По бесконечному лучу…

№ 2023 / 9, 11.03.2023, автор: Александр БАЛТИН

Впотьмах толкнув привычную дверь, можно оказаться в пределах, совсем не привычных, – в мире собственной памяти, помноженной на фантазию. Здесь умершие родственники, собранные вместе, свидетельствуют: никто не умирает.

 

А рядом шум, и гости за столом.

И подошёл отец, сказал: – Пойдём.

Сюда, куда пришёл, не опоздаешь.

Здесь все свои. – И место указал.

– Но ты же умер! – я ему сказал.

А он: – Не говори, чего не знаешь.

 

Стихотворение Чухонцева разливается вширь, открывая неведомые перспективы; оно не играет, ибо всё слишком всерьёз; и умерший отец, не раскрывающий тайну смерти, и другие родственники хранят согласие гармонии, неизвестной живым.

В нас – в наших душах, в их копях и недрах – собираются отблески вселенной, и кажется порой, что любые из живших связаны с каждым мириадами незримых нитей. Но – двигаться надо осторожнее, чтобы не нарушить мистических связей.

Сложными тропами развивалось творчество О. Чухонцева. По-разному созидал он собственный поэтический свод: обращаясь к истории, исследуя гармонию или кривизну предложенного жизнью пейзажа, замыкаясь в себе, переводя, то есть пересаживая на русскую почву, различных поэтов, усложняя стих, стремясь к метафизической тайне бытия – расшифровать её! Сформулировать хотя бы…

Именно метафизикой насыщены, если не перенасыщены, стихи позднего периода:

 

А берёзова кукушечка зимой не куковат.

Стал я на ухо, наверно, и на память глуховат.

Ничего, опричь молитвы, и не помню, окромя:

Мати Божия, Заступнице в скорбех, помилуй мя.

 

Человек превращается в молитву, что не отменяет ни воспоминаний, ни переживаний:

 

В школу шёл, вальки стучали на реке, и в лад валькам

я сапожками подкованными тукал по мосткам.

Инвалид на чём-то струнном тренькал-бренькал у реки,

всё хотел попасть в мелодию, да, видно, не с руки…

 

Странное несовпадение с чем-то важным. Психологический изъян чувствуют многие, но только волны поэзии способны донести камешки таких ощущений до берега… возможно, жизни.

Или – опять же – чего-то предельно таинственного, запредельно-манящего.

Чухонцев сильно писал и сильно пишет: не давая сбоев, всё время совершенствуясь, точно вектор его – тоска по идеалу: по такому стихотворению, которого и не вообразить; и именно этот вектор и позволил ему создать перлы, без которых русскую поэзию уже не представить.

 

А вокруг в переулочках шелест, шаги

Подрастают друзья, подрастают враги.

 

Обычно резкий в оценках Наум Коржавин пришёл в восторг от этих строк раннего Чухонцева, сразу прозрев в нём поэта.

Чухонцев – поэт с неповторимой голосовой модуляцией, с движением только по собственной тропе, с собственной тяжестью, мыслью, звуком.

Лестница, которой сошёл Чухонцев, тяжела; открытия, сделанные им, поразительны. У Чухонцева много стихов, к которым хочется вернуться, вновь и вновь совершая путешествие по строкам и строфам, кружась вместе с ними среди таких точных – и вместе условных созвездий.

…а смерть – как ощущение запредельности – прорывалась снова и снова:

 

Под тутовым деревом в горном саду,

в каком-то семействе, в каком-то году,

 

с кувшином вина посреди простыни,

с подручной закуской – лишь ветку тряхни,

 

с мыслишкой, подкинутой нам тамадой,

что будем мы рядом и там, за грядой,

 

Амо и Арсений, Хухути и я,

и это не пир, а скорей лития.

 

Как странно, однако, из давности лет

увидеть: мы живы, а нас уже нет.

 

Странно – отчасти торжественно: как превращение пира в литию…

Церковная музыка, гудение сфер часто смешивались в алхимическом сосуде стихов Чухонцева, стремившегося в конце концов к созданию своего метафизического языка, ярче всего проявившегося в сборнике «Фифиа»…

Почти все стихи сборника – с несколько сдвинутой оптикой. Точно поэт нашёл грань, с которой видно, что там – за чертой, за пределом. Быть может и нашёл.

Ощущения от стихов Чухонцева всегда были высокими. Поднимая читателя в высоту, он сам таким образом поднимался и поднимался по бесконечному лучу, который должен открыть последнюю тайну…