить кисет. И дед бросит курить, куда ему деться!
Слушая с закрытыми глазами признание, дед Матвей застонал, как будто что-то вспомнив. КИСЕТ! Несмело повернул голову и увидел… Обновлённый, любовно заштопанный и наполненный табаком родной кисет лежал на подушке и ждал своего хозяина. Дед плакал и улыбался, счастливый и как будто тоже обновлённый, не стыдясь слёз. А рядом, зажав под мышкой злополучный плакат о вреде курения, стоял притихший правнук и, тоже плача, гладил руки деда Матвея…
Дед Матвей прожил долгую жизнь. Я часто заходила к деду на посиделки, которые нередко заканчивались озорными частушками. Нынешней весной деда не стало. В последний путь его провожали сельчане. Но больше всех горевал о нём высокий молодой человек с резко прочерченной морщинкой на лбу, копия деда Матвея в молодости – его правнук. Он сам положил кисет деду в гроб. Пусть и там, в той неведомой дали дед будет спокоен и счастлив и встретится с первой любовью – черноокой красавицей Олей…
Заговорённый
И уродил же Господь Бог Петра таким неуклюжим! С малого детства слышал он обидные прозвища сверстников: слон, растяпа. Но сильнее прочих обидных слов приклеилось к нему словосочетание «пентюх». Оно и понятно – имя и прозвище в одном слове. На уроках физкультуры Петя постоянно падал или срывался с каната, а потому, в то время, когда одноклассники прыгали через «козла» или тренировались на кольцах, он тихонечко посиживал в углу на скамеечке. Учителю физкультуры надоело отправлять нерадивого ученика в больницу то с переломом руки, то с растяжениями да синяками, да при этом писать объяснительные директору школы. Поэтому он закрывал глаза на неуклюжего мальчишку, ставя тихо троечки в журнал.
Окончив школу, Петька не поехал учиться в город, а остался в деревне, летом пас колхозное стадо, зимой – ухаживал за лошадьми, убирал навоз в конюшнях, и жизнью был весьма доволен. Наедине с животными Петька преображался и даже ростом становился выше. Исчезали его угловатость и сутулость, длинные худые руки крепко держали поводья или вилы, а на угрюмом замкнутом лице появлялось подобие улыбки.
Отец не питал надежду женить сына и увидеть внуков, а мать только вздыхала, жалея нескладное дитятко. И в кого такое недоразумение уродилось, понять не мог никто. Семья Ривенковых – на редкость красивая пара. Черноволосый отец с тайной усмешкой в уголках губ под гусарскими усами, весельчак да балагур; и тихая яркая красавица мать с тяжёлой, уложенной вокруг златоволосой головы косой, покладистая и работящая. И только бабка Матрёна, кротко вздыхая, крестила украдкой в спину нерасторопное дитя, роняя непонятные слова:
– На всё воля Божья, что ни дано Господом – к лучшему.
«Недоразумение» родителям не перечило, росло послушным, но чашки-ложки роняло постоянно, отрывало крепко пришитые пуговицы, да спотыкалось о любые кочки-камушки.
С начала войны отец ушёл на фронт. Враг подступал к Москве, стягивая армии петлёй вокруг столицы. Узловую станцию Ряжск – важный стратегический объект, решено было защищать до последнего патрона, последнего снаряда. Через неё следовали эшелоны с эвакуированными заводами, а обратно спешили на фронт теплушки с военным резервом с Дальнего Востока и Сибири.
Фашисты предпринимали отчаянные попытки овладеть заветным объектом, сбрасывая с воздуха сотни бомб и «зажигалок». С трудом, но Ряжск оборонялся, держались Тула и Скопин – города оружейников.
Поздней осенью Петьку и его погодков, которым не хватало полгода до призыва на фронт, отправили на станцию для подкрепления обороняющимся. В первом налёте Петька обезвредил пять «зажигалок» и, увидев очередную шипящую угрозу, рванулся к вагону. Хрипло лаяли зенитки, сверху немецкие асы обрабатывали крошечный кусок земли с особым остервенением, и в гудящей кутерьме парень, как и положено ему судьбой, споткнулся и распластался во всю длину на скользких рельсах, на первом выпавшем снежке. В ту же секунду он услышал, как над ним просвистели пули, впиваясь в доски развороченного вагона. Самолёт, истратив запас смертоносного ужаса, улетел, и Петька поднялся и огляделся. На месте, где он только что стоял, рядом с тлеющей «зажигалкой», уцелевшая доска вагона чётко прошилась ровной очередью от пулемёта. Подбежал командир, увидев растерявшегося парня, потушил «зажигалку» и произнёс:
– Видел! Ну, ты парень – в рубашке родился! За долю секунды упал…
«Пентюх» недоверчиво поднял глаза, в глубине души осознав, что его неуклюжесть впервые пришла к нему на помощь…
Дальше – больше. Попав под призыв после разгрома гитлеровцев под Москвой, по экстренному набору прошёл ускоренные трёхмесячные лейтенантские курсы, как окончивший семилетку. Помогла пятёрка по математике, и Петьку назначили командиром артиллерийской батареи. С трудными оборонительными боями, теряя друзей, отступая вглубь страны до Волги, он с каждым боем становился злее. Фашист жал напористо и злобно, сводя счёты за непокорённые столицы: гордо стояла Москва; в блокаде, презирая стремительные планы Гитлера, жил и сражался Ленинград. Гитлеровцы рвались к бакинской нефти, стремясь лишить израненную страну её главной горючей артерии, немцам нужен был любой ценой Сталинград.
Укрепившись на подступах к городу, Петькина батарея держала оборону неделю, и в пекле жарких боёв раскалённые, израненные, охрипшие орудия дрались до последнего человека в расчётах. Разбитая и смятая танками батарея, наконец, умолкла, и лишь оглушённый Петька шептал пересохшими губами:
– Снаряд… заряжай…
Он был чёрен и зол, но ни одна пуля, ни один осколок вражеского снаряда не коснулись Петьки.
В санбате Петька пробыл недолго. Бои шли в самом городе, не хватало командиров, и через пару дней, ещё не отойдя от контузии, Петро прибыл на тракторный завод, приняв командование ротой. В цеха враг не ступил. Умелое командование молодого командира оценило, и Петьку вызвал полковник.
– Говорят, что ты – заговорённый? Так это? – начал комдив. От его дивизии осталось не более батальона, сам он, раненный в руку, не спал двое суток, но воспалённые глаза смотрели на Петра изучающе-остро.
– Никак нет! – отрапортовал молодой лейтенант, – скорее – везучий!
– Вот как! Что ж, везение нам как раз и нужно!
Задание показалось Петру на первый взгляд простым: встретить и препроводить в расположение завода группу снайперов. Вдвоём с балагуром – смекалистым рядовым Федотом Крагой – уроженцем Донбасса, они отправились к месту встречи.
Немцы к ночи успокаивались и, выпив шнапсу и съев свой хвалёный шоколад, отправлялись спать, грезя во снах великими победами над неполноценными славянами. И только вспыхивающие ракеты с немецкой стороны продолжали нести дозор, освещая разрушенный, изуродованный, но не сдавшийся город.
Накрапывал дождик, смывая гарь пожарищ. На мокрых камнях скользили ноги, и Петька, осознавая важность задания, пристально всматривался в очертания разбитой дороги, боясь свалиться в канаву или запнуться о разбитые кирпичи. За ним бесшумной тенью следовал двухметровый Федот. Ладно скроенный и крепко сшитый силач Крага – чемпион Киева по классической борьбе, отличался мягкой кошачьей походкой и природными грациозными движениями. Не обидел его Бог и красноречием. В редкие часы затишья Федот принимался рассказывать байки о своей жизни, наполовину правдивые, наполовину выдуманные, вызывая на хмурых лицах солдат давно забытую улыбку.
– Ну и Федот! – только и слышалось вокруг.
– Федот, да не тот! – подхватывал Крага.
– А теперь другой Федот вам расскажет анекдот! – продолжал балагур, рассказывая очередную байку, им же придуманную, о мерзкой жизни да бесславной кончине главного фашистского выродка – Гитлера. И уже тихий смех слышался в рядах бойцов, и руки сами тянулись к оружию мстить и месить злую погань.
От судьбы, как говаривала бабка Матрёна, не скроешься! И как ни старался Пётр пройти остаток пути с честью, ноги его ступили туда, куда и уготовано им было ступить – на край вывороченной взрывом кирпичной стены. Уже падая, Петька скорее интуитивно понял, чем почувствовал, как в сантиметре от земли его мягко поймал великан Крага и осторожно приземлил в распластанном состоянии, прилёг рядом. Прислушались. Тихо. Лишь просверки трассирующих пуль вдали.
Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Неожиданно рядом запела губная гармошка, послышалась резкая немецкая речь. Из темноты расплывчато выплыли две фигуры. Немцы преспокойно шагали между развалин, первый, повыше и покрепче, выжимал из гармошки бравый военный марш. Федот вжался в осколок стены, прижимая к земле здоровенной рукой Петра. Немцы прошли в двух шагах от их укрытия и слились с темнотой.
Немало подивившись умению командира вовремя падать, Федот с уважением посмотрел на Петра. А тот усиленно вспоминал указания полковника следовать именно данным путём, утверждая, что часть домов держат оборону. Значит, уже не держат… И, судя по тому, как немцы шли, по-хозяйски наигрывая бравурные мелодии, в их распоряжении, как минимум, целый квартал. Значит этим путём на окраину города, к месту встречи со снайперами не выйти.
Словно в подтверждение мыслей Петра из дома слева вышел толстый немец и направился мимо затаившихся бойцов. За ним неотступно следовали два уже знакомых «музыканта», но без гармошки, с автоматами на плечах.
– Охрана, – догадался лейтенант. Значит, немец – важный тип. Он искоса посмотрел на Федота. Тот напрягся, играя желваками.
– Сволочи! Ходят, как по своей штрассе! – прошептал силач.
Решение пришло внезапно. До встречи с группой оставалось около часа, и Пётр прошептал:
– Крага, берём языка – важного немца, что впереди, тихо и нежно. Свидетели не нужны, твой – повыше.
Федот понял мысль командира слёту и растворился во тьме. Пётр последовал за солдатом, стараясь копировать его вкрадчивые движения. Где научился обыкновенный рядовой, пусть и двухметрового роста, расправляться в один момент с двумя врагами, для Петра осталось загадкой. Подкравшись к фашистам пружинящим шагом, он произвёл несколько неуловимых движений и нежно, как приказал командир, уложил одного фрица на другого без шума и шороха.
– Пусть навеки поспят, вояки…
Важный немец, не услышав размеренных шагов за спиной, почувствовал спиной холодок произошедших событий, остановился, но не успел даже схватиться за кобуру. Кто-то невидимо сильный надавил справа на шею, и немец погрузился в густую, обволакивающую бездну…
Очнулся он сидящим на закорках у великана, обвязанный по рукам-ногам ремнями. Во рту торчал кляп. Планшет с важной картой пропал. Вместо охраны по бокам от великорослого чудища шагали люди в непонятном одеянии со снайперскими винтовками. Майор фон Зальцберг замычал от увиденного ужаса. Нёсший его великан отреагировал на стенания своей ноши своеобразно, показав огромный кулак с голову майора. Глаза закатились у фон Зальцберга, и важный немец впал в долгое забытьё…
Вставал осенний рассвет, подсвечиваемый красно-багровым заревом пожаров. С левого берега Волги заухали «Катюши», обрабатывая окраины города, прерывая сладостные фантастические сны фашистов, опуская их на грешную землю, которую они намеревались покорить, в реальность раздирающих взрывов и существующей смерти.
Пётр, шедший впереди, неожиданно оступился и, покоряясь закону всемирного тяготения, уткнулся носом в землю.
– Ложись! – крикнул Федот, бросаясь в ближайшую канаву.
Снайперы, подчиняясь команде, распластались возле него и пришедшего в себя немца. И тут же жужжащий снаряд, пролетев над ними, вонзился в грязную жижу, разбрасывая возле себя смертоносные фонтаны чёрных осколков, впиваясь в близлежащие остова жилищ.
– Недолёт, – машинально подумал Пётр, приподнимаясь с мокрой земли. На него изумлённо смотрело семь пар глаз, ошарашенные увиденным.
– Командир у вас провидец что ли? – спросил один из снайперов.
Крага, легко поднявшись вместе с пленным, загадочно улыбнулся и, показав снова для острастки вконец перепуганному майору увесистый кулачище, тихо произнёс:
– Нет. Заговорённый он … До своего часу… А час его – через сто лет!
Снайперы заулыбались, уважительно посмотрели на Петра и протянули:
– Ну и Федот! Разве так бывает?
– Федот, да не тот! – подхватил Крага.
И полились снова байки об отвратительных проделках вождя недобитых фашистов и скорой его лютой смерти…
Пётр Иванович Ривенков погиб в Берлине девятого мая сорок пятого года, будучи кавалером трёх орденов и девяти медалей, представленный командованием к званию «Героя Советского Союза» за храбрость, проявленную при взятии фашистской цитадели, через три месяца после гибели отца в Праге. Шальная пуля, прилетевшая с далёкой стороны, враз оборвала жизнь капитана, попав точно в сердце; наверное, стрелял снайпер. Он умер на руках силача Краги с застывшей на губах улыбкой победы и счастья. Судьба и вправду берегла его до своего часа. Впервые за всю войну по лицу Федота угрюмо скатилась скупая слеза, и не стало балагура. Мать Петра получила вместе две «похоронки», а следом приехал, демобилизовавшись, и сам Федот. Он потерял за войну на Украине родителей и любимую девушку и приехал к названной матери – матери друга навсегда. Здесь и женился, и детей нарожал, и корни пустил.
Он дружил с моим отцом. Оба высокие, статные, они любили померяться силушкой на потеху жителям села, и хоть, отца моего природа не обидела ни ростом, ни хваткой, часто в поединке выигрывал Федот. Но балагурить силач разучился. И только присказка по любому делу осталась:
– Федот, да не тот!
Я приходила часто к бабушке Дуне в гости, и в день Победы, в день гибели Петра мы вместе перечитывали пожелтевшие странички его фронтовых писем. И последние строки неотправленного, последнего писания, вручённого дядей Федотом его матери:
«…Вот и кончилась война, милая моя мама. Сколько зла причинила, сколько жизней забрала, товарищей моих дорогих. Не горюй, мама, радуйся, мы победили фашистскую нечисть, отрубили голову змеюке. Жди, скоро приеду, живой и здоровый, я же – заговорённый…»
Волчица
1
Сима стояла у тёмной полыньи, не веря в реальность происходившего. Судорожно сжавшееся сердце остановилось, трепыхнулось и вновь забилось гулко и неровно. Снежинки таяли на лице, пушисто ложились на распущенные волосы, на свёрток в руках. Завёрнутый в старую волчью доху, ребёнок доверчиво покоился в Симиных объятьях, сладко причмокивая во сне. Капелька в капельку уродился в ирода! Тот же крупный нос, пухлые, когда-то ласковые губы…
Серафима всхлипнула и опустилась на колени перед страшной водой.
– Не хочу! – кричало её изболевшееся сердце.
– Не могу! – протестовал ещё не совсем потухший разум.
Ветер затих, потрясённый открывшейся картиной, застыл месяц, выглянувший из-за тучи, да и снова скрылся, обернувшись пробегавшим облаком. Студёная вода замерла, готовясь принять в свои владенья предназначенную жертву.
Серафима закрыла глаза. В её воспалённом видении проносились отрывочные образы недалёкого прошлого и, словно прогоняя лютую действительность, она вновь и вновь уносилась мыслями в то спокойное время…
Вот она – выпускница, золотая медалистка, гордость школы, счастливая, весёлая бежит в стайке подруг и… внезапно налетает на незнакомого высокого парня с рюкзаком, небрежно закинутым за спину. Девчата со смехом разбежались, а она… Оказавшись в сильных объятиях, она заглянула снизу вверх и растворилась в синих, смеющихся, с искринкой глазах.
– Геолог, приезжий, – проскочило в мозгу.
Парень давно разнял руки и с любопытством смотрел на девушку, а Сима купалась в его бездонных, манящих очах и словно тонула в синих омутах. Так и познакомились они: семнадцатилетняя юная сибирячка и только что приехавший инженер-геолог из Москвы в геологоразведочную партию, работающую неподалёку.
Цвела сирень, белым дурманящим облаком плыл черёмуховый аромат над урманом. Были короткие ночи, жаркие встречи. Кружилась голова, и Сима вновь умирала и воскресала в объятиях Сергея. Жар открывшегося чувства не давал говорить, не давал дышать. Он заставлял отдавать себя без остатка дорогому человеку. Сима не осознавала, что делала, она жила своей любовью, плавала в неведомом, пребывая в наивысшей точке вселенского счастья. Она летела на встречу с любимым на крыльях всепоглощающей радости, которая, казалось, будет вечной…
Прозрение пришло неожиданно и жёстко. В начале июля Сергей вернулся в Москву, закончив отбор образцов, исследовав полученные результаты. Он исчез, не сказав Симе ни слова на прощание. Маленький таёжный роман стал небольшим ярким эпизодом в его повседневной жизни. Он вернулся к жене и сынишке посвежевшим, с лёгкой бесинкой в полыхающих глазах. Через неделю, сдав отчёт, отчитавшись о командировке и получив законный отпуск, с любимой семьёй уехал до конца лета в Крым.
А Сима металась по посёлку геологов, пытаясь хоть что-то узнать о Сергее. Начальник экспедиции, отводя глаза в сторону, басом пророкотал, что дать адреса Сергея не может, у него жена и маленький ребёнок, нечего семью рушить, сама должна понимать. Сражённая страшной новостью, Сима потеряла последнюю надежду и, медленно переставляя ватные ноги, направилась в село. Внезапно закружилась голова, стальные обручи мёртвой хваткой сдавили горло, перекрывая дыхание, и Сима, потеряв сознание, рухнула на траву…
Очнулась она в палатке врача геологоразведчиков. В проёме, негромко гудя, толпилось бородатое братство. Сима приподнялась, в голове было легко и ясно. Немолодая женщина-врач встревоженно посмотрела на девушку.
– Совсем ещё ребёнок! – подумала она, – у самой в городе такая же дурёха.
– Лучше? – спросила женщина.
И, выпроводив любопытных, объявила:
– Что ж, девонька, беременная ты.
Сказанное не сразу дошло до Симы. Она продолжала поправлять лямочку сарафана, кивая головой. Вдруг, поняв смысл фразы, застыла и снова осела на кушетку.
– Что? – не поверила Сима.
– Ну что ж так заволновалась? – успокаивала докторица, – не ты – первая.
Нам, женщинам, природой-матушкой роль уготована – рожать и растить деток. Сама-то дойдёшь?
Сима тихо встала и медленно приоткрыла полог палатки…
Она не сказала о своей беременности бабке, с которой жила, не открылась лучшей подружке Томочке. Её душа, казалось, заледенела, её мечты поступить в театральное училище рухнули, раскололись на мелкие осколки. Она затаилась, скукожилась до невидимой точки, внутренне умерла. Заученно вставала по утрам, помогала бабке по дому, подолгу сидела у окна, отрешённо глядя на тропинку, ведущую в лес, и молчала.
Бабка Дуня догадалась сама. Звучно отругав «залетевшего столичного ветра» – приезжего геолога Серёгу, начала уговаривать внучку:
– И чего загрустила? Родишь мальчонку, вырастет, помощником будет. Я ж ещё не стара, помогу. А человека хорошего встретишь, возьмёт и с дитём!
А сама украдкой вытирала слёзы. И у неё не сложилась жизнь, и она осталась с малым дитём на руках. А выросшая дочка, подкинув годовалую внучку, растворилась в необъятных просторах матушки-России, не давая о себе никаких вестей который год. Холила, берегла девочку, да вот не досмотрела, старая, не сберегла. Беда стерпится, да зарубка на сердце останется…
Но по деревне поползли, тягуче цепляясь за острые языки слушки, тётки на улице показывали на неё пальцами, похихикивая за спиной, бросая косые взгляды и жёсткие шепотки вслед. Парни при встрече понимающе ухмылялись, а подружки перестали заходить к Симе. И даже Томочка, пунцово краснея, на прощание выдохнула:
– Мать не велит к тебе ходить… Ой, Симка, как же это?…
И, всхлипнув, убежала.
По ночам Сима, глядя в тёмный потолок, гнала от себя образ Сергея, а он возвращался вновь и вновь, синеокий, разудалый, мешая заснуть; жаркой волной наплывали воспоминания. Лишь под утро она забывалась зыбким, непродолжительным сном…
В мартовский снежный вечер Сима родила здорового, горластого мальчугана. Бабка-повитуха, принимавшая роды, уже уходя, в сенках произнесла:
– Вишь ты, сама – конопля, а ощенилась, сучка, таким богатырём.
Сердце сжалось в комок, и Сима впервые завыла по-бабьи, одиноко и обречённо…
Она подошла ближе и вновь глянула в глубину.. Лучше сразу покончить с нелепой жизнью, с тем призрачным видением, страшным грузом бед, свалившимся на неё! Сейчас будет кончено, навсегда она и её сын покинут некогда добрый, а теперь враждебный, жёсткий мир.
2
Старая волчица, припав брюхом к холодному снегу, жадно лизала свисающие с ветки льдинки. Разбухшие соски горели, жар проникал в нутро, вызывая неуёмную жажду. Сегодня утром, возвращаясь с охоты, она нашла холодные тельца двух волчат – свой последний недельный выводок. Она долго облизывала леденеющие мордочки в надежде вернуть волчат к жизни, но её попытки были тщетны. Ударивший накануне мороз сделал чёрное дело, убив её последних детёнышей. И она завыла дико, протяжно. Волчица уходила от логова, понуро свесив морду, и снова возвращалась на место трагедии. Материнский инстинкт гнал её по кругу, и, выбившись из последних сил, она залегла за холмами, хватая зубами ледяную влагу.
Внезапно до волчицы донёсся волнующий запах. Она потянула носом и вздрогнула. Впотьмах она еле различила тёмное пятно невдалеке от берега и замерла. Волчица закрыла глаза, прислушиваясь к себе, доверяя звериному инстинкту. Запах притягивал, успокаивал и переполнял новыми чувствами. Она тихонько поползла к вожделенному предмету, вжимаясь в снег.
Тёмное пятно зашевелилось, и волчица определила в нём самое страшное существо для зверя – человека. Пасть волчицы непроизвольно вздёрнулась, ощерив грозные клыки. Она издала короткий рык и вновь всмотрелась вдаль. Палки у человека не было, вместо неё находился свёрток с притягивающим запахом. Седая волчица сквозь пелену, застилающую её глаза, явственно увидела, как человек положил свёрток на снег и подтолкнул к воде. Хищница вздыбила шерсть и стремглав сорвалась с места. Подскочив к свёртку, она в последний момент схватила зубами мохнатый кулёк, сверкнула глазами на страшного врага и так же внезапно скрылась со своею добычей за отлогими холмами…
3
Череда страшных свершившихся событий, бывает, застилает картину повседневности, унося в мир нереальности. Человеческий мозг при опасности помутнения, выставляет защиту, отказываясь верить в нелепость происходящего. Мир, создавший непосильные ситуации, кажется призрачным, далёким, и человек готов поверить, что недавнее пережитое является плодом его фантазии. Мощное разумное эго ещё не готово переварить цепь прошумевших нелепостей и разложить по полочкам здравого рассудка для полного осмысления.
Сима лежала у полыньи, устремив безучастный взгляд в черноту неба. Воспалённые губы заученно, без устали повторяли одно слово, шёпотом растекавшееся по заснеженной глади. Не было сил доползти до края ледяной бездны, чтобы упасть в небытие. Вдруг в её взгляде сумасшедшей чёрточкой проскочила яркая, шальная мысль, задержалась на мгновение в раскрывшихся от осмысленного ужаса глазах и пропала в недрах воспалённого мозга. Страшное видение вновь промелькнуло перед ней чёрным крылом, вырывая Симу из нереальности, призрачного забытья. И, наконец, осознав кричащим от боли нутром реальный миг нелепого события, она закричала дико, яростно, повторяя вновь и вновь:
– Дьявол! Дьявол!
Крик перешёл в смех и, захлёбываясь в сумасшедшем припадке, она потеряла сознание…
Её нашли ранним утром. Остекленевшие глаза дико взирали на что-то загадочное, неведомое, страшное, навеки застывшее перед ней, рот исказился в немом крике. Пальцы судорожно сжимали ледяную крошку. Душа, не выдержав последнего потрясения, покинула бренное тело и улетела странствовать в другие измерения и пространства в надежде обрести долгожданный покой и вечное блаженство. Ребёнок бесследно исчез. Снежная равнина ревностно хранила драматические события, разыгравшиеся на льду реки прошлой ночью.
4
Старуха Зима нехотя покидала суровый сибирский край, отступая на север, плюясь напоследок снежными хлопьями, задувая студёными ветрами. Госпожа Весна расчищала дорогу первыми проплешинами подтаявшего снега, бурными ручейками. Зазеленела тайга, просыпаясь от спячки, заряжаясь целебной силой согретой солнцем земли-матушки, живительной музыкой щебечущего птичьего братства. Проклюнулись первые подснежники, их сменили нежные ландыши, а затем и весь древний, могучий урман заиграл переливчатыми красками разнотравья. Весна бурно вступала в свои права, властвуя, радостно распоряжаясь вверенной ей природой.
Незаметно и она растворилась, передавая власть князю Красному Лету. Он бережно принял в свои объятья земные дары северного края, наливая соками созревающую дикую малину, голубику, бруснику, дружными стайками раскидывая под вековыми деревьями семейки грибов, наполняя прохладой серебряные родники. Тайга жила своей жизнью, шумя ветрами, омываясь проливными дождями. Лесные жители спешили запастись жирком за короткое, бурное, тёплое время и летними дарами на предстоящие лютые холода.
Старая волчица спешила в логово, путая следы, перекинув на спину добытого жирного ягнёнка. Забрезжил рассвет, розовым пламенем окрашивая верхушки великанов кедров, разливаясь в небе волнами красного цвета. Волчица торопилась в укромное жилище под поваленной елью. В яме, устланной лапником, ждал её детёныш, непонятный, загадочный для серой мамаши, но живой, обласканный и заботливо облизанный.
Ребёнок, увидев «мать», загулил, потянулся к волчице. Положив перед ним добычу, мать ловко вспорола брюхо ягнёнка и начала лизать ещё тёплую кровь жертвы, вырывая куски нежного мяса, заботливо раскладывая их перед мальчиком. Грудничок подполз под брюхо «мамаши», припал к соску и, громко причмокивая, заурчал. Волчица растянулась, выставив тёплое брюхо, облизывая голого мальчугана, массируя шершавым языком его тельце.
Сегодня она с трудом ушла от человека с грохочущей палкой. Обжигающий огонь лишь опалил её лапу. Волчице пришлось сделать порядочный круг по лесу, путая следы, уходя от врага еле приметными тропами. Детёныш, наконец, насытился. «Мать» подтолкнула его к тёплой дохе в дальнем углу логова и заботливо принесла кусок мяса, положила на грудь ребёнка. Мальчик схватил незнакомый предмет и потянул его в рот, облизывая нежное сырое мясо.
Вдруг шерсть волчицы вздыбилась, уши чётко уловили шорох наверху, резко пахнуло чужаком – преследователем. «Мамаша», крадучись, незаметно покинула логово и залегла под вековой елью наверху, сторожа вход в яму, ловко замаскированный разросшейся буйной зеленью. Ребёнок сосал кусок мяса, засыпая.
Чужаков оказалось двое, к знакомому запаху преследователя присоединился терпкий дух второго человека. Они чётко шли за волчицей. Серая хищница ниже пригнулась в траве. Она могла спокойно покинуть потайное место, тихо скрыться за валежником. Но её детёныш спал в логове, и она не могла его бросить. Материнский инстинкт брал верх над инстинктом самосохранения, заставляя оставаться в укрытии.
Преследователи подошли к входу в логово и остановились. Волчица, почуяв, что жизнь детёныша в опасности, замерла и приготовилась к схватке. Она вдохнула знакомый с рождения запах леса, подкрепляя силы целебным ароматом трав, напрягла мускулы старого тела. За немалую жизнь она попадала в разные ситуации, была вожаком стаи, на своей шкуре испытала коварство и людей, и волков. Изгнанная из бывшей родной семьи, потеряв детей, она жила обособленно, научившись выживать в одиночку. Найдёныш-детёныш был последним смыслом существования мудрой, серой волчицы.
Люди, потоптавшись у входа, наконец, обнаружили лаз в логово. Первый, выставив наготове ружьё, осторожно нагнулся вниз, второй остался наверху. Волчица прыгнула в тот момент, когда второй повернулся к ней спиной, неожиданно и дерзко, вложив в бросок всю силу. Человек упал, и мощные клыки быстро сомкнулись на его горле, проткнув главные артерии. Охотник захрипел, захлёбываясь кровью, но волчице было не до него. Она с решимостью кубарем кинулась под ноги обернувшемуся на хрип первому охотнику, сбивая того на еловый лапник. Ружьё отлетело в логово, и растерявшийся человек увидел жёлтые, злобные глаза дикого зверя, почувствовал крепкие клыки на запястье правой руки. Он взвыл, и тут же устрашающий рык волчицы раздался в ответ.
Проснулся детёныш, огласив громким криком своды жилища. «Мать» тихо взвыла и, бросив кисть своего врага, отбежала в логово, закрыв собой ребёнка, готовая к последней схватке на смерть. Шерсть вздыбилась, глаза горели адским огнём, пасть ощерилась. Она стояла, пригнувшись, расставив лапы, готовая к броску на любого, кто решится приблизиться к её малышу. Человек, лишённый ружья, удивлённый присутствием ребёнка в логове, не стал раздумывать и быстро отбежал, зажимая израненную, онемевшую руку. Из ран обильно сбегала кровь, застывая багровыми бусинками на траве. Увиденная им картина наверху довершила ужас трагедии. Его друг умирал, беспомощно зажимая пульсирующую струю крови.
Схватив ружьё друга, охотник в ярости нагнулся, наставил дуло на хищника. Волчица, вылизывающая малыша, повернулась и посмотрела в упор на человека. Ребёнок потянулся к ней, обнимая мохнатую мамашу, стараясь подняться и снова падая на еловую подстилку. Дуло ружья плясало в изувеченной руке охотника, пальцы не слушались, и, боясь задеть непонятно почему оказавшегося здесь ребёнка, человек отошёл от логова и опустил ружьё.
Его друг находился при смерти, кровь загустела, лицо побелело, и через минуту странница Смерть закрыла его глаза. Охотник опустился на траву беспомощный, опустошённый. Цепь несвязующихся событий выбила его из колеи, нелепая смерть друга потрясла и смяла. Он понял, почему волчица таскала из деревни молодых ягнят, почему первая бросилась на человека и жестоко расправилась с ним. Она спасала самое дорогое – её детёныша, неведомо как появившегося здесь ребёнка!
Кое-как перебинтовав руку оторванным рукавом рубашки, охотник вынул из рюкзака топор и, с трудом отрубив огромную ветку лапника, положил на неё умершего друга и оттащил в кусты. Ребёнок – вот кто волновал человека. Он понял, что волчица не отдаст его без боя, а боец из него с пораненной рукой – никудышный! Потому он решил ждать ухода волчицы по делам. Он прождал в кустах ночь, но хищница, разгадав его замысел, не торопилась покидать логово. Она затихла. И только иногда из норы раздавался то плач, то радостное гуленье малыша.
На рассвете охотника сморил сон. Ему приснился умерший друг, который к его удивлению, топил ружьё в чистой, прохладной реке. Затем друг вымыл лицо и руки прозрачной водицей и произнёс:
– Ну вот, сейчас и пожить можно…
Видение исчезло, и охотник проснулся. День только начинался, птичий гомон заполнил зелёное пространство, возвращая живое к жизни, к радости. Охотник прислушался: из логова не доносилось ни звука. Он подкрался ближе и, осторожно раздвинув кусты, заглянул в отверстие и остолбенел. Волчица и ребёнок исчезли! Человек недоумённо созерцал брошенное жилище, лапник, невдалеке чернело его ружьё, а рядом валялась старая, облезлая, волчья доха. Волчица ушла, выбрав момент недолгого сонного забытья охотника, и унесла непостижимым образом ребёнка…
Вскоре человек медленно брёл обратно в деревню, таща за собой скорбную ношу. Он шёл и думал. Он поражался великой силе материнской любви, звериной преданности. Эти чувства не перекрывали боль потери друга, но клокочущая ненависть к зверю уже не душила изнутри, она растеклась невидимыми струйками и впиталась в кормилицу-землю, на которой жили её дети – люди, да их братья младшие – звери. Он понял слова друга во сне и его действия, он взглянул на мир природы другими, прозревшими глазами. Он шёл, и слёзы скатывались с его сурового, продублённого таёжными ветрами лица.
Он дошёл до ручья и остановился, присел на поваленное дерево. А затем снял с плеча ружья и подошёл к воде. Лесной ручей журчал легко и радостно, переливаясь в лучах солнца. Охотник опустил ружья в место поглубже, и вода приняла его дар, забурлила и сомкнулась над ним. Он опустил руки в клокочущую воду и долго наблюдал игру переливающихся капелек, слушал звенящую музыку ручья. И, словно разговаривая с другом, обернулся и сказал:
– Поживём ещё, поживём…
5
В конце сентября, за двадцать вёрст от бывшего логова волчицы, среди раскидистых лип, геологоразведчики случайно наткнулись на голого, чумазого мальчугана месяцев шести. Ребёнок сладко спал на мху, крепко прижавшись к недавно умершей волчице. Почуяв смерть, «мать» вынесла мальчугана на хоженую тропу. Она доверилась людям, передавая дитя в его стаю. Тайга хранит молчание, шумит вековыми соснами да кедрами. Тайга живёт по древним и справедливым правилам, по мудрым законам бытия любого живого существа в этом необъятном, сильном, как сама Любовь, мире.
ОФИЦЕРАМ
Лишь только вчера эполеты
на юные плечи легли,
А нынче былые кадеты
Защитники русской земли.
Уланы, гусары, поэты,
Бросало вас время вперёд…
Ушли вы, в поэмах воспеты
В суровый двенадцатый год.
Шинели, кожанки, бушлаты,
Ремнями затянут мундир.
Кто был ты, иль красным когда-то,
Иль белый былой командир?
И в схватку на огненной суше
Бросало вас время вперёд…
Забрал, не щадя, ваши души
Лихой восемнадцатый год.
Горящий Смоленск, и крылато
Рванулись из сердца слова:
– Держать, лейтенанты, комбаты!
За вами Россия! Москва!
От Ржева и до Сталинграда
Бросались в атаки вперёд…
И стыл у ворот Ленинграда
Голодный и проклятый год.
Порой не бывает ответа,
И жизни ли это вина –
Забыты давно эполеты,
Но снова стучится война.
Опять на Россию наветы,
Угрозы, что рвутся вперёд…
Но быстрые наши ракеты
Хранят на земле мирный год.
И в этом есть ваша заслуга,
Не зря вам погоны даны,
Стоит, как стена, друг за другом
Резерв – офицеры страны.
Горят на погонах рассветы,
И подвигам предков верны
Мальчишки, вчера лишь кадеты,
А нынче – опора страны.
СОЛДАТ
Ты всё прошёл: огонь и воду,
Брест, Севастополь, Сталинград,
Ты шёл вперёд, слуга народа,
Великой Родины Солдат!
Тонул в Днепре, горел под Курском,
В атаку поднимал отряд,
Ты был рождён в отчизне русской
И защищал её, Солдат!
Ты помнишь, вздыбились пригорки –
Твой разорвавшийся снаряд?
И тихий голос медсестренки:
– Мы поживём ещё, Солдат!
Ты победил, терпя невзгоды,
И над рейхстагом красный флаг
Ты водрузил, неся народам
Свободу, наш простой Солдат!
Был месяц май, цвела природа,
И слёзы счастья невпопад,
Ты шёл в Берлин четыре года,
Ты спас полмира, наш Солдат!
Тебя уже в России ждали,
Ты чей-то сын, отец и брат,
А как тебя тогда встречали!
– Освободитель! Друг! Солдат!
Пусть голова твоя седая,
Ты не пропустишь свой парад,
Награды правнуки считают:
– Герой ты, дедушка-Солдат!
И мир сегодня вспоминает
Варшаву, Бухарест, Белград
И с Днём Победы поздравляет
Тебя, наш доблестный Солдат!
ЖУРАВЛИ
Разорили гнездо журавля,
И в зловещих воронках поля,
Край бросая, где было тепло,
Встала стая опять на крыло.
Пролетает разорванный клин
Над ветвями упавших рябин,
Над сгоревшими крышами хат,
Унося души павших солдат.
Над разрывами воющих мин
Пролетает разрозненный клин,
И надрывно кричат журавли
Над расстрелянной болью земли.
Где ты, где ты, родное гнездо,
За какою небесной звездой?
И, наверно, нескоро земля
Приютит здесь семью журавля…
СОЛДАТАМ ПЕХОТЫ
Вам было выдано судьбою
Пройти пешком через страну
С шинелью-скаткой фронтовою,
Чтоб пригвоздить штыком войну.
Стальную исполняя волю,
Спасая мир, спасая век,
Вы оставались в чистом поле,
Мешая с кровью талый снег.
Солдаты матушки-пехоты,
Простые наши пареньки,
Вы грудью шли на пулемёты,
Седея, словно старики.
И, наспех написав записки,
Ушли в последний свой рассвет…
Вам салютуют обелиски –
Войны Отечественной след.
Добавить комментарий