ОПЛОТНЕВШИЕ СНОВИДЕНИЯ

№ 2023 / 11, 24.03.2023, автор: Владимир БЕРЯЗЕВ (г. Новосибирск)

Говорят, что душа, преодолевшая порог скорости света, то есть онтологические границы бытия, преодолевает и узы времени и может в обратном хроноса потоке перемещаться куда ей заблагорассудится. Рассуждая о природе художественного, поэтического творчества, об этом в начале ХХ века писал о. Павел Флоренский, толкуя природу сновидений, он провиденциально замечал, что, после путешествия в горних мирах, вдохновенный художник напитывается музыкой сфер и, возвращаясь, доносит до нас (зрителей, слушателей, читателей) лишь образы оплотневших сновидений, которые он смог запомнить, запечатлеть и передать нам в меру своего таланта в моменты своего нисхождения в мир зримый.

В вышедшей в прошлом году книге Олеси Николаевой «Уроки русского» немало свидетельств и примеров именно такого творческого метода, где образный ряд раз за разом, то и дело отсылает нас к тонким материям и мирам. Примеров тому на страницах книги множество: развоплощённые вещи, небо в золоте, Моцарт и вздох весны, пенье юности, птицы детства, сбывшиеся сны, псалмы кустов, персты деревьев, ласточки поутру, травы под ветром, переводные картинки детства и пр. и т. п.

Снов и птиц здесь особенно много, более того, сны и птицы неким неведомым образом связаны, видимо, учитывая их летучую природу. Особенно многочисленны и подвижны ласточки. Это и немудрено, традиция восприятия ласточки как образа духовного мира тянется ещё от Гаврилы Державина с его домовитой птахой, далее были и Гнедич, и Майков, и ещё десятки и десятки русских поэтов. Но высочайший образец такого виденья нам оставил Афанасий Фет:

 

Вот понеслась и зачертила, —
И страшно, чтобы гладь стекла
Стихией чуждой не схватила
Молниевидного крыла.
Не так ли я, сосуд скудельный,
Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной,
Стремясь хоть каплю зачерпнуть?

 

Уже далее в ХХ веке был Стигийский звон Мандельштама, выплаканные очи Ходасевича,  клятва навеки, до гроба на старом мосту Набокова, заупокойная молитва о любимой Заболоцкого и много других прекрасных русских стихов, связанных с полётом ласточек. Олеся Николаева достойнейшим, высочайшим образом продолжает эту традицию:

 

ЛАСТОЧКА

 

Мне б ласточкино зренье: острый глаз,

он видит свысока в стремительности птичьей

хоть мошку, хоть жука и воздуха атлас

рвёт пополам, спускаясь за добычей.

 

Мне б ласточки стремительность и пыл,

мне б точности её: из глубины природной

ей цель назначена, и направленье крыл

рисует в воздухе её полет свободный

 

Мне б лёгкости её! Брать то, что суждено,

не льстясь на лишнее, не зарясь на чужое,

распахивать небесное окно

и слушать тут и там дыхание живое.

 

И возвещать, что всё — освящено,

искуплено, готово всё для пира:

и хлеб, и виноградное вино.

А ласточка соединит два мира.

 

В другом месте у неё «сочинитель пишет, глядя в бездну», а ещё через две страницы некие летучие создания «Ловят всё на лету/ вздох этот – высоту./ Вырезали по сердцу/ русскую ту черту: … в небе искать Отечество, а на земле – приют».

Следует отметить, что сугубой, привычной нам лирики в книге по сути нет, отсутствует неотъемлемая для русского стихосложения рефлексия лирического героя (героини). И это, казалось бы, странно для автора, всей своей корневой системой связанного с явлением по имени Цветаева. О прямой и даже болезненной зависимости в юные поэтические годы от незабвенной Марины Ивановны Олеся Николаева писала и упоминала в своих выступлениях неоднократно. Даже на тыльной стороне обложки рассматриваемой книги «Уроки русского» в этой связи приведена цитата из Евгения Евтушенко: «По темпераменту, по щедро, а иногда и судорожно расточаемой энергии, она, может быть, самый близкий к Марине Цветаевой поэт… Их объединяет не литературное сходство, а совпадение температуры души». С моей точки зрения это и так и не так. Цветаева – неуёмная и энергозатратная лаборатория стихотворчества, где огромное значение придаётся ритму, форме, стыкам и перебивкам интонации, с великим множеством находок и открытий, однако героиня этих стихов вне всякого сомнения сама поэтесса, как бы она не ненавидела это слово-определение в отношении женщин, пишущих стихи. Думается мне, что потому отвергала поименование с указанием на женское начало, что из её эмоционально-образной ткани стиха зримо предстаёт существо бесполое, истерически взвинченное, нацеленное скорее на вражду с обывательским и пошлым, агрессивным к художнику миру, чем на смирение и благодарность. Ничего подобного мы, разумеется, не найдём в зрелых стихах Олеси Николаевой и в этой книге, в частности.

Уроки предшественников усвоены, распределены по сусекам и амбарам душевным, плоды трудов предстают не рискованными суицидальными опытами «на разрыв аорты», а, скорее, в виде более приличествующих классике «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», тем более, что в современных учебниках по литературе ссылки на стихи Олеси Николаевой уже присутствуют. Но оставим литературоведам строить иерархические ряды в нашей доселе живой поэзии. Попытаемся ответить: что же всё-таки произошло с лирической героиней, каким образом она была удалена, изгнана из «Уроков русского» и большинства стихов последних книг автора?

Рассмотрим якобы привычную, любезную нашему сердцу пейзажную лирику, по образно-музыкальному строю первые строфы эхом отсылают нас к позднему Заболоцкому, но без его прощальной интонации всецелого приятия мира и гармонии. Вот фрагмент стихотворения:

 

ОСЕНЬ

 

Ловлю унылою порой

осипший голос колоколен.

И даже мысленный герой

простужен и безвольем болен.

Зачем он смотрит в никуда,

покуда сад свои манатки

разбрасывает без стыда,

дрожа в осенней лихорадке.

…Ель в насморке, в ознобе клён,

и дуб промокший перекошен.

А он как будто опалён

и выстужен, и навзничь брошен.

 

Герой здесь, даже здесь! – мысленный, виртуальный, он есть некий обобщённый образ, он может вызывать у автора сочувствие, но прямого отношения к душевному строю сочинителя не имеет. Автор, скорее, сочувствует, скорее, предостерегает, скорее, всем сердцем тревожится о его предстоящей судьбе – «не ищет славы и любви герой, которому за сорок… ни связи с духами отцов, ни с миром ангельским союза». И вот уже осень, промозглость, туман, сырой дым осенний превращаются в некую символическую тьму и автор в финальных строках почти приговаривает своего героя: «И горе, если эту тьму не Бог послал, а ночь настала!». То есть – перед нами что угодно, только не привычная лирика.

А что же тогда?

Как мне представляется, в книге присутствует два основных жанра – это баллада и притча. Уйдя от субъективности, а следовательно от открытости душевных переживаний, Николаева с онтологической необходимостью вынуждена перегружать ношу этих порывов, взлётов и падений на своих героев. Чтобы стихи не выглядели литературными памятниками и архаичными ископаемыми предметами, Николаева наполняет старую форму жгуче актуальным содержанием, событиями и характерами, взятыми из самой жизни, из повседневной реальности. Приходится работать на тонкой грани, в пограничной области стихотворчества, ибо притчевость требует предельной простоты, учительства, прозрачности символического горнего (или греховного) образа, который должен открыться за картиной, явленной в стихе. Заповедное, тайное, библейски вечное и универсальное художнику следует извлечь из повседневного, обыденного и в данном случае, не рвя рубаху на груди, не прибегая к самоистязанию на миру, а дистанцируясь в своих поэтических опытах от героев повествования.

Если говорить о балладе, то здесь тоже ситуация со времён Роберта Бёрнса, Шиллера и Жуковского весьма и весьма поменялась, связь с фольклором, неизменно бывшим источником этого жанра, истончилась и почти исчезла. Но не исчезла, никуда не делась трагедия человеческой жизни, момент выбора и милосердия, как в балладе «Заплачка» в отношениях между невесткой и свекровью, когда они обе, перейдя через целую жизнь, через вражду и проклятия, обнимаются в плаче и любови. Вот вам обыденность, ставшая христианским прощением и миром душевным.

В качестве иллюстрации именно такого подхода автора в преодолении опасностей и ухабов-оврагов древнего жанра приведу целиком стихотворение, которое так и называется «Баллада».

 

Как Великим Постом некий брат изнемог.

Что удумал? Коль не было печки,

В келье тайно закрывшись, яйцо он испёк,

Обжигаясь и морщась, на свечке.

 

Но монашеский дух, монастырский уклад

охраняет ревниво Создатель.

Даже вытереть рот не успел этот брат –

появился в дверях Настоятель.

 

И чернец задрожал, на коленях без сил

возопил – встрепенулась обитель:

«Бес попутал меня! Это он – искусил,

нашептал, подтолкнул, соблазнитель!»

 

Бес навета не выдержал: шасть – на порог,

тянет к авве корявые руки:

«Я б такое и выдумать даже не смог,

не по чину мне эти кунштюки!

 

С изумленьем порою, как волк, как орёл,

наблюдаю я ваш человейник.

Печь на свечке яйцо! Это ж ваш изобрёл

самоделкин, кулибин, затейник!

 

Сочинит кто-то нечто, а я не у дел –

обвиняют меня виноватым.

Разве мог бы я разве, когда б и хотел,

разбудить электронами атом?

 

Я могу лишь подталкивать пулю, заряд,

рушить своды у каменоломни,

Но составить смертельного вируса яд

от начала веков не дано мне!

 

Не дано мне творить, созидать, сочинять,

в биохимии с физикой шарить,

но зато я за вами могу повторять,

красть идеи, смущать и кошмарить.

 

Так что это вы сами, творенья венцы,

До советчика льстивого падки…»

Бес умолк. Ошарашены все чернецы

воровской простотою разгадки.

 

Но пока Настоятель крестом и пинком

из обители гнал супостата,

«Это сами вы, сами» – сжималось комком

в горле у согрешившего брата.

 

На восковой свече, предназначенной для молитвенного пламени во время стояния пред святыми образами, монашек в допасхальном соблазне испекает яйцо. Такое не придумаешь. И в этом смысле бес несомненно прав: это сами мы, сами – и ядерную бомбу, и вирусы, и страсти-мордасти самого разного роду. Балладный строй в развёрнутой художественной  форме здесь соблюдён, лексика, фразеологизмы, колорит языка как нельзя современны, сама история вполне актуальна и, в то же время, близка к некой универсальной формуле, описывающей опасности труждающейся, гонимой с этапа на этап души.

И всё таки, с какой долей вероятности мы можем отнести стихотворные произведения, размещённые в книге «Уроки русского» к вещам эпического жанра?

Для того, чтобы ответить на этот вопрос, мне представляется необходимым привести ещё одну цитату из большой статьи «Третий берег» о творчестве Олеси Николаевой, написанной Дмитрием Баком для журнала «Орион» ещё в 2005 году: «В обобщённых притчевых ситуациях речь вроде бы и должна идти не о личности вовсе, а о “личностности” перед лицом сверхличной провиденциальной воли; не об эмоциях, а об эмоциональности перед лицом строгой и праведности и святости. Однако в том-то и дело, что в наиболее значительных текстах Олеси Николаевой всё происходит совершенно не так. Остаются в силе оба ключевых смысловых комплекса ранних её стихотворений: и чистые, наивные ощущения юной девочки, протирающей до небесной прозрачности оконные стекла, и — борения страсти…».

И мне думается, что критик здесь абсолютно прав, Николаевой удалось соединить два начала во много противоположных в своих стихотворных опытах двух последних десятилетий. Особенно отчётливо сие мы видим в представленной книге «Уроки русского».

Ибо эпос в чистом виде в современной поэзии стал величайшей редкостью, мало кто решается иметь с ним дело, слишком велик груз, слишком неохватно его мифо-поэтическое пространство. Эпос есть вневременное бытие этноса, народа-языка, подсвеченное и озвученное талантом сказителя, кайчи, акына, улигершина. Движение эпоса это движение геоконтинентальных плит духа, это тектоника веры и подвига, пронизанная тысячелетними сюжетами циклически обновляемого в самом себе мифа.

Творчество Олеси Николаевой есть удачный пример лиро-эпического познания мира, в котором, помимо следования традиции, прежде всего традиции духовной, присутствует превоплощённое слово и преображённые личностным, единственным в своём роде отношением, суть коего – любовь и вера. А это и есть диво, это всякий раз – в подлинном поэтическом высказывании является нам как великая новость.

 

***

Больной стенал и корчился в ознобе,

летел в провал и знал, что умирал,

и, как зародыш, запертый в утробе,

колени в подбородок упирал.

 

И, наконец, сжимая в крест нательный,

он возопил:

– Зачем Ты одного

меня оставил в этот час смертельный?

Да есть тут кто-нибудь? Иль – никого?

 

И вдруг, как будто голос за спиною,

шум ветра иль бегущая вода,

и слышит он:

– Я рядом. Ты со мною.

Ты не один. Но смотришь не туда!

 

Он оглянулся мысленно и все же

увидел въяве, что стоит за ним

на свой иконный образ не похожий,

но явно – ангел или херувим.

 

Повис, как бы эфир, сгустившись тучно, –

по контуру подсвеченный предел…

И повторяет:

– Здесь я неотлучно.

Не жалуйся! Ты не туда глядел!

 

И в этой ветхой плотяной одёжде

из мышц и кожи – небу, пустырю –

вглубь обступившей тьмы кричу:

– Я – тоже!

Прости меня! Я не туда смотрю!

 

В последней, завершающей строфе  этой, опять-таки, притчей звучащей вещи, автор отбрасывает все ширмы и перегородки, отделяющие его от героя и читателя, и – более того! – от собеседника вышнего, переходя к прямому, открытому лирическому высказыванию.

Да будет так.            

Один комментарий на «“ОПЛОТНЕВШИЕ СНОВИДЕНИЯ”»

1. ОЧЕВИДНОЕ–НЕВЕРОЯТНОЕ
   АЛЕКСАНДРУ ГОРОДНИЦКОМУ
   лауреату премии «Больше, чем поэт» 21 марта 2023 года исполнилось 90 лет
   Поздравляю и пою:
   « Над Канадой – небо сине…
   Меж берёз – дожди косые…
   Хоть похоже на Россию,
   Только всё же не Россия»
   ***
   Городницкий –
   Больше, чем поэт,
   Бард и менестрель…
   Сомнений нет.

   Он – маяк!
   И от его награды
   Свет – вдоль всей России –
   До Канады…
   Он –
   Неповторимый музыкант
   И атлант…
   Люблю его талант!
   Неспроста, когда в Сибири был
   Он –
   Я с ним и пел,
   И водку пил…

   Во Дворце Культуры,
   У вокзала,
   Пели мы –
   А Муза подпевала
   Неспроста…

   Прости, Ж-Д буфет,
   Был тогда я меньше,
   Чем поэт…

   Николай ЕРЁМИН город Красноярск

   Ответить