НЕ ПОНРАВИВШАЯСЯ ФАДЕЕВУ СВЯТАЯ ПРАВДА
Как пробивалась настоящая проза о войне
Рубрика в газете: Как это было, № 2018 / 22, 15.06.2018, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
Многие исследователи не без основания считают Виктора Некрасова одним из основоположников новой литературы о войне, той литературы, которую критики долго презрительно именовали «окопной правдой». Его повесть «В окопах Сталинграда» стала советской классикой.
Судьба этой книги складывалась очень непросто. Некрасов начал писать её ещё в войну, находясь на излечении в Бакинском госпитале. Сначала он преследовал чисто прагматическую задачу: разработать с помощью карандаша раненую руку.
Кто такой?
Здесь, видимо, надо хотя бы вкратце рассказать о том, что до этого Некрасов успел и вообще кто он такой. Увы, с ноября 2017 года директор Росгосархива литературы и искусства Татьяна Горяева выдаёт биографические материалы писателей лишь очень узкому и лично ей преданному кругу исследователей. Правда, после вмешательства прокуратуры она с недавних пор стала предоставлять, но за плату, некоторые архивные выписки. В одной такой выписке архивисты привели следующий фрагмент из датированной 1947-м годов автобиографии Некрасова:
«Родился в Киеве 17 июня 1911 г. Мать по происхождению дворянка. Профессия – врач. Отец – из мещан. Работал бухгалтером. Умер в 1917 г. в Красноярске. С 1912 по 1915 г. я жил с семьёй за границей сначала в Лозанне (Швейцария), где мать училась в Университете, затем в Париже, где мать работала в госпитале. С 1915 г. живу в Киеве. Окончил сначала трудшколу, потом Строительную профшколу и наконец в 1936 г. Киевский Строительный институт (Архит. фак-тет). Параллельно с Институтом учился в театр. студии, кот. окончил в 1937 г. Потом работал в различных театрах (Владивосток, Киров, Ростов-на-Дону) – актёром, театр. художником, режиссёром. В августе 1941 г. был призван в армию, в которой находился до 1945 г., когда был демобилизован по ранению. С марта 1945 г. работаю в газете «Радянське мистецтво» зав. отделом изобразит. искусства и архитектуры» (л. 48, с сохранением авторской орфографии и пунктуации)» [оригинал биографии хранится в РГАЛИ, ф. 631, оп. 41, д. 269. – В.О.].
Добавлю: свою повесть о Сталинграде Некрасов дописывал уже в Киеве, куда вернулся после выписки из Бакинского госпиталя. Поначалу он свою рукопись отдал в одно из киевских издательств. Но ему ответили отказом. Отказали бывшему фронтовику и во всех других издательствах Киева.
Хлопоты случайного читателя
(коим оказался критик Владимир Александров)
Не ожидая такой недоброжелательной реакции, Некрасов решил познакомить со своей рукописью одного московского знакомого. Однако, отправляя бандероль в Москву, он впопыхах перепутал адрес, и бандероль пришла на квартиру не его приятелю, а Мире Соловейчик, которая в свою очередь передала полученную посылку уже своему знакомому – критику Владимиру Александрову.
Здесь надо отметить, что Александров никогда не входил в обойму, которая обслуживала начальство, и не занимал больших постов. В отличие от близких к власти коллег, он ценил в писателях не столько идейность, сколько художественность. Не случайно перед войной его чаще всего печатали не в подконтрольных Союзу писателей печатных изданиях, а в основном в журнале «Литературный критик», где не боялись высказывать нелицеприятные суждения о многих литературных генералах. К слову: за честность и независимость Александрова очень не любил Фадеев. Однако критика это обстоятельство не смущало. Он всегда упорно гнул свою линию, прекрасно зная, что за это никогда не получит доступа к всевозможным кормушкам. Но, с другой стороны, все были уверены, что если уж Александров кого-то отметил, это стоило того и, значит, следовало читать.
Презрев условности, Александров не поленился раскрыть принесённую ему папку, адресованную совсем другому человеку. Правда, особо вчитываться в чужой текст он не собирался, думая, что достаточно будет лишь полистать оказавшиеся в его руках странички. А получилось так, что рукопись критика захватила. Он нашёл в ней новый материал и новые типы. Хотя повесть пока ещё была далека от совершенства.
Потом Александров показал рукопись киевлянина своему другу Александру Твардовскому. Два приятеля оказались едины в своих мнениях: автору стоило бы ещё поработать над этой повестью.
«Первое очевидное достоинство книги, – отметил тогда Твардовский, – то, что лишённая внешне сюжетных, фабульных приманок, она заставляет прочесть себя одним духом. Большая достоверность свидетельства о тяжёлых и величественных днях борьбы накануне «великого перелома», простота и отчётливость повествования, драгоценнейшие детали окопного быта и т.п. – всё это качества, предваряющие успех книги у читателя».
Твардовский посоветовал Некрасову убрать из рукописи многие страницы, написанные под Хемингуэя и Ремарка.
Над новым вариантом Некрасов работал несколько месяцев, сжигая на своей кухне под неодобрительные ворчания матери уйму керосина.
Позже встал вопрос, кому нести готовую рукопись. Выбор был в принципе невелик. После войны в Москве выходило всего три «толстых» журнала: «Знамя», «Новый мир» и «Октябрь». Александров прекрасно знал о том, что творилось во всех трёх редакциях. «Новым миром» тогда официально управлял литературовед Щербина, который слыл страшным ретроградом и трусом. Впрочем, реально всеми делами в журнале занимался не он, а бывший белоэмигрант Дроздов, все одобренные рукописи переписывавший под себя. С «Октябрём» тоже были проблемы. Вернувшийся туда Фёдор Панфёров, не знавший, что такое сидеть в окопах, склонялся к лакировочным сценам, и вряд ли бы он принял «окопную правду». Оставался Вишневский со «Знаменем». Этот писатель, к слову, тоже не был ангелом, но иногда тем не менее мог пойти на риск. В итоге Александров посоветовал Некрасову с новым вариантом повести идти именно в «Знамя».
Первая реакция московского журнала «Знамя»
В «Знамени» бывший фронтовик попал к заместителю Вишневского – критику Анатолию Тарасенкову. Как в своё время Александров, один из начальников «Знамени» был просто ошеломлён прочитанным. Но, по его мнению, над повестью ещё следовало поработать.
13 апреля 1946 года Тарасенков написал Некрасову:
«Я очень интересуюсь, как идёт Ваша работа над рукописью романа. Не нужно ли Вам чем-либо помочь? Когда рассчитываете закончить работу и приехать в Москву? У меня есть твёрдое намерение напечатать в «Знамени» Вашу вещь и потому меня крайне интересует состояние Ваших творческих дел.
Получили ли № 2–3 «Знамени» (я Вам его послал)? Прочли ли повесть Пановой? Каковы Ваши впечатления?
Привет Вам сердечный. Отвечайте сразу.
С товарищеским приветом
Ан. Тарасенков» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 19, л. 74).
Получив из Москвы письмо, Некрасов тут же ответил:
«Киев. 20.IV.46
Уважаемый тов. Тарасенков!
Только что получил Ваше письмо. Спасибо за внимание и память. Работа моя подходит уже к концу. Через недельку начну перепечатывать переделанные места, к 10-му, думаю, будет уже всё готово и к 15-му надеюсь быть в Москве – на работе мне дадут отпуск или творческую командировку – это уже решено.
«Отступление» сжал вдвое, страниц на 50. Концовку заканчиваю… Насколько удачно получилось – затрудняюсь сказать – Вы знаете как ревниво оберегают авторы каждое своё слово. Я, увы, не являюсь исключением. В общем – приеду – посмотрите.
№ 2–3 «Знамени» до сих пор ещё не получил – по-видимому не все ещё прочли в почтовом отделении. Повесть Пановой прочёл с большим удовольствием – я вообще падок до детективных будней (в литературе конечно, а не в натуре), а у Пановой они искренни и правдивы. С нетерпением жду продолжения.
Итак – до 15 мая.
Жму руку
Ваш В. Некрасов» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 19, л. 125).
По получении ответа Тарасенков решил ещё раз подтвердить автору заинтересованность в его рукописи. 26 апреля 1946 года он телеграфировал:
«КИЕВ ГОРЬКОГО 38 КВАРТИРА 7 НЕКРАСОВУ
ПЛАНИРУЮ ВАШУ КНИГУ ПЕЧАТАТЬ В БЛИЖАЙШЕМ НОМЕРЕ ПОЭТОМУ ОБЯЗАТЕЛЬНО ПРИВОЗИТЕ РУКОПИСЬ НЕ ПОЗДНЕЕ ПЯТНАДЦАТОГО МАЯ
ТАРАСЕНКОВ» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 19, л. 124).
Однако Тарасенков в этой телеграмме сильно преувеличил свою роль. Несмотря на занимаемый им пост заместителя ответственного редактора, он последним решающим словом в журнале не обладал. Все свои планы критик в обязательном порядке обязан был согласовывать с Вишневским. Но и Вишневский не всегда имел полную свободу действий. По неписанным правилам он должен был практически все намеченные к публикации рукописи пропускать если не через всю редколлегию, то хотя бы через двух-трёх кураторов отделом прозы, поэзии и критики. Конечно, за ним оставалось право последнего и решающего голоса, ибо окончательную ответственность за всё появлявшееся на страницах журнала нёс только он. Но, повторю, совсем игнорировать мнения членов редколлегии для любого главреда после войны было чревато. А Вишневский стать самоубийцей не желал.
Зная все эти правила игры, Тарасенков стал исподволь готовить Вишневского и общественное мнение. 18 мая 1946 года он наконец проинформировал редколлегию о нахождении в редакции «Знамени» повести Некрасова и о своём мнении об этой повести.
«Автор, – доложил критик, – архитектор по профессии, офицер Красной Армии, на протяжении всей
Отечественной войны. Он принёс мне эту рукопись ещё месяца три назад. Она была уже тогда очень значительна и талантлива, но ещё не завершена сюжетно, во многом сыровата. Я подробно поговорить с автором, посоветовал ему ряд коренных доделок. Теперь автор приехал из Киева, привёз рукопись вторично (он работает в Киеве в Комитете по делам искусств). Он поработал над ней очень основательно. И вот вещь готова.
Я считаю её выдающимся явлением нашей советской литературы. С ней «Знамени» не стыдно будет выступить. Это честная, кровью сердца написанная книга, это святая правда о святых сталинградских солдатах. Думаю, что писать в данном случае длинные рецензии не надо. Вторая половина года «Знамени» пройдёт под знаком этой вещи. Надо немедленно заключить с автором договор, дать ему деньги, поговорить хорошо, по душам, и направить вещь в набор для № 8–9 и № 10. Радостно, что пришёл ещё один хороший писатель с верным глазом, с честным горячим сердцем» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 31, л. 35).
ВЕРОЯТНО, ЭТО БУДЕТ БОЕВИК,
или Почему Вишневского не устроило первоначальное название повести Некрасова «На краю земли»
Получив информацию от Тарасенкова, Вишневский вечером 19 мая 1946 года взял рукопись Некрасова в руки и уже не мог от неё оторваться, пока не дошёл до последней точки. В ночь на 20 мая он на бланке журнала изложил свои первые впечатления о романе Некрасова.
«Это, – подчеркнул писатель, – крепкая, очень современная, по стилю, духу, языку вещь. Я прочёл сейчас 1-ую половину романа. Кое-где сделал лёгкие редакторские поправки, кое-где убрал лишние грубости и пр. В описании подготовки взрыва завода надо будет сделать сокращения. Перетянуто и скучно. Пожалуй, надо подсократить и пораженческие «рассуждения» заводского инженера. Всё остальное верно, просто, честно… Автор хорошо передаёт будни войны, труд, «пот»… Роман этот, я полагаю, – приобретение не только для «Знамени» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 31, л. 49).
Днём 20 мая 1946 года Вишневский набросал ещё один письменный отзыв, который так и назвал: «О романе Некрасова».
«Да, – подчеркнул он, – мы получили вещь об Отеч. войне – вещь сильную, правдивую, – нового типа… Это говорит новое поколение, по-своему… С полным правом… – Это всё выстраданное, из глубины… Неск. замечаний автору – я делал лично (некот. места о подгот. взрыва; о пораженч. разговорах инженера; о Фарбере и его «концепциях»; кое-что об Абросимове и о финале…) Тут нужны доделки и поправки… Надо дать и о политработе. Обязательно…
Крепкая вещь! Вероятно, это будет боевик – очень я рад появлению нового писателя, талантливого.
Вс. Вишневский
P.S. Название нужно новое! – удачное, чёткое» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 31, л. 50).
Вишневский и Тарасенков пришли к общему выводу: надо немедленно связываться с автором и начинать готовить рукопись к публикации. 27 мая 1946 года они подготовили и разослали членам редколлегии журнала «Знамя» своё обращение.
«В редакцию журнала «Знамя», – сообщили Вишневский и Тарасенков своим коллегам, – явился боевой офицер, командир батальона, участник Сталинградской битвы, архитектор по профессии, ныне работник Комитета по делам искусств Украинской ССР – Виктор Некрасов. Рукопись его – роман «На краю земли» (название условное) – предварительно прочли тов. тов. Твардовский, критики Субоцкий и В.Александров.
Мы прочли эту вещь. Автор пошёл абсолютно на все необходимые поправки. Вещь в настоящее время готова (убраны излишние литературные реминисценции, внесены некоторые уточнения оперативного и политического характера).
Мы считаем, что данная вещь является первоклассным литературным произведением, чрезвычайно точным, правдивым, абсолютно военно грамотным. Это не узко бытовая исповедь офицера об испытаниях войны, это большой подлинный роман, вскрывающий суть событий 1942 года. Автор показал, как в тяжелейших условиях солдаты и офицеры Красной Армии, весь народ встали насмерть на берегах Волги.
Особая ценность книги в широкой портретной галерее. Здесь показаны рядовые бойцы – пехотинцы, сапёрпы, моряки, – командиры рот и батальонов, начальники штабов, командиры дивизий, интенданты, «тыловые» обозники и т.д.
Мы имеем в романе очень широкий типологический охват. Каждый портрет запоминается. Всё сделано исторически и психологически точно и правдиво. Автор свободен и культурен. Он касается тем архитектуры, музыки, войны широкой, ёмко. Он справляется с большими народно-психологическими проблемами ясно и свободно. Автор далёк от бытового, психологического размазывания. Он пишет точно, сжато, экономно. Он вносит нечто новое в нашу литературу. В романе сочетаются «мелкие» тактические и оперативные детали, имеющие большой военно-познавательный характер, с очень крупной проблематикой войны в целом.
Мы считаем, что имеем дело с новым крупным, талантливым писателем, которому надо дать скорейшую возможность выступить перед читательской аудиторией СССР.
В беседах с нами автор проявил глубокое серьёзное понимание литературного процесса, очень чутко отнёсся к нашим советам и замечаниям» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 31, л. 79).
Большинство членов редколлегии откликнулись уже через несколько дней. В архиве сохранился, в частности, напечатанный на бланке отзыв М.Толченова, датированный тридцатым мая 1946 года. В отзыве говорилось:
«На краю земли», несомненно, правдивая, умная, талантливо написанная вещь. Я целиком за её печатание в «Знамени».
Замечания:
1. Считаю необходимым более чётко обосновать поступок Н.Ш., пославшего батальон на верную гибель.
2. Не слишком ли много уделено место выпивкам по поводу… и без оного?
3. Мелкие замечания – в тексте. Все они – смысловые (почти)» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 31, л. 99).
Ознакомившись с позицией Толченова, Вишневский и Тарасенков тут же заявили:
«Частные замечания все принимаем (за исключением двух-трёх мелочей). Дополнительно мотивировать поступок Н.Ш. (Абросимова) нет нужды, он истерик, неопытный командир, это ясно. Его за это и судят. Тут добавлять нечего. Выпивки на фронте автор значительно преуменьшил. Название автор дал новое: «Сталинград» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 31, л. 99).
Прочитав реплику Вишневского и Тарасенкова, другой член редколлегии журнала – Николай Тихонов ручкой приписал своё мнение о рукописи Некрасова:
«Это, конечно, не роман, а сцены боевой жизни, но сцены, стоящие киноромана. Очень свежие, очень правдивые, очень талантливые. Автор несомненно интересный человек. И его нужно вдохновить на дальнейшее. Он может сказать о войне своё, и сказать не один раз, в нём черты послевоенного писателя на лицо. От него следует ждать много. Для «Знамени» эта вещь – счастливая находка» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 31, л. 99).
Ну, а дальше началась работа с военными ведомствами, цензурой и партийным аппаратом. Используя свои связи, Вишневский почти всё утряс и согласовал буквально за два месяца. Как и хотел он, начало повести Некрасова было включено в сдвоенный номер (восьмой-девятый) за 1946 год.
Узнав об этом, Некрасов 19 августа 1946 года написал Вишневскому из Киева:
«Большое спасибо Вам за внимание, Всеволод Витальевич и Анатолий Кузьмич! Очень рад, конечно, что так благополучно прошла все инстанции первая часть. Все эти незначительные изменения смешны и наивны, но настолько незначительны и непринципиальны, что бог с ними…
Вроде, общего порядка замечания меня, так же как и Вас, по-видимому, более чем поразили…» (РГАЛИ, ф. 1038, оп. 2, д. 449, л. 1).
Окончание повести Некрасова появилось уже в октябрьском номере «Знамени» за 1946 год.
Одним геройством ничего не сделаешь
Безусловно, вещь Некрасова оказалась событием. Написанная от первого лица, она порой напоминала дневник, в котором подробные сводки об отступлениях и атаках органично сочетались с лирическими отступлениями, с размышлениями героя о пережитом на войне. Какие-то эпизоды в этом дневнике казались затянутыми, перегруженными всевозможными деталями, а в каких-то местах проглядывала явная скоропись. Но это не воспринималось авторской небрежностью. Подробные описания воинского быта, чередуемые краткими характеристиками боёв, во многом отражали противоречивый характер фронтовой жизни. Когда шло сражение, тут не до сентиментальностей и сладостных воспоминаний о доме. Но вот при долгом отступлении или ожидании боя обычно всегда находилось время о чём-то подумать, обратиться к прошлому. В таком чередовании писатель увидел хорошую возможность проследить процесс становления характера главного героя повести, его путь от вчерашнего необстрелянного выпускника института до военного инженера и командира батальона.
Когда герой Некрасова только оказался на фронте, его оценки во многом страдали юношеской наивностью. О многих явлениях он судил по-студенчески. Ему не всё нравилось в царивших на передовой порядках. Не хватало чёткости. Он с трудом осознавал своё место в армейских условиях. Приходилось прямо по ходу событий отказываться от устоявшихся привычек, ломать свой характер, а в чём-то и переучиваться. Только оценки этой учёбе выставляли уже не институтские профессора в притихшей аудитории, а фронт. За ошибки на войне расплачивались по самому высшему счёту – собственной жизнью.
Делясь первыми фронтовыми впечатлениями, герой повести с горечью замечал:
«Не везёт нашему полку. Каких-нибудь несчастных полтора месяца воюем, а вот уже нет ни людей, ни пушек. По два-три пулемёта на батальон. И ведь совсем недавно в бой вступили – двадцатого мая, под Терновой, у Харькова. Прямо – с ходу. Необстрелянных, впервые попавших на фронт, нас перебрасывали с места на место, клали в оборону, снимали, передвигали, опять клали в оборону. Это было в период весеннего харьковского наступления. Мы терялись, пугались, пугали других, никак не могли привыкнуть к бомбёжке. Одним словом, пользы принесли мало».
Длительное отступление заставило героя Некрасова всерьёз задуматься о сложившейся ситуации, почему наши войска в 1941–1942 годах постоянно терпели поражения. Никто не мог упрекнуть армию в отсутствии патриотизма. Каждому было очевидно, что войска будут оказывать врагу отчаянное сопротивление. Но одним патриотизмом продвижение немцев остановить не удавалось.
Здесь ключевое значение в понимании особенностей начального периода войны имел спор героев Некрасова – молодых офицеров с инженерами Сталинградской ТЭЦ, которую им пришлось совместно минировать. Один из инженеров считал, что нельзя убаюкивать себя общими рассуждениями о патриотизме. «Надо на всё трезво смотреть, – объяснял он герою повести свою позицию. – Одним геройством ничего не сделаешь. Геройство геройством, а танки танками».
В этом споре офицерам открывалось истинное значение предстоящих боёв за Сталинград. Им казалось, что худшее – позади. Главное – удалось отогнать немцев от Москвы. Но инженеры напоминали: тогда, при обороне столицы, в наших руках оставались Донбасс, Ростов, Кубань, Майкоп, которые в прямом и переносном смысле питали практически всю оборонную промышленность и армию. В 42-м немцы ворвались и в эти районы, отрезав войска от крупных топливных центров и хлебных житниц. Бакинскую нефть, без которой танки были обречены на вечный простой, приходилось доставлять окольными путями. Вот почему одному из собеседников представлялось, что «шансов у нас всё-таки мало. Нас может спасти только чудо. Иначе нас задавят. Задавят организованностью и танками».
Герой Некрасова этой позиции не разделял. Ему были ближе рассуждения солдат перед тяжёлыми боями о будущем урожае. В спокойных солдатских разговорах звучала твёрдая уверенность в своей правоте в силе. Молодому, только начинающему понимать жизнь офицеру казалось, что «в той песне, в тех простых словах о земле, жирной, как масло, о хлебах, с головой закрывающих тебя, тоже было что-то… Я даже не знаю, как это назвать. Толстой называл это скрытой теплотой патриотизма. Возможно, это самое правильное определение. Возможно, это и есть то чудо, которого так ждёт Георгий Акимович, чудо более сильное, чем немецкая организованность и танки с чёрными крестами».
В сопоставлениях споров с гражданскими инженерами и солдатских рассуждений герою повести в полной мере открывался характер его народа, всегда отличавшийся открытостью и восприимчивостью к чужой беде, сила которого во все времена заключалась прежде всего в соборности. Это особенно раскрылось при защите Сталинграда.
Некрасов не ставил целью дать обобщённую картину всей Сталинградской битвы. Глазами своего героя он показал один из участков этого величайшего сражения.
Новые задумки Некрасова
Не дожидаясь завершения публикации «Окопов…», Некрасов задумался о новых вещах. 14 октября 1946 года он направил Вишневскому, но уже не как главреду журнала «Знамя», а как председателю Военной Комиссии Союза советских писателей, обращение.
«В № 8–9 журнала «Знамя», – писал Некрасов, – опубликовано начало моего романа «Сталинград». В № 10 печатается окончание. Кроме того, он издаётся в издательствах «Советский писатель» и «Московский рабочий». Сейчас я предполагаю начать работать над другим крупным произведением, посвящённым истории 227-го гвардейского полка, входившего в состав 79-й гвардейской стрелковой дивизии 8-й гвардейской армии Чуйкова. Полк прошёл боевой путь от Сталинграда до Берлина. В этом полку я служил. Сейчас он находится в Цвикау (Саксония).
Я прошу Вас оказать мне содействие в деле собирания материала и выезда на место расположения части» (РГАЛИ, ф. 1038, оп. 2, д. 449, л. 2).
Получив это обращение, Вишневский дал указание сотруднику аппарата Союза писателей Лейтесу:
«Нужно организовать поездку т. Некрасова, полезно содействие Прав. ПУРККА.
Вс. Вишневский
14.Х.46».
Спустя пару недель Некрасов отослал в «Знамя» новый рассказ «Самострел». Но заместитель Вишневского – Тарасенков эту вещь отверг.
«По-моему, рассказ неудачен, – заявил 2 ноября 1946 года критик. – Фигура самострела очень спорная. Почему-то он выведен симпатичным и неглупым парнем. В конце автор задумал показать перерождение «самострела» – в хорошую сторону, но не осуществил этот свой замысел. Рассказ не удался. В нём есть отдельные хорошие детали, наблюдательность и правдивость, свойственные автору. Но это – частности. Но это не решает дела. Печатать эту вещь Некрасова было бы ошибочным» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 34, л. 81).
Недовольство литературного генералитета
Впрочем, Некрасова на тот момент волновало не то, как примут в «Знамени» его рассказ «Самострел». Он ждал, как отреагирует на его опубликованную повесть литературный мир. А там не всё складывалось просто.
Поначалу литгенералитет чего-то выжидал. Обсуждение романа Некрасова на президиуме Союза писателей было назначено лишь на 26 декабря 1946 года. Перед этим в «Литгазете» появилась статья С.Нагорного, которая в целом осуждала «знаменскую» публикацию Некрасова.
Президиум прошёл под председательством Бориса Горбатова, который слыл одним из сподвижников Константина Симонова. Главный доклад сделал Нагорный. Видимо, по чьей-то просьбе этот литератор частично скорректировал свою позицию и уже не так категорично выступал против Некрасова. Но в целом на президиуме возобладал критический тон.
Больше всех возмущался Алексей Сурков, который давно претендовал в Союзе писателей на первые роли, но которого и либералы, и охранители упорно продолжали держать на подпевках. Этого литгенерала возмутило, что на президиум не явились ни члены редколлегии журнала «Знамя», ни сам автор повести. Проигнорировало заседание и большинство руководителей Союза писателей. На минутку заглянул только Константин Федин и тут же сбежал.
В возмущении Суркова все усмотрели подтекст. Складывалось впечатление, что о повести Некрасова ещё не сложилось мнение в Кремле и поэтому все значимые фигуры предпочли взять паузу, чтобы ненароком не оказаться оппонентом власти.
Сурков обвинил Некрасова в идейных изъянах, в отсутствии чувства истории и в ограниченности и бедности духовного мира героев.
«Он [Некрасов. – В.О.] типов не создавал, – заявил Сурков, – он описал окружающих его людей такими, какими он их видел» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 8, л. 43).
И самый главный упрёк Суркова:
«Но у Некрасова нет этой самой большой, обжигающей сердце исторической правды» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 8, л. 45).
Сильно досталось Некрасову и от Дайреджиева.
«К такой книге, как книга Некрасова, – предупредил этот критик, – надо подходить очень осторожно и очень вдумчиво и не навешивать на него этих дешёвых ярлыков, потому что такой писатель, как он, замкнётся после этого. Ему нужно сказать: ты написал очень хорошую, талантливую книгу, но ты суживаешь свой горизонт только до морально-этических представлений и проблем, для нас важны проблемы политические» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 8, л. 38).
Под защиту Некрасова на президиуме Союза писателей взяли лишь два человека: критик Владимир Александров, заявивший, что достоинства в повести Некрасова намного перевешивают все недостатки, и сотрудник «Литгазеты» Николай Атаров, назвавший повесть Некрасова ключевой книгой о минувшей войне.
Впрочем, вся эта жареная дискуссия не помешала литфункционерам проголосовать за приём Некрасова в Союз писателей. Уже 27 декабря 1946 года в Киев на адрес Горького, 35–7 были отбиты две телеграммы. Первую подписал Вишневский.
«Поздравляем <…> приёмом члены Союза советских писателей, – ликовал главред «Знамени». – Упорно работайте. Будем ждать вашей новой вещи. Сообщите мне письмом ваши обстоятельства, планы, намерения. Обнимаю» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 27, л. 43).
Вторую телеграмму подписал и.о. ответственного секретаря журнала «Знамя» Борис Закс. В ней говорилось:
«Поздравляю <с> приёмом <в> члены Союза писателей. Вчера <на> президиуме было обсуждение. Все жалели <о> твоём отсутствии. Были очень критические голоса. Однако все сошлись <в> значительности произведения. Решено дискуссию продолжить, <в> том числе <в> Литгазете. Привет. Когда <в> Москву» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 27, л. 44).
До Некрасова первые поздравления от москвичей дошли уже после празднования Нового года. Благодаря Вишневскому молодой автор 3 января 1947 года сообщил своему благодетелю:
«Только сегодня получил Вашу телеграмму с поздравлением по поводу приёма меня в члены Союза. Спасибо!
Вы спрашиваете о моих планах. Этот месяцу будет, по-видимому, посвящён дописыванию моих литературных томов, которые преступно затянулись из-за двухмесячного моего пребывания в Москве. <…>
Тянет сейчас к теме о возвращении. Но Вы сами понимаете, насколько эта тема сложна в нынешних условиях. По-видимому, будет захвачен конец войны и первые дни мира. А м.б. и не только конец, а немного раньше» (РГАЛИ, ф. 1038, оп. 1, д. 613, л. 1).
В конце письма Некрасов признал, что мечтает об уходе на вольные хлеба.
«…В газете пока ещё работаю, – сообщил он. – Жду соответствующих документов из Союза писателей, чтобы освободиться наконец от неё» (РГАЛИ, ф. 1038, оп. 1, д. 613, л. 2 об.).
Поскольку ни редакция «Знамени», ни литгенералитет не были удовлетворены итогами обсуждения повести Некрасова на предновогоднем заседании президиума Союза советских писателей, начальство решило организовать ещё одну дискуссию. На 6 января 1947 года оно назначило собрание военной комиссии Союза писателей.
Собрание на этот раз прошло под председательством критика И.Альтмана. Основной доклад начальство поручило сделать другому критику – Г.Корабельникову. Но повесть Некрасова вновь подверглась сокрушительной критике.
Теперь более других негодовал Фадеев. Он обвинил редакцию журнала «Знамя» в плохой редактуре повести Некрасова и в смене заглавия (как «знаменосцы» посмели использовать в названии неряшливо написанного произведения слово «Сталинград»?).
Фадеев упрекнул Некрасова в ограниченном мышлении.
«Он, – заявил литгенерал, – смотрит глазами довольно рафинированно-узкой интеллигенции, получившей эстетское воспитание» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 39, л. 31).
Правда, от репрессий Фадеев воздержался, заявив под конец, что книга Некрасова всё-таки никому вреда не принесёт.
Понятно, что у Фадеева тут же нашлись подпевалы. И первым большого начальника поддержал Фёдор Левин, когда-то работавший помощником заведующего Культпропом ЦК ВКП(б) Александра Щербакова.
«Книга <…>, – подчеркнул этот критик, – написана с известной идейной неполнотой» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 39, л. 54).
К слову: спустя несколько лет уже Левин оказался под страшным обстрелом коллег якобы за безыдейность и солидарность с космополитами и чуть не лишился жизни. Во враги народа в конце 40-х годов попал и другой обвинитель Некрасова – Дайреджиев. Такова ирония судьбы.
Поддержка «знаменцев»
Напомню: Некрасов отсутствовал на обоих обсуждениях своей повести. Обо всём, что произошло в Москве, он потом узнал из письма Бориса Закса.
«Дорогой Виктор! – написал Некрасову в Киев 8 января 1947 года Закс. – Посылаю тебе краткий, суммарный отчёт о двух обсуждениях «Сталинграда». Скажу прямо – интересных, принципиальных выступлений было не так уж много, хотя страсти разгорелись сильно. Впрочем, – и это, я полагаю, для тебя далеко не последнее дело – все – и сторонники и противники книги – в один голос говорили об её исключительной талантливости. Статью Нагорного в «Литературной газете», ты, очевидно, уже читал; не знаю, почему, но доклад, который он сделал на Президиуме, весьма отличался от статьи. Доклад гораздо глубже, серьёзнее и просто-напросто гораздо более положительно расценивает книгу.
Важным, на мой взгляд, является следующее место его доклада: цитируя из статьи Соловьёва следующую фразу «Пошлая философия Лисагора не осуждена ни автором, ни его героем», Нагорный возражает: «важнее всего для искусства, чтобы не автор или его герои, а читатель осудил то, что достойно осуждения». Это имеет прямое и непосредственное отношение к твоему методу.
Нагорный (как, впрочем, а почти все) отмечал чрезвычайную правдивость книги, то новое в освещении войны, что она дала. Он не согласился с примитивными оценками персонажей книги, в частности, Лисагора, в рецензии Соловьёва. Он подчеркнул, что «соблазнительные слухи» о том, что это обыкновенные записки участника войны, неправильны и что перед нами серьёзно и сознательно сделанное литературное произведение. Он хорошо говорил о людях книги, «разных и по-разному хороших». О том, что они не искали друг друга, встретились на путях войны, и это создаёт представление, что за каждым из них ещё тысячи и ещё десятки тысяч таких же.
Критическая часть его доклада, на мой взгляд, была разработана слабее. Главный упрёк его – идейная ограниченность книги. Конечно, при этом цитировалось то место, где Керженцев мечтает и которое начинается словами: «Больше всего люблю покой…» Правда, Нагорный не склонен был понимать это место упрощённо, но и недостаточно ясно высказал своё отношение к нему.
«Что-то происходит с Некрасовым, как только дело касается духовной жизни человека», – это одно из важнейших критических замечаний Нагорного, причём он утверждает, что ты делаешь это не по недостатку таланта, а в результате ошибки. Он даже назвал это «своеобразным кокетничаньем» и литературной позой.
В общем Нагорный закончил свой доклад словами: «В ней (книге) нет неправды, а мы говорим – этого мало, в ней могла быть великая правда о времени и народе».
Не буду тебе подробно писать о выступлениях Златовой и Караваевой. Их критика примитивна, и я не могу принять её всерьёз. Достаточно процитировать следующую фразу Караваевой: «У автора не хватает любви к прямому выражению идей». Подчёркнутое мной слово явно показывает, в чём порочность этого положения. Отмечу ещё, что в речи Караваевой впервые было произнесено слово «ремаркизм», которое потом часто на все лады склонялось в ходе обсуждения.
Ещё выступали Дайреджиев, в довольно путаной форме говоривший довольно правильные вещи; Соловьёв, не сказавший ничего нового, по сравнению со своей рецензией в «Известиях». Сурков, который инкриминировал тебе пользование всеми пятью человеческими чувствами, и забвение шестого чувства – чувства истории. Говорили также Осипов, Герасимова, Александров.
Ряд существенных уточнений в ход дискуссии внёс Субоцкий. Он отверг, как незакономерное, требование, чтобы герои в самый момент боёв уже понимали их поворотное значение для всего хода войны. Он цитировал (мои любимые) высказывания Энгельса о том, что идеи в художественном произведении не должны быть навязчивыми, чтобы персонажи не были простыми рупорами этих идей. Он говорил о том, что идеи с не меньшей силой, чем в авторском тексте или в высказываниях героя, могут выражаться в действии, в поступках героя.
Горбатов, заключивший обсуждение на Президиуме, остановился на ряде общих вопросов, выдвигаемый твоей книгой. Он говорил о том, что книги должны быть разные и темпераменты разные. Он говорил, что в дискуссии выплыл вопрос, в котором надо разобраться – «что такое советский характер», есть ли это что-то законченное, либо находящееся в процессе становления. Горбатов указал, что защитники романа во многом соглашаются с его критиками и наоборот, и что, таким образом, мнение в общем уже сложилось и дело лишь в каких-то оттенках.
6-го обсуждение было продолжено в клубе.
Корабельников в своём выступлении усиленно «пришивал» тебе «ремаркизм». Его выступление было довольно хитро скроено, он выдёргивал частные примеры сходства и, сам не делая выводов до конца, ловко подталкивал к ним слушателя. Он понимал, конечно, что, будучи развитой, аналогия с Ремарком сразу обнаружит свою полную несостоятельность, и поэтому не договаривал (нашлись «умники», которые, на мой взгляд, оказали ему медвежью услугу, договорив это за него – Осипов К., Островер). Корабельников утверждал, что главное в книге Ремарка это «рождение военного товарищества». Мало того, что он при этом замалчивал основное различие военного товарищества у Ремарка и у тебя – у Ремарка товарищество во имя спасения жизни, у тебя – для победы, мало этого – ведь неправда, что товарищество – главное у Ремарка, главное у него – душевное растление людей войной, обречённость их, формирование на войне «потерянного поколения». Какое это всё может иметь отношение к твоей книге? Если поставить вопрос в плане идейном, то коренное различие будет в тысячу раз сильнее всяких частных сходств.
Не буду тебе пересказывать всех выступлений. Отмечу только, что большого разговора они не создали. Самое важное для обоих дней обсуждения это выступление А.Фадеева, который дал в очень спокойных тонах ясную положительную оценку книге. Он отметил, что это книга целиком советская, которая могла быть написана только на советском материале и только советским автором. Он отвёл целый ряд претензий к отдельным героям книги и отрицал неясность и недоговорённость в обрисовке характеров. Он отверг и обвинение в ремаркизме. Помимо того, что его выступление имело особый смысл, ибо это говорил генеральный секретарь Союза Писателей, оно было чрезвычайно умно и убедительно и сделало ясным многое из того, о чём спорили. Были критические замечания и у него, но вывод, повторяю, был таков: «Книгу надо оценить со знаком плюсом».
Вот в сущности и всё. В ближайшие два-три дня вышлем тебе стенограммы обоих обсуждений (о необходимости сделать это говорил в своей речи и Фадеев). Мы решили не надеяться на аппарат Союза и, по указанию Всеволода Витальевича, перепечатываем и вышлем тебе сами.
В общем, дело не только в том, что именно говорили, были ведь и просто глупые выступления, а и в самом факте огромного интереса, вызванного твоей книгой; в самом факте её обсуждения на Президиуме Союза писателей. Мало ли книг получает хорошую прессу, но проходит в литературе где-то на втором плане. Гораздо более лестно, по-моему, вызвать столь оживлённые и горячие споры. Это редкая удача для молодого писателя, для первой книги, и я горячо поздравляю тебя с ней.
К слову говоря, приёмная комиссия рекомендовала, было, принять тебя кандидатом, но Горбатов резонно заметил: «Уже самый факт того, что мы собрались специально для обсуждения книги Некрасова, даже вне зависимости от того, какие будут высказаны мнения, показывает значение книги». Он предложил принять тебя прямо в члены Союза, и Президиум единодушно согласился с ним.
Пиши не только открытки и почаще.
Всеволод Витальевич всё ещё в больнице и поэтому сам написать тебе пока не может. Он приветствует тебя.
Привет от всего коллектива «Знамени»
Б. Закс» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 47, лл. 16–18 об.).
Однако главред «Знамени» Виталий Вишневский решил, что Закс не всё сообщил Некрасову, и вдогонку послал писателю ещё две свои странички. Он писал:
«8.1.47
Привет!
Диктую несколько слов из больницы в редакцию для Вас. В письме тов. Закса пропущен важный момент. Ряд выступавших отмечали, что редакция «спровоцировала» автора на название «Сталинград» и подзаголовок «роман». Так как я лежу в больнице, я не мог пока ответить всем этим людям. Для меня нет сомнения в том, что и редакция и Вы дали верное название. Это на данное время наиболее ценная и наиболее точная вещь о событиях в Сталинграде. Мы, конечно, могли бы при нашем умении и искусстве здорово Вас выстирать, пропустить через синьку, подкрахмалить и отутюжить. К этому склоняются все наши критические «недоросли». А я решил оставить вещь такой, какой она вышла из-под пера окопника.
В стенограммах много ерунды. Иногда делается просто больно, что люди, удравшие от боёв за 600–700 километров, ни черта не понимающие в военном деле, трясут своим жиром и чему-то обучают Вас и редакцию.
Мне сообщили, что книгу прочёл тов. Ворошилов и дал очень хороший отзыв. Во всяком случае, разговоров полно. Когда Фадеев был в Праге, он на пресс-конференции ещё в октябре отметил Вашу книгу. Затем готовился довольно крупный камуфлет (в литературном и сапёрном смысле), была уже приготовлена статья. Но это дело нашими усилиями было ликвидировано. Перед дискуссией в клубе я написал по всем этим вопросам письмо с изложением своей ясной и требовательной точки зрения.
Многое Вам скажут также письма читателей. Внимательно их читайте. Внимательнее, чем стенограммы. Это пригодится для второго и следующего изданий. Кстати, как дела с изданием в Киеве? Поставили ли Вы вопрос об этом. Если нужно, прямо обратитесь к тов. Корнейчуку, ссылаясь на меня.
Из московских разговоров. Мне звонил Эйзенштейн, хвалил книгу, но сказал, что стилистически или вернее генетически она близка к книге Ремарка «Возращение». Некоторые товарищи находят у Вас и следы Хемингуэя. Что будет обнаружено в дальнейшем, пока я не знаю.
Желаю Вам доброго аппетита и хорошей работы над второй книгой.
Крепко жму руку
В. Вишневский
Продиктовано по телефону из Кремлёвской больницы» (РГАЛИ, ф. 618, оп. 13, д. 47, лл. 21, 21 об.).
В мыслях о продолжении «Сталинграда»
Некрасов был очень благодарен руководству журнала «Знамя» за поддержку.
«Очень тронут был Вашим письмом из больницы, дорогой Всеволод Витальевич! – написал из Киева 13 января 1947 года Вишневскому Некрасов. – До чего же повезло мне всё-таки, что попал я именно к Вам, в «Знамя», а не к Панфёрову или Щербине. Не думаю, чтоб они так энергично дрались и отстаивали своего автора, как делаете это Вы…» (РГАЛИ, ф. 1038, оп. 2, д. 449, л. 3).
Напомню: Панфёров был тогда главредом журнала «Октябрь», а Щербина одно время руководил «Новым миром».
Спустя месяц с небольшим, 20 февраля 1947 года Некрасов подробно проинформировал Вишневского о всех своих успехах. Он сообщил:
«1. В Союз оформился. С будущего месяца должен получать там литерную карточку.
2. В киевской «Лiт. Газете» меня разругали. В другой – похвалили.
3. С Корнейчуком не разговаривал, т.к. чувствую, что в Киеве мне не очень рады. Из президиума разговаривали только с Ю.Смоличем. Малышко же сказал – не мне, правда –
что «обсуждать «Сталинград» мы не собираемся, т.к. автор свободно мог написать его на украинском языке и издать в Киеве» (!!!) И это после того, что он пролежал нетронутым два месяца в «Радянском письменнике»…
4. Работаю сейчас… над пьесой. Почему выбрал этот вид литер. творчества – сам не знаю. Во всяком случае не потому что московские театры предлагали (от договоров я наотрез отказался – чтоб не висели на шее). О чём пьеса? Трудно сказать. О том, как люди устраивают свою жизнь после войны. Одни так, другие так… Никаких особых коллизий и сюжетных выкрутас в пьесе не предполагается (не умею, просто). Разговорная тягомотина. В первом акте захвачена немного война (1943 г.), потом действие переносится в период сразу же после окончания войны – 1945 год. Думаю в марте её закончить и в апреле, если удастся, приехать в Москву.
5. Есть мысль и о продолжении «Сталинграда». Но пока это только мысль. Конец войны и начало мирной жизни… Как Вы на это смотрите, Всеволод Витальевич?
6. Почему всё валят теперь на «Знамя». Некрасов, мол и такой и сякой, но в общем хороший, а вот злая редакция не помогла ему. И <нрзб> переменила (можно подумать, что я под дулом револьвера дал своё согласие) – и получилась в общем безыдейная штуковина… Я на это, конечно, плюю. Думаю, что Вы тоже.
Как Ваше здоровье? Поправились ли в Барвихе? Что хорошего ожидается в журнале?
Привет всему коллективу.
Крепко жму руку
Ваш В.Некрасов
P.S. Передайте, пожалуйста, поклон Вашей супруге» (РГАЛИ, ф. 1038, оп. 2, д. 449, лл. 5 об, 6, 6 об.).
15 марта 1947 года Некрасов, рассказывая Вишневскому о своей работе, подчеркнул:
«О продолжении «Сталинграда» начну думать уже после пьесы» (РГАЛИ, ф. 1038, оп. 2, д. 449, л. 8).
Однако судьба Некрасова в те месяцы находилась на волоске. Никто не знал, как оценил повесть молодого автора главный читатель страны – Сталин.
Позиция главного читателя страны – Сталина
Желая помочь Некрасову, Вишневский организовал выдвижение своего автора на соискание Сталинской премии. Но это сильно разозлило Фадеева. Как говорили, Фадеев использовал все возможности, чтобы вычеркнуть Некрасова из всех списков намеченных к поощрению писателей. Объяснение было такое: мол, у Некрасова слишком много натуралистических сцен. Это для бывшего фронтовика ничего хорошего не сулило.
Неожиданно за Некрасова в последний момент заступился лично Сталин. В начале июня 1947 года вождь распорядился вписать имя бывшего фронтовика в проект постановления о присуждении Сталинских премий за 1946 год. Сталин пояснил, что уже устал от подхалимов и что у него «заболела задница» («все её лижут, совсем гладкая стала, как зеркало»), а Некрасов повёл себя смело.
Сразу после объявления новых лауреатов Некрасов был приглашён к Сталину. Вождь вскользь проронил одну идею. Он как бы в шутку сказал писателю: «А что, если я тебя в Политбюро введу? Или в секретариат. Жданов пусть музыкой занимается, чижика-пыжика на рояле одним пальцем умеет, а ты литературой. Будешь подсказывать мне…». Но у Некрасова были другие заботы. Какой ЦК? Ему бы проблему с жильём решить. А вот тут Сталин медлить не стал. По его указанию Хрущёв немедленно выделил писателю двухкомнатную квартиру в самом центре Киева, на Крещатике, в Пассаже.
Ещё одна подробность. Некрасов наивно думал, что по случаю лауреатства в Кремле будут организованы какие-то торжества. Но всё обошлось без пышных церемоний. Деньги писателю выдали в окошке МХАТа, администратор которого – Михальский по совместительству служил секретарём в Комитете по присуждению Сталинских премий.
Что осталось за бортом?
Позже Некрасова часто спрашивали, всю ли правду он написал в «Окопах». Писатель ответил: на 99 процентов. Что осталось за бортом? Сошлюсь на киевскую газету «Зеркало недели», которая в 2001 году сообщала:
«Некрасов не написал о том, как разведчик Ваня Фищенко (в книге он Чумак), бывало, отправившись на задание, на самом деле мирно валялся у артиллеристов в землянке, а потом лихо «возвращался» и докладывал об обстановке на передовой. Его разведгруппа довольно ловко очищала дивизионные склады – у него всегда водились водка, шоколад, апельсины. В книге автор об этом умолчал «из любви». В повести Некрасов не обнародовал и недостойный поступок другого своего героя, который уже в мирные сталинградские дни гордо похвалялся трофеями, потряхивая на ладони золотыми коронками. «Врали мы и в донесениях, – пишет Некрасов, – особенно о количестве сбитых вражеских самолётов. Судя по этим данным, немецкая авиация давно перестала бы существовать». Утаил писатель и собственные не очень геройские поступки. «Приказ выполнен!» – как-то доложил Некрасов, не выходя из своей землянки. А приказ был такой: «Сходи-ка на передовую, проверь, покрашены ли мины белой краской, чтобы не выделялись на снегу. – Так стреляют!» («Зеркало недели», Киев, 2001, № 23).
В новом статусе
Сталинская премия обеспечила Некрасову новый статус. Ему уже не было смысла держаться за постылую работу в киевской газете «Советское искусство». Он вскоре из редакции уволился, а Александр Корнейчук наконец согласился с тем, чтобы бывший фронтовик стал одним из его заместителем в Союзе писателей Украины.
Вскоре Некрасов попытался взять под свою опеку многих живших на Украине русских писателей. В частности, он попросил Вишневского обратить внимание на Николая Дубова. Потом Некрасов обратился к оставшемуся после войны во Львове Владимиру Беляеву.
«Уважаемый Владимир Павлович! – писал он 3 февраля 1948 года Беляеву. – Сейчас мы собираем материал для русского альманаха. Если у Вас есть что-нибудь для него – вышлите. «Зарево над Бугом», пожалуй, несколько велико для него, но чем чёрт не шутит – может и журнал вырисуется. Так что и «Зарево» шлите.
С приветом В.Некрасов» (РГАЛИ, ф. 3134, оп. 1, д. 829, л. 1).
А вот у самого Некрасова что-то не пошло. Во всяком случае быстро написать продолжение «Сталинграда» у него не получилось.
Летом 1949 года Некрасову о себе напомнил журнал «Знамя». По просьбе нового главреда этого издания Вадима Кожевникова критик Евгений Сурков попросил у писателя новые рукописи.
«Уважаемый тов. Сурков! – ответил ему 16 сентября 1949 года Некрасов. – Спасибо за письмо. В ответ могу сообщить, что в данный момент из законченных вещей есть только пьеса «Опасный путь», идущая сейчас в театре Станиславского. Когда-то она была отвергнута Вашей редакцией и вообще, её почему-то все побаиваются. Кроме неё не могу сейчас ничего предложить. Начал работать над большой повестью – солдаты, офицеры, война и первые годы мира. Раньше лета будущего года, при счастливом стечении обстоятельств, не кончу. Пока вчерне два, ориентируюсь на 15.
Вот и всё пока.
Жму руку.
В.Некрасов» (РГАЛИ, ф. 3079, оп. 1, д. 310, л. 2).
Позже Евгений Сурков попросил Некрасова взяться за материал по проблемам искусства на Украине. Но писатель и тут огорчил критика. 15 октября 1950 года он ему написал:
«Уважаемый тов. Сурков!
Получил Вашу телеграмму. Очень признателен за предложение, но, откровенно говоря, не знаю ещё что на него ответить. Основная причина то, что я очень оторвался от художественной жизни Украины и просто не знаю, что в ней сейчас творится и насколько интересно то, что в ней творится. Иными словами, надо ознакомиться и поближе. Ознакомившись же (а это, вероятно, удастся сделать на выставке, которая у нас, видимо, к праздникам откроется) – я и сообщу Вам есть ли там что-нибудь, из-за чего стоило бы копья ломать.
Писать просто обзорную статью – не интересно, по-моему, ни Вам, ни мне. Поэтому, если устраивает такой вариант, давайте немного подождём (ждать недолго) и тогда примем какие-нибудь решения.
Жму руку. В.Некрасов
P.S. Если Вам интересно, найдите в библиотеке газету «Труд» за 3 января 1948 г. и прочитайте там мою статью «Мысли о выставке». Она несколько, конечно, урезана против оригинала, но из неё Вы всё-таки сможете вынести впечатление о том, как я себе мыслю статью на подобную тему.
В<иктор> Н<екрасов>» (РГАЛИ, ф. 3079, оп. 1, д. 310, л. 5).
Маршал Ерёменко против экранизации «Окопов…»
Вскоре после смерти Сталина киношники предложили экранизировать повесть Некрасова. За работу взялась киностудия «Ленфильм». Сценарий написал сам Некрасов, а режиссёром фильма был утверждён А.Иванов.
Уже в процессе съёмов сценарий «Окопов…» попал в руки командующего войсками Северо-Кавказского военного округа маршала А.Ерёменко. Прочитав его, военачальник пришёл в бешенство. 5 мая 1956 года он направил министру культуры СССР Н.Михайлову и начальнику Главного политического управления Минобороны А.Желтову гневное обращение.
«Как участник Сталинградской битвы, – писал маршал, – я не могу быть равнодушным к тому, что имеет непосредственное отношение к историческому Сталинградскому сражению. Поэтому хочу высказать своё мнение об этом будущем фильме, хотя, как сообщил мне директор кинокартины тов. Голощёкин, сценарий уже прошёл все инстанции, утверждён и начаты съёмки.
«В окопах Сталинграда» – фильм исторический, поэтому первым его качеством, наряду с художественной убедительностью, должна быть историческая достоверность. Слишком часто в прошлом наше кино беззастенчиво искажало историю, теперь следует особенно строго подходить к этому делу.
В сценарии немало эпизодов, которые могут стать кадрами, показывающими подлинную правду о Великой Отечественной войне, и в частности, о Сталинградской битве. Но ряд ошибок и просчётов авторов сценария, на мой взгляд, намного снижают историческую достоверность изображаемых событий также как и художественную ценность произведения.
В начале сценария делается попытка показать правду о наших неудачах в первый, наиболее тяжёлый период войны, однако сколько-нибудь удовлетворительного объяснения этих неудач не даётся.
Беспорядочное отступление наших войск, изображённое в фильме, в несколько извращённом виде показывает ту трагедию, которую пережил наш народ. В этих кадрах сценария навязчиво показывается разложение отступающих войск. Чего стоят, например, такие картинки, как гроздьями висящие гуси на стволах орудий, солдаты-обозники, едущие верхом на коровах с обмотками, привязанными к рогам вместо поводьев. Можно ли было увидеть подобное? Возможно, но определённо как редкость.
Следует отметить, что в сценарии не соблюдены необходимые пропорции. Много места занимает изображение событий до того момента, когда герои фильма становятся участниками Сталинградского сражения, то есть до событий «В окопах Сталинграда». При этом все массовые сцены приходятся на отступление. Зритель увидит массу советских воинов, откатывающихся в тыл, но не видит этой массы в её активной борьбе с врагом.
Такой подход к событиям, происходящим непосредственно в Сталинграде, был бы оправдан, если бы наряду с тяжёлым положением и отступлением войск (организованным и неорганизованным) было дано несколько эпизодов обороны Сталинграда на дальних подступах. Ведь известно, что Сталинградская оборона начиналась с завязывания авангардных боёв Сталинградского фронта, развернувшегося в излучине р. Дон, с передовыми частями противника на удалении 130–150 километров от Сталинграда.
В связи с этим не казалось бы парадоксальным появление лейтенанта Керженцева и с ним двух бойцов в Сталинграде. По сценарию же получается, что Керженцев, Седых и Валега от одного Купянска (где они последний раз были в деле) до Сталинграда, примерно 500 километров, прошли без определённой цели в толпе отступающих и, как говорит сам Керженцев, не могли применить свои силы. На них это не похоже, так как Керженцев – не трус, Валега – такой, что «лучшего товарища в бою» не сыскать, Седых – храбрый, «хлопец толковый и исполнительный».
Были, понятно, такие как начпрод Калужский, который готов предать Родину и бежал, спасая свою шкуру, но такие как Керженцев и его солдаты не спасались бегством, а сражались, хотя и отступали. Поэтому неубедительно звучат слова Керженцева: «А мы не отступающие, мы на переформировку». Трудно себе представить, чтобы три человека за 500 километров шли на переформировку.
Развитие действия, относящееся непосредственно к битве, занимает в сценарии не более 50 процентов кадров. Как выглядят эти действия, которые, надо полагать, должны отобразить героическую оборону Сталинграда? Это по существу рассказ об одном эпизоде – неудавшейся попытке двух рот (численностью 26 человек) захватить первую и вторую линии немецких траншей. Причём вторая часть этого боевого задания срывается из-за преступного приказа начальника штаба полка капитана Абросимова, которого затем судили за этот приказ и бесцельно загубленных людей.
Сам эпизод выглядит чистой случайностью. Он может быть воспринят примерно так: пришёл генерал и решил ознаменовать своё посещение неожиданным ударом по врагу. Характерно, что он, по-видимому, в дальнейшем не поинтересовался даже результатами выполнения его приказа.
Не трудно понять, что подобный эпизод, при известном стечении обстоятельств, мог иметь место на любом участке Советско-германского фронта, в любой момент Великой Отечественной войны, он не включил в себя почти ничего от специфики борьбы под Сталинградом.
Некоторые другие эпизоды, такие, как случай с пушкой на железнодорожном пути, разведка, никак не могут восполнить пробел.
Таким образом, по существу один единственный и весьма не характерный эпизод Сталинградского сражения, который предлагается зрителю под заголовком «В окопах Сталинграда», не показывает героической обороны Сталинграда. Более того, в таком виде, как он подан, трудно из него сделать вывод – почему же наши войска устояли в Сталинграде, а затем и разили наголову отборные фашистские армии.
О Сталинградском наступлении по сценарию можно только догадываться, так же как можно догадываться о том, как оборонялись роты батальона, которым командовал Керженцев, после ранения командира батальона. Об этом зрителю становится известно только из писем Фарбера и Чумака, которые они пишут в госпиталь Керженцеву. После неполного выздоровления Керженцев бежит из госпиталя при содействии своего друга Люси (приём не новый), появляется в Сталинграде, фотографируется со своими однополчанами и на этом фильм кончается.
Надо полагать, что в книге «В окопах Сталинграда» В.Некрасов не ставил перед собой цель всесторонне показать великое сражение, естественно, что такая задача не поставлена и перед фильмом, однако ясно и то, что у кино больше возможностей показать хотя бы сжато то большое, героическое, частью которого должно быть содержание фильма.
Не могу не высказать возражений и по некоторым другим важным вопросам.
Роль кадровых военных в сценарии показана искажённо. По существу единственный, более или менее подробно очерченный образ кадрового офицера, начальника штаба полка капитана Абросимова, является образом преступного карьериста.
Второй кадровый офицер – командир полка майор Бородин показан схематично и бледно, выглядит «безруким» командиром, не может держать в руках даже своего начальника штаба. Горько звучат слова Бородина на суде о том, что Абросимов обманул его и что на его совести лежит смерть людей из второго батальона.
В беглом изображении других кадровых офицеров также выпячиваются отрицательные черты. В сцене в кинотеатре при распределении людей по частям некий капитан говорит Керженцеву, что его солдат Седых остаётся автоматчиком при штабе, целее будет, к тому же и орден при штабе получить легче. Эта реплика оставляет неприятное впечатление об этом кадровом офицере и унижает храброго солдата.
Получается, что кадровые офицеры, прошедшие довоенную армейскую школу и год войны, не умеют воевать, не умеют работать с людьми. Кто же противопоставляется им в качестве умеющих воевать? Это молодые офицеры – комбат лейтенант Керженцев, командиры рот Фарбер, Карнаухов, Смидецкий, которых в армию призвала война.
Керженцев 19 июня 1941 года защитил диплом, а 22 июня пошёл на войну. Однако он уже даже на луну смотрит с точки зрения её полезности в военном деле.
Фарбер – мелковатый, неуклюжий, точь-в-точь похож на интеллигентика дооктябрьского типа, оказывается более умелым командиром, чем кадровый офицер.
Понятно, в этом ничего плохого нет. И эти молодые офицеры могли быть умелыми командирами, в сценарии они показаны с положительной стороны и вызовут симпатии у зрителя, но явное противопоставление их кадровым офицерам принижает воспитательное значение фильма. В самом деле, призывает ли фильм нашу молодёжь изучать военное дело? Получается, что нет, так как оказывается, что незачем готовить кадровых офицеров, всё равно дело решают необучавшиеся в военной школе и не прошедшие довоенной армейской жизни молодые офицеры.
Считаю серьёзным недостатком сценария, также с точки зрения воспитательного значения будущего фильма, то, что по сценарию воинская дисциплина в большинстве своих требований оказывается излишней и в военной обстановке не применимой. Невольно создаётся впечатление, что дисциплина как основа боеспособности войск, может быть отодвинута на задний план и от этого дело не пострадает.
По сценарию на войне расхлябанно держат себя по существу все, за исключением неоперившихся юнцов – выпускников военных училищ. Панибратство, грубость со старшими, лихачество возведены в принцип. Особенно ярко это выражено в образе Чумака, хотя в целом он по замыслу очевидно должен быть положительным героем.
Старшина Чумак – командир полковой разведки, от первой встречи его с лейтенантом Керженцевым в доме после боя, где они сталкиваются в связи с мародёрством подчинённого Чумаку матроса, и до конца фильма он проходит как развязный, недисциплинированный человек, анархического пошиба тип времён гражданской войны. Блатной жаргон, безрассудная лихость Чумака, нежелание подчиняться, пристрастие к спиртному, острые словечки, которыми пересыпает он свою речь, внешне могут вызвать оживление картины, однако в этом больше вреда, чем пользы. В показе Чумака, таким, каким он нарисован в сценарии, чувствуется плохое продолжение плохой традиции некоторых писателей изображать «особую натуру» моряка.
А ведь Чумак – командир, который должен быть примером дисциплинированности. Его поведению можно придать черты юмора, но не следует выпячивать то, что не должно быть присуще воину, тем более командиру.
На первый взгляд может показаться хорошим примером и то, что солдат Седых из-за привязанности к своему бывшему командиру лейтенанту Керженцеву убежал от капитана из штаба и пришёл в батальон. Однако и в этом проявление недисциплинированности солдата. Этот эпизод можно было бы оставить, но показать его в другом свете. Пропагандировать недисциплинированность даже под видом любви к командиру нельзя.
Я не касался других недостатков сценария, более мелких, которые можно легко устранить и от этого фильм только выиграет. Хочу только обратить внимание ещё на один момент.
Стремление показать неподготовленность наших людей к войне в сценарии носит чисто декларативный характер. Особенно неприятны самобичевания лейтенанта Фарбера по поводу того, что он не готовил себя к войне, сводящиеся к тому, что он спал на военных занятиях в институте и что ему не довелось никого ударить по физиономии, в чём он устыдился признаться Чумаку и которому он в чём-то завидует. Это может произвести только комический
эффект.
Герои фильма не меняются в процессе развития событий, они статичны и застыли в своём первоначальном виде. Фарбер, например, всегда неуклюж, Седых – отважен, Валега – изобретателен, расторопен, Люся несколько сентиментальна, Чумак – развязно недисциплинированный. Опыт войны, который меняет людей за весьма короткое время, в фильме не оказывает на действующих лиц почти никакого воздействия.
По моему убеждению, фильм, созданный по сценарию, если не внести в него изменения, не даёт советскому зрителю ответа на главный вопрос, предъявляемый к художественному произведению, посвящённому великой битве – «Почему победили советские люди?», не покажет Сталинградскую оборону и её героев в таком виде, какими они были на самом деле.
Этот фильм не сможет ответить так же и на вопрос, почему враг дошёл до Сталинграда. Сценарий легковесен по содержанию, малоубедителен по форме, мне кажется, что реквизит в виде «бытовых вещей и военной техники», о чём пишет тов. Голощёкин, не могут улучшить положения» (РГАНИ, ф. 5, оп. 37, д. 12, лл. 44–50).
Однако съёмки фильма остановить было уже нельзя. Картина была полностью смонтирована в начале осени 1956 года. А 1 октября состоялся её просмотр в Главном политуправлении. Но военачальников фильм не устроил. И.Конев и А.Желтов по этому поводу 4 октября обратились в ЦК КПСС.
«Полагали бы кинофильм «В окопах Сталинграда», – писали военачальники, – в настоящем виде не выпускать на экран» (РГАНИ, ф. 5, оп. 37, д. 12, л. 41).
Секретарь ЦК КПСС Пётр Поспелов поручил заняться данным вопросом заведующему отделом науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР Николаю Казьмину. Этот партфункционер уже 21 ноября 1956 года доложил:
«Министерство обороны СССР вносит предложение о запрещении выпуска на экраны страны нового художественного фильма «В окопах Сталинграда» (по одноимённой повести В.П. Некрасова, производства киностудии «Ленфильм»).
Своё предложение Министерство обороны мотивирует тем, что в указанном фильме в извращённом виде показаны кадровые офицеры Советской Армии, не отражена героическая борьба советского народа в первый период войны, не отражена роль партии и советского правительства в подготовке Сталинграда к обороне. В фильме принижена роль Советской Армии, показывается только её беспорядочное отступление, без каких-либо попыток оказать сопротивление врагу, без показа эпизодов обороны Сталинграда на дальних подступах, причём эпизоды отступления освещены так, что складывается впечатление о развале армии, об отсутствии в ней дисциплины и руководства со стороны вышестоящих командиров. Очень обеднены в фильме эпизоды Сталинградского сражения, а о Сталинградском наступлении можно только догадываться. Фильм совершенно не отображает исторического значения Сталинградской битвы.
Отделом науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР фильм был просмотрен, после чего в отделе было созвано совещание по обсуждению фильма, на котором присутствовали представители Министерства культуры РСФСР, автор киносценария В.Некрасов, режиссёр фильма Иванов, исполняющий обязанности директора киностудии «Ленфильм» Марголин, начальник сценарного отдела студии Макогоненко.
На совещании были подвергнуты резкой критике крупные недостатки фильма, после чего работники студии «Ленфильм» согласились внести коррективы в кинокартину.
В настоящее время Министерству культуры РСФСР представлен исправленный вариант фильма. Однако и в этом варианте крупные недостатки не устранены. Отсутствующие кадры боёв за Сталинград заменены дикторским текстом, вставлен эпизод партийного собрания перед боем, заменены отдельные
диалоги.
Отдел науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР согласен с замечаниями Министерства обороны СССР по кинофильму «В окопах Сталинграда» и полагает необходимым поручить Министерству культуры РСФСР устранить отмеченные недостатки в кинофильме, после чего решить вопрос о выпуске его на экраны страны» (РГАНИ, ф. 5, оп. 37, д. 12, лл. 57–58).
Спустя месяц секретарь ЦК КПСС Пётр Поспелов потребовал сообщить ему, устранили ли на киностудии «Ленфильм» все отмеченные недостатки или нет. 13 декабря 1956 года Казьмин написал помощнику Поспелова – А.Соловьёву:
«Докладывал лично т. Поспелову. Предложено ещё раз посмотреть кинофильм, и если внесены исправления, пустить на экраны. В армию не давать» (РГАНИ, ф. 5, оп. 37, д. 12, л. 56).
Спустя три недели, 3 января 1957 года Казьмин сообщил в Бюро ЦК КПСС по РСФСР:
«Министерство обороны СССР внесло предложение о запрещении выпуска на экраны страны кинофильма «В окопах Сталинграда» (по одноимённой повести В.Некрасова, производства киностудии «Ленфильм»), мотивируя это тем, что в фильме ряд событий лишены исторической достоверности и что он не отображает значения Сталинградской битвы.
После некоторых исправлений, сделанных киностудией, Отдел науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР вторично просмотрел этот фильм и считает, что его можно выпустить на экраны страны с ограниченным тиражом» (РГАНИ, ф. 5, оп. 37, д. 12, л. 55).
На этой записке Казьмина осталось несколько помет. Так в конце документа было приписано: «Согласиться. П.Поспелов. 4/I-57 г. Н.Беляев. А.Аристов. За Чураев. И.Капитонов. М.Яковлев». А в левом углу заместитель Казьмина Дербинов добавил: «т. Кошкину. Для исполнения».
Теперь понятно, почему фильм «В окопах Сталинграда» был в прессе обойдён вниманием. Кинокритиков, по сути, вынудили заткнуться.
Отказавшийся убирать имя Сталина
Когда Кремль организовал кампанию по осуждению культа личности Сталина, от Некрасова потребовали совсем изъять ссылки на Сталина. Но писатель отказался править свои старые вещи. 8 января 1962 года он напрямую обратился к директору Гослитиздата Г.Владыкину.
«Уважаемый Григорий Иванович! – писал Некрасов. – Сегодня мне сообщили из советской редакции, что, мол, требуют изъятия из повести «В окопах Сталинграда» всех мест, где упоминается имя Сталина. Этих мест немного, фактически одно – на стр.стр. 190–191.
В связи с этим не могу не вспомнить, как 15 лет тому назад в «Сов.писателе» от меня требовали, чтобы я вставил в повесть специальную главу, посвящённую Сталину, и тогда отказался это сделать. Теперь от меня требуют обратного, но и на это я тоже пойти не могу. Не хочу грешить против правды. Что было, то было… О Сталине на фронте говорили много, гораздо больше, чем у меня в книге и, откажись я сейчас от этого разговора в блиндаже, я просто перестал бы себя уважать. К тому же, если Вы прочтёте этот кусок, Вы увидите насколько он необходим для характеристики русского, советского солдата.
Единственное, на что я могу пойти – это на некоторое сокращение, которое прилагаю к письму.
Не сомневаюсь, что Вы разделите мою точку зрения.
С искренним уважением В.Некрасов» (РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 141, л. 22).
Однако Некрасов ошибался. Брать на себя ответственность редактор побоялся. 19 января 1962 года директор издательства Г.Владыкин и главред А.Пузиков доложили в ЦК КПСС:
«Государственное издательство художественной литературы подготовило к изданию однотомник произведений В.Некрасова, в который входит повесть «В окопах Сталинграда». В этом произведении и в других на стр. 53, 77, 190–191, 200–201, 244, 276, 301, 360, 362, 449 упоминается имя И.В. Сталина.
Издательство обратило внимание автора на некоторые из этих упоминаний, которые на наш взгляд, содержат элементы культа личности Сталина. В.Некрасов согласился на частичные изменения текста (прилагаем письмо автора), которые, как нам кажется, недостаточны. Автор настаивает на старом названии произведения – «В окопах Сталинграда» (РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 141, л. 21).
К удивлению Владыкина, партаппарат почти по всем вопросам занял сторону Некрасова. 24 февраля 1962 года заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС А.Петров, завсектором И.Черноуцан и инструктор этого отдела А.Михайлов сообщили руководству:
«Государственное издательство художественной литературы (тт. Владыкин и Пузиков) просит указаний по поводу публикации однотомника произведений писателя В.Некрасова в связи с тем, что в некоторых произведениях, написанных в первые годы после войны и неоднократно издававшихся, встречаются упоминания о Сталине.
При подготовке издания автор внёс небольшие изменения, но отказался полностью снять упоминания о Сталине, мотивировав это в прилагаемом письме директору издательства.
Ознакомление с представленной книгой показывает, что в главном своём содержании она свободна от влияния культа личности, раскрывает подвиг народа в Великой Отечественной войне. В повести «В окопах Сталинграда» сообщается о докладе Сталина, упоминается площадь его имени, портрет, вывешенный в солдатской землянке, приводятся слова из речи Гитлера о «городе, носящем имя Сталина». Другие упоминания имени Сталина отражают тот исторический этап, когда с именем Сталина связывалось представление о нашей победе. Следует сказать, что, как правило, В.Некрасов соблюдает при этом такт и меру, не отождествляя авторскую позицию со взглядами отдельных героев книги.
Полагаем нецелесообразным вмешательство ЦК КПСС в решение данного вопроса.
Просим разрешения сообщать об этом т. Владыкину» (РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 141, л. 24).
Война неразумная
В 1981 году Некрасов, готовя новое издание «Окопов» для эмигрантского издательства «Посев», внёс в текст повести ряд серьёзных поправок стилистического и смыслового характера, а также написал послесловие «Через сорок лет». Видимо, именно это издание надо считать каноническим и по нему осуществлять все дальнейшие публикации. А в том, что они будут, я не сомневаюсь.
«Окопы» ещё не заросли. Не случайно к ним всё чаще стали обращаться зоилы 1980-х годов рождения. Вот что уже с позиции нового времени не так давно написала, к примеру, молодая критикесса Валерия Пустовая:
«Некрасов разворачивает динамику войны в наибольшем отдалении от развития личности главного героя. Война у него не очеловечена, не одушевлена романтическим восприятием какого-нибудь юноши, мечтающего о геройстве во славу страны, или мудростью советского командира из старого фильма. Война в изображении Некрасова обытовлена, бестолкова, нескончаема. В повесть легко вошли бы ещё несколько эпизодов военных испытаний (известно, что в текст первой публикации не были включены многие из добавленных автором, но не поспевших к печати сюжетов). Повесть, как и война, бессмысленно растяжима на многие судьбы и годы. Война Некрасовым не слишком твёрдо подогнана даже под идею о спасении Родины – война неразумна. В ней много случайного, беспорядочного, недостойного, часты несовпадения между верхоглядским пафосом командования и нуждами отдельных подразделений. В ней очевидно бессилие вооружённого человека» («Новый мир», 2005, № 5).
Кстати, «Окопы» выдержали уже свыше ста пятидесяти переизданий. Эта книга была переведена на сорок с лишним языков народов мира.
Всегда с удовольствием читаю статьи Огрызко о писателях. Узнал много нового и о Некрасове, узнал, как с ним носились, пестовали его власти. Даже Сталин чуть ли не в Политбюро его хотел сунуть. У парня, видимо, крыша поехала от этого, возомнил себя супергением. А когда ничего даже близкого к “Окопам” написать не смог, писал слабенькие рассказики и никчемные повестушки, которые печатались в лучших издательствах огромными тиражами, но восхищения не вызывали ни у властей, ни у читателей, решил предать Родину, сбежать. Мелкий человечек! Жаль!
В письме Вишневского с конспектом обсуждения “Сталинграда” отзыв Фадеева характеризуется очень даже положительно. Однако в настоящей статье утверждается, что Фадеев относился к этому роману негативно. Противоречие какое-то получается! Где же реальные доказательства обвинений в адрес Фадеева?