ОПЛОТНЕВШИЕ СНОВИДЕНИЯ
Олеся Николаева. Уроки русского, стихи: М., — издательство «Воймега», 2022
№ 2023 / 11, 24.03.2023, автор: Владимир БЕРЯЗЕВ (г. Новосибирск)
Говорят, что душа, преодолевшая порог скорости света, то есть онтологические границы бытия, преодолевает и узы времени и может в обратном хроноса потоке перемещаться куда ей заблагорассудится. Рассуждая о природе художественного, поэтического творчества, об этом в начале ХХ века писал о. Павел Флоренский, толкуя природу сновидений, он провиденциально замечал, что, после путешествия в горних мирах, вдохновенный художник напитывается музыкой сфер и, возвращаясь, доносит до нас (зрителей, слушателей, читателей) лишь образы оплотневших сновидений, которые он смог запомнить, запечатлеть и передать нам в меру своего таланта в моменты своего нисхождения в мир зримый.
В вышедшей в прошлом году книге Олеси Николаевой «Уроки русского» немало свидетельств и примеров именно такого творческого метода, где образный ряд раз за разом, то и дело отсылает нас к тонким материям и мирам. Примеров тому на страницах книги множество: развоплощённые вещи, небо в золоте, Моцарт и вздох весны, пенье юности, птицы детства, сбывшиеся сны, псалмы кустов, персты деревьев, ласточки поутру, травы под ветром, переводные картинки детства и пр. и т. п.
Снов и птиц здесь особенно много, более того, сны и птицы неким неведомым образом связаны, видимо, учитывая их летучую природу. Особенно многочисленны и подвижны ласточки. Это и немудрено, традиция восприятия ласточки как образа духовного мира тянется ещё от Гаврилы Державина с его домовитой птахой, далее были и Гнедич, и Майков, и ещё десятки и десятки русских поэтов. Но высочайший образец такого виденья нам оставил Афанасий Фет:
Вот понеслась и зачертила, —
И страшно, чтобы гладь стекла
Стихией чуждой не схватила
Молниевидного крыла.
Не так ли я, сосуд скудельный,
Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной,
Стремясь хоть каплю зачерпнуть?
Уже далее в ХХ веке был Стигийский звон Мандельштама, выплаканные очи Ходасевича, клятва навеки, до гроба на старом мосту Набокова, заупокойная молитва о любимой Заболоцкого и много других прекрасных русских стихов, связанных с полётом ласточек. Олеся Николаева достойнейшим, высочайшим образом продолжает эту традицию:
ЛАСТОЧКА
Мне б ласточкино зренье: острый глаз,
он видит свысока в стремительности птичьей
хоть мошку, хоть жука и воздуха атлас
рвёт пополам, спускаясь за добычей.
Мне б ласточки стремительность и пыл,
мне б точности её: из глубины природной
ей цель назначена, и направленье крыл
рисует в воздухе её полет свободный
Мне б лёгкости её! Брать то, что суждено,
не льстясь на лишнее, не зарясь на чужое,
распахивать небесное окно
и слушать тут и там дыхание живое.
И возвещать, что всё — освящено,
искуплено, готово всё для пира:
и хлеб, и виноградное вино.
А ласточка соединит два мира.
В другом месте у неё «сочинитель пишет, глядя в бездну», а ещё через две страницы некие летучие создания «Ловят всё на лету/ вздох этот – высоту./ Вырезали по сердцу/ русскую ту черту: … в небе искать Отечество, а на земле – приют».
Следует отметить, что сугубой, привычной нам лирики в книге по сути нет, отсутствует неотъемлемая для русского стихосложения рефлексия лирического героя (героини). И это, казалось бы, странно для автора, всей своей корневой системой связанного с явлением по имени Цветаева. О прямой и даже болезненной зависимости в юные поэтические годы от незабвенной Марины Ивановны Олеся Николаева писала и упоминала в своих выступлениях неоднократно. Даже на тыльной стороне обложки рассматриваемой книги «Уроки русского» в этой связи приведена цитата из Евгения Евтушенко: «По темпераменту, по щедро, а иногда и судорожно расточаемой энергии, она, может быть, самый близкий к Марине Цветаевой поэт… Их объединяет не литературное сходство, а совпадение температуры души». С моей точки зрения это и так и не так. Цветаева – неуёмная и энергозатратная лаборатория стихотворчества, где огромное значение придаётся ритму, форме, стыкам и перебивкам интонации, с великим множеством находок и открытий, однако героиня этих стихов вне всякого сомнения сама поэтесса, как бы она не ненавидела это слово-определение в отношении женщин, пишущих стихи. Думается мне, что потому отвергала поименование с указанием на женское начало, что из её эмоционально-образной ткани стиха зримо предстаёт существо бесполое, истерически взвинченное, нацеленное скорее на вражду с обывательским и пошлым, агрессивным к художнику миру, чем на смирение и благодарность. Ничего подобного мы, разумеется, не найдём в зрелых стихах Олеси Николаевой и в этой книге, в частности.
Уроки предшественников усвоены, распределены по сусекам и амбарам душевным, плоды трудов предстают не рискованными суицидальными опытами «на разрыв аорты», а, скорее, в виде более приличествующих классике «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», тем более, что в современных учебниках по литературе ссылки на стихи Олеси Николаевой уже присутствуют. Но оставим литературоведам строить иерархические ряды в нашей доселе живой поэзии. Попытаемся ответить: что же всё-таки произошло с лирической героиней, каким образом она была удалена, изгнана из «Уроков русского» и большинства стихов последних книг автора?
Рассмотрим якобы привычную, любезную нашему сердцу пейзажную лирику, по образно-музыкальному строю первые строфы эхом отсылают нас к позднему Заболоцкому, но без его прощальной интонации всецелого приятия мира и гармонии. Вот фрагмент стихотворения:
ОСЕНЬ
Ловлю унылою порой
осипший голос колоколен.
И даже мысленный герой
простужен и безвольем болен.
Зачем он смотрит в никуда,
покуда сад свои манатки
разбрасывает без стыда,
дрожа в осенней лихорадке.
…Ель в насморке, в ознобе клён,
и дуб промокший перекошен.
А он как будто опалён
и выстужен, и навзничь брошен.
Герой здесь, даже здесь! – мысленный, виртуальный, он есть некий обобщённый образ, он может вызывать у автора сочувствие, но прямого отношения к душевному строю сочинителя не имеет. Автор, скорее, сочувствует, скорее, предостерегает, скорее, всем сердцем тревожится о его предстоящей судьбе – «не ищет славы и любви герой, которому за сорок… ни связи с духами отцов, ни с миром ангельским союза». И вот уже осень, промозглость, туман, сырой дым осенний превращаются в некую символическую тьму и автор в финальных строках почти приговаривает своего героя: «И горе, если эту тьму не Бог послал, а ночь настала!». То есть – перед нами что угодно, только не привычная лирика.
А что же тогда?
Как мне представляется, в книге присутствует два основных жанра – это баллада и притча. Уйдя от субъективности, а следовательно от открытости душевных переживаний, Николаева с онтологической необходимостью вынуждена перегружать ношу этих порывов, взлётов и падений на своих героев. Чтобы стихи не выглядели литературными памятниками и архаичными ископаемыми предметами, Николаева наполняет старую форму жгуче актуальным содержанием, событиями и характерами, взятыми из самой жизни, из повседневной реальности. Приходится работать на тонкой грани, в пограничной области стихотворчества, ибо притчевость требует предельной простоты, учительства, прозрачности символического горнего (или греховного) образа, который должен открыться за картиной, явленной в стихе. Заповедное, тайное, библейски вечное и универсальное художнику следует извлечь из повседневного, обыденного и в данном случае, не рвя рубаху на груди, не прибегая к самоистязанию на миру, а дистанцируясь в своих поэтических опытах от героев повествования.
Если говорить о балладе, то здесь тоже ситуация со времён Роберта Бёрнса, Шиллера и Жуковского весьма и весьма поменялась, связь с фольклором, неизменно бывшим источником этого жанра, истончилась и почти исчезла. Но не исчезла, никуда не делась трагедия человеческой жизни, момент выбора и милосердия, как в балладе «Заплачка» в отношениях между невесткой и свекровью, когда они обе, перейдя через целую жизнь, через вражду и проклятия, обнимаются в плаче и любови. Вот вам обыденность, ставшая христианским прощением и миром душевным.
В качестве иллюстрации именно такого подхода автора в преодолении опасностей и ухабов-оврагов древнего жанра приведу целиком стихотворение, которое так и называется «Баллада».
Как Великим Постом некий брат изнемог.
Что удумал? Коль не было печки,
В келье тайно закрывшись, яйцо он испёк,
Обжигаясь и морщась, на свечке.
Но монашеский дух, монастырский уклад
охраняет ревниво Создатель.
Даже вытереть рот не успел этот брат –
появился в дверях Настоятель.
И чернец задрожал, на коленях без сил
возопил – встрепенулась обитель:
«Бес попутал меня! Это он – искусил,
нашептал, подтолкнул, соблазнитель!»
Бес навета не выдержал: шасть – на порог,
тянет к авве корявые руки:
«Я б такое и выдумать даже не смог,
не по чину мне эти кунштюки!
С изумленьем порою, как волк, как орёл,
наблюдаю я ваш человейник.
Печь на свечке яйцо! Это ж ваш изобрёл
самоделкин, кулибин, затейник!
Сочинит кто-то нечто, а я не у дел –
обвиняют меня виноватым.
Разве мог бы я разве, когда б и хотел,
разбудить электронами атом?
Я могу лишь подталкивать пулю, заряд,
рушить своды у каменоломни,
Но составить смертельного вируса яд
от начала веков не дано мне!
Не дано мне творить, созидать, сочинять,
в биохимии с физикой шарить,
но зато я за вами могу повторять,
красть идеи, смущать и кошмарить.
Так что это вы сами, творенья венцы,
До советчика льстивого падки…»
Бес умолк. Ошарашены все чернецы
воровской простотою разгадки.
Но пока Настоятель крестом и пинком
из обители гнал супостата,
«Это сами вы, сами» – сжималось комком
в горле у согрешившего брата.
На восковой свече, предназначенной для молитвенного пламени во время стояния пред святыми образами, монашек в допасхальном соблазне испекает яйцо. Такое не придумаешь. И в этом смысле бес несомненно прав: это сами мы, сами – и ядерную бомбу, и вирусы, и страсти-мордасти самого разного роду. Балладный строй в развёрнутой художественной форме здесь соблюдён, лексика, фразеологизмы, колорит языка как нельзя современны, сама история вполне актуальна и, в то же время, близка к некой универсальной формуле, описывающей опасности труждающейся, гонимой с этапа на этап души.
И всё таки, с какой долей вероятности мы можем отнести стихотворные произведения, размещённые в книге «Уроки русского» к вещам эпического жанра?
Для того, чтобы ответить на этот вопрос, мне представляется необходимым привести ещё одну цитату из большой статьи «Третий берег» о творчестве Олеси Николаевой, написанной Дмитрием Баком для журнала «Орион» ещё в 2005 году: «В обобщённых притчевых ситуациях речь вроде бы и должна идти не о личности вовсе, а о “личностности” перед лицом сверхличной провиденциальной воли; не об эмоциях, а об эмоциональности перед лицом строгой и праведности и святости. Однако в том-то и дело, что в наиболее значительных текстах Олеси Николаевой всё происходит совершенно не так. Остаются в силе оба ключевых смысловых комплекса ранних её стихотворений: и чистые, наивные ощущения юной девочки, протирающей до небесной прозрачности оконные стекла, и — борения страсти…».
И мне думается, что критик здесь абсолютно прав, Николаевой удалось соединить два начала во много противоположных в своих стихотворных опытах двух последних десятилетий. Особенно отчётливо сие мы видим в представленной книге «Уроки русского».
Ибо эпос в чистом виде в современной поэзии стал величайшей редкостью, мало кто решается иметь с ним дело, слишком велик груз, слишком неохватно его мифо-поэтическое пространство. Эпос есть вневременное бытие этноса, народа-языка, подсвеченное и озвученное талантом сказителя, кайчи, акына, улигершина. Движение эпоса это движение геоконтинентальных плит духа, это тектоника веры и подвига, пронизанная тысячелетними сюжетами циклически обновляемого в самом себе мифа.
Творчество Олеси Николаевой есть удачный пример лиро-эпического познания мира, в котором, помимо следования традиции, прежде всего традиции духовной, присутствует превоплощённое слово и преображённые личностным, единственным в своём роде отношением, суть коего – любовь и вера. А это и есть диво, это всякий раз – в подлинном поэтическом высказывании является нам как великая новость.
***
Больной стенал и корчился в ознобе,
летел в провал и знал, что умирал,
и, как зародыш, запертый в утробе,
колени в подбородок упирал.
И, наконец, сжимая в крест нательный,
он возопил:
– Зачем Ты одного
меня оставил в этот час смертельный?
Да есть тут кто-нибудь? Иль – никого?
И вдруг, как будто голос за спиною,
шум ветра иль бегущая вода,
и слышит он:
– Я рядом. Ты со мною.
Ты не один. Но смотришь не туда!
Он оглянулся мысленно и все же
увидел въяве, что стоит за ним
на свой иконный образ не похожий,
но явно – ангел или херувим.
Повис, как бы эфир, сгустившись тучно, –
по контуру подсвеченный предел…
И повторяет:
– Здесь я неотлучно.
Не жалуйся! Ты не туда глядел!
И в этой ветхой плотяной одёжде
из мышц и кожи – небу, пустырю –
вглубь обступившей тьмы кричу:
– Я – тоже!
Прости меня! Я не туда смотрю!
В последней, завершающей строфе этой, опять-таки, притчей звучащей вещи, автор отбрасывает все ширмы и перегородки, отделяющие его от героя и читателя, и – более того! – от собеседника вышнего, переходя к прямому, открытому лирическому высказыванию.
Да будет так.
ОЧЕВИДНОЕ–НЕВЕРОЯТНОЕ
АЛЕКСАНДРУ ГОРОДНИЦКОМУ
лауреату премии «Больше, чем поэт» 21 марта 2023 года исполнилось 90 лет
Поздравляю и пою:
« Над Канадой – небо сине…
Меж берёз – дожди косые…
Хоть похоже на Россию,
Только всё же не Россия»
***
Городницкий –
Больше, чем поэт,
Бард и менестрель…
Сомнений нет.
Он – маяк!
И от его награды
Свет – вдоль всей России –
До Канады…
Он –
Неповторимый музыкант
И атлант…
Люблю его талант!
Неспроста, когда в Сибири был
Он –
Я с ним и пел,
И водку пил…
Во Дворце Культуры,
У вокзала,
Пели мы –
А Муза подпевала
Неспроста…
Прости, Ж-Д буфет,
Был тогда я меньше,
Чем поэт…
Николай ЕРЁМИН город Красноярск