Причина таланта
Рубрика в газете: Эссе, № 2025 / 15, 17.04.2025, автор: Дмитрий ОРЛОВ
I
Стихотворение поэтессы Светланы Кузнецовой:
До надежды ли мне, до успеха ли
На предельном уже рубеже.
Никуда я опять не уехала.
Никуда не уеду уже.
Перемена – мечтание пошлое…
Надо снова освоить посметь
Эту комнату с видом на прошлое,
Эту жизнь с перспективой на смерть.
И тогда в наступающем мраке
Я, конечно, свободно смогу
След давно уж умершей собаки
Разглядеть на вечернем снегу.
Высшее мастерство характерно тем, что его не видно. Художественное мастерство, с которым написано это стихотворение именно такое – его не видно. Сразу видно мировоззрение Светланы Кузнецовой. Словно между образами стихотворения и душой читателя нет словесной прослойки, нет «словесного стекла». Образы сразу соприкасаются с душой. От этого соприкосновения по душе пробегает холодок. Душа, хотя бы на мгновение, вдруг физически ощущает, что с телом она не навсегда.
У стихотворения есть ещё одно свойство. Стихотворение неброское. Можно даже сказать: нарочито неброское. Вот, для сравнения стихотворение Тютчева, которое мерцает приблизительно в том же пространстве.
Она сидела на полу
И груду писем разбирала,
И как остывшую золу,
Брала их в руки и бросала.
Брала знакомые листы
И чудно так на них глядела,
Как души смотрят с высоты
На ими брошенное тело…
В мире есть красный цвет. Он напористый, выпуклый, энергичный. Стихотворение Тютчева – красного цвета. В нём всё ясно видно: и образы, и движение. Смысл стихотворения попадает прямо в сердце. А есть в мире синий цвет. Стихотворение Светланы Кузнецовой – синее. Синий цвет притягивает, манит. Цвет стихотворения – это почти угасшая синева неба перед ночью. Это стихотворение прочтёт не каждый, – только тот, кого оно притянет. Очевидно, что на той же мировоззренческой основе можно было бы сделать громоподобное стихотворение, наподобие тютчевского. Но стихотворение Светланы Кузнецовой – вечернее, тихое и страшное, ибо страшна человеческая жизнь и человеческая смерть.
Почему-то именно это стихотворение заставляет задуматься о причине художественного таланта.
Флоренский где-то высказался в том смысле, что художественный талант обусловлен уникальным сочетанием наследственных свойств. Причём каждое наследственное свойство в отдельности не является уникальным. Такое объяснение таланта мне кажется единственно возможным, если ограничиться рамками нашего земного мира. Флоренский добавляет, что рождение таланта непредсказуемо. Поэтому обществу разумно не ждать гения, а бережно относиться к тому таланту, который уже родился, ибо в завтрашнем дне талант может вообще не появиться.
Юрий Кузнецов на поэтическом семинаре на Высших Литературных курсах в Литинституте, посвящённом теме Детства 21 декабря 1999 года, сказал:
«Поэт формируется очень рано, если он поэт. Вообще, поэтами рождаются, а не формируются, но если человек родился поэтом, то формирует его только детство».
Собственно говоря, это не противоречит сказанному Флоренским. То есть в детстве будущий поэт собирает эти самые наследственные свойства от окружающих родственников. Можно предположить, что необходимые свойства у ребёнка, будущего поэта, как бы «всплывают сами». Кузнецов указывал на стихотворение Гёльдерлина, как на ключевое в понимании детства: «И боги растили меня!»
Если бы спросили о таланте меня, то я бы высказался ещё проще. Либо талант дан человеку свыше, либо – не дан. Наблюдая уже не один десяток лет жизнь людей искусства, волей-неволей приходишь к некоторым обобщениям. Причём под моё «наблюдение» попали не только живущие параллельно мне литераторы и кинематографисты, но и многие люди искусства из времён прошлых. Вот, что видно невооружённым глазом. Талант проявляется только при большом труде. Причём надо не просто трудиться, а бросить жизнь «под ноги искусству». Только так. Но, с другой стороны, – и это тоже видно невооружённым глазом – жизнь, брошенная «под ноги искусству», не гарантирует таланта. Больше того, гигантское количество людей, добросовестно трудившихся на ниве искусства, не достигли ни малейшего результата! Тут только остаётся развести руками: либо дано свыше от рождения, либо – не дано.
В наших рассуждениях о художественном таланте на этом месте, по-хорошему, надо бы остановиться. На этом мы и остановимся, ибо нас обязывает остановиться именно в этом месте тайна рождения. А тайна – всегда у Бога. Всё ниже написанное недоказуемо и не годится для практического применения ни в жизни, ни в искусствоведении. Мы просто попытаемся краешком интуиции взглянуть на тайну таланта. Заглянуть за горизонт земной жизни.
Вернёмся к стихотворению Светланы Кузнецовой. Что происходит, когда человек принимает как неизбежную данность «Эту комнату с видом на прошлое, / Эту жизнь с перспективой на смерть»? Что происходит, когда приходит понимание, что главный эпитет при слове «человек» – «смертный»? Оказывается, тогда открывается новая грань бытия: «И тогда в наступающем мраке / Я, конечно, свободно смогу / След давно уж умершей собаки / Разглядеть на вечернем снегу». Большой поэт всегда знает, какое слово надо пропустить, чтобы не превращать стихи в прозу. Здесь Светлана Кузнецова пропускает одно слово, которое наше подсознание безошибочно читает. Это слово: «любимой». Речь, конечно же, идёт не о какой-то неизвестной собаке, а о «любимой собаке». А что такое «след давно умершей любимой собаки на вечернем снегу»? Это вечность! Если сказать более точно – не сама вечность, а прикосновение к вечности. Уж если существует след давно умершей собаки на снегу, который уже давным-давно растаял, то безсмертие человеческой души существует тем более! Вечность где-то там, за пределом, но даже в этом мире до неё можно осторожно дотронуться.
Каким свойством необходимо обладать душе поэта, чтобы вот так видеть и смерть, и вечность одновременно? Чтобы так точно, без надрыва, в такой, почти разговорной, интонации рассказать это? Душа должна быть зрелой. По моим ощущениям, так написать может только поэт с душой, которая уже не один раз жила на земле и не один раз умирала.
Не есть ли такая зрелость души – одна из причин таланта?
Давайте вообразим себе следующую жизненную ситуацию. Допустим, душа впервые рождается на земле. Хорошо. Допустим, она встречает такую же, впервые родившуюся. Встретились юноша и девушка, между ними возникло чувство. Допустим, юноша оказался поэтом. Он, конечно же, стал писать стихи о любви. Хорошо.
Теперь, давайте представим другой жизненный сюжет. На земле рождаются мужчина и женщина, которые уже были вместе в прошлом рождении. Наверное, их жизнь не была совершенной и гармоничной, иначе – зачем ещё раз рождаться? Но они уже были вместе. Раз этот случай воображаемый, и мы ничем, кроме чувства меры не ограничены, то давайте к этой жизненной картине добавим ещё одно предположение. Пусть вторая воображаемая пара встречается в третий раз, допустим на протяжении четырёхсот лет. Мужчина и женщина встречаются, рождается чувство. Пусть второй мужчина тоже будет поэтом. Он, конечно же, тоже будет писать стихи о любви.
Вопрос: стихи второго поэта будут отличаться от стихов первого? Можно уверенно предположить, что будут. У второго поэта будет значительно больше поворотов в истории любви, длительность чувства (400 лет!), влияние этого чувства на поступки, на творчество и так далее. Так как при рождении человека природа почему-то напрочь отшибает у него память о предыдущей жизни, то понимание длительности и глубины чувства будет присутствовать в снах, в интуиции, и, конечно же, в творчестве.
Интересно, как ответят первый поэт и второй на один и тот же вопрос о месте любви в жизни? Можно предположить, что первый поэт ответит что-то в духе эстрадной песенки: «Любовь бывает долгою, а жизнь ещё длинней!» Второй же, скорее всего, будет клонить в другую сторону. Мол, он всю жизнь искал ту женщину, которую встретил, он словно предчувствовал её, и он надеется, что после земной жизни он будет именно с ней. Для второго поэта любовь будет казаться длиннее жизни, причём в обе стороны.
Ещё любопытный штрих. Для первого поэта любовь к женщине будет ощущаться как открытие нового континента, как путешествие в неведомую прекрасную страну. Для второго поэта любовь сначала будет иметь характер воспоминания. Узнавание любимой женщины будет идти по двум направлениям. Одно – общение в этом мире – это обычный путь. Второе – уже знакомый по предыдущим жизням образ – будет всплывать из снов и интуиции.
В мировой художественной культуре встречаются оба образа любви мужчины и женщины.
Все вышеприведённые интуитивные рассуждения об одной из причин таланта, связанной со зрелостью души художника, не могут быть закреплены в виде каких-то чётких правил, принципов или закономерностей. Все эти рассуждения зыбки, но они напрашиваются при вдумчивом всматривании в мировую культуру.
Напоследок предлагаю посмотреть под таким углом зрения на один, хорошо известный, пример.
II
Данте впервые увидел Беатриче в возрасте девяти лет. Ей было восемь. Через девять лет увидел ещё раз. Потом как-то – ещё раз. Никакого знакомства толком не было. Несколько взаимных поклонов издалека. Один раз отказала в поклоне – это стало трагедией и причиной жалобного сонета. Беатриче вышла замуж за другого. Рано умерла – в двадцать три года. Данте прожил долгую, насыщенную событиями и творчеством, жизнь. Был женат, имел детей. Но на каждом шагу своего творчества, словно вехи, отмечающие верный путь, он начертал имя Беатриче. Вокруг этого факта существует несметное число исследователей и толкователей. Они убедительно и аргументированно доказывают, что во времена Данте было принято выбирать себе «для вида» некую «прекрасную даму», писать ей любовные сонеты и так далее. Пишут также, что Данте был гордец и имел предельно упрямый характер. Поэтому он вбил себе в голову, что влюблён в Беатриче, которую практически не знал. И так далее, и так далее, и так далее… Данте – фигура крупная, толкователей много.
Но давайте, посмотрим на Данте и Беатриче трезво и своим взглядом. Даже признавая и факт эфемерности их знакомства, признавая наличие традиции выбора «прекрасной дамы», признавая своеобразные личные качества Данте, почему мы вместе с этим должны признать отсутствие любви Данте к Беатриче? Настоящей любви, которая парит «над пеной любовных историй, над бездной железных веков»? А если они к моменту их земной встречи в возрасте восьми-девяти лет уже были знакомы 400 лет и прошли уже не одну земную жизнь и земную смерть? Может быть, тогда достаточно одного земного взгляда, который будет равен сверкнувшей молнии? Почему мы должны верить сидящим в библиотечной пыли литературоведам, а не живому слову живого Данте? Вот, как он описывает их первую, мимолётную, встречу в своём раннем произведении «Новая жизнь»:
«Уже девять раз после моего рождения обернулось небо света в своём вращеньи почти до прежней̆ своей точки, когда моим глазам явилась впервые пресветлая донна моих воспоминаний, которую многие называли Беатриче, не зная кого они так называют.
Она пробыла уже в здешней жизни столько, что за это время звёздное небо подвинулось к востоку на одну из 12-ти частей градуса, так что она явилась мне на 9-м году своей жизни, а я её увидел почти в конце моего девятого года. Она предстала предо мною одетая в благороднейший цвет, скромный и благопристойный – кроваво-красный, опоясанная и украшенная так, как подобало её юному возрасту.
И здесь я скажу по истине, что дух жизни, обитающий в сокровеннейшей камере сердца, начал дрожать так сильно, что это отразилось ужасным образом в мельчайшем биении пульса, и, трепеща, сказал так: Вот Бог сильнейший меня, который, придя, овладеет мною».
Есть нечто в высшей степени поразительное в этом юношеском повествовании о первой встрече чистого впечатлительного мальчика с флорентийской девочкой в красном платьице – Биче Портинаре. Мальчик испытал неожиданное землетрясение чувств. Он будто встретил что-то громадное и ослепительно сияющее. Это «что-то» – любовь, которая больше его жизни. Поразительная юношеская, почти детская наивность «Новой жизни», которую не могут заслонить ни мистика чисел, восходящая к Пифагору, ни мистика сновидений, столь популярная в средневековье. Однако уже в этом юношеском – и по-юношески наивном – произведении мы встречаем нечто очень необычное. Наивность – не недостаток, но обычно ярко выраженная наивность косвенно свидетельствует о незрелости личности. Обычно – да, но не в случае молодого Данте. В сонетах и в прозаических пояснениях к ним юный Данте не спеша говорит о своей любви, раскрывая свойства этого чувства, одно за другим. Он испытывает воздействие этого большого чувства и воссоздает его в сонетах. Один сонет за другим. В каждом есть что-то новое, в каждом есть какое-то открытие. Глубина, высота, красота, польза, божественная благодатность любви… И все наблюдения, все переживания, все повороты мысли складываются в один многогранный и многослойный образ любви. Удивительно! Уже в середине «Новой жизни» невольно задаёшь себе вопрос… Точнее – два вопроса.
Первый: «Как может так благоуханно и так зрело писать о своём внутреннем мире и рассуждать юноша, почти мальчик, ещё совершенно не имеющий жизненного опыта?» Если искать какую-то аналогию в русской поэзии, то у нас о своём внутреннем мире так полно, весомо и красиво говорил с самой ранней юности только Лермонтов. (В скобках заметим, что это было присуще также и Тютчеву, но Тютчев вошёл в поэзию в зрелом возрасте.)
Итак, второй вопрос к «Новой жизни» Данте: «Откуда у него такое объёмное и глубокое знание любви?» Но, быть может, это совсем не личное знание Данте, а следование некой выработанной до него поэтической традиции?
Давайте внимательно послушаем профессора Марию Исидоровну Ливеровскую, переводчика и комментатора «Новой жизни», большого знатока творчества Данте и предшествовавшей ему поэзии. Ливеровская подробно и убедительно показывает преемственность и сходство поэзии Провансальских трубадуров и поэзии Данте.
«Аналогия с трубадурами получается почти полная, и легче сказать, чем отличается поэзия Данте от провансальской. Это, во-первых: Мистика чисел (…) Во-вторых – визионерство. Данте – визионер, как Саванаролла, как большинство средневековых мистиков. Он ярко и выпукло описывает свои сны и видения, серьёзно и благоговейно к ним относится, толкует их на разные лады, придаёт им глубокое волнующее значенье. Эта черта, впрочем, вытекает из третьего различия, – самого существенного: для трубадуров мир земной замкнут границей жизни. За грань бытия они никогда не заглядывают.
Их (трубадуров, – Д.О.) любовь, сама по себе высокая и платоническая, ничего общего с мистикой не имеет, она вся осуществляется здесь, на земле, тут её начало и завершение. Никаких просветов в мир потусторонний у трубадуров классической поры – нет, как нет и разговоров о любви после смерти. У Данте здешний мир – лишь несовершенная тень другого настоящего мира. Его грёзы и видения уносят его далеко за пределы земной жизни, иначе как могла бы быть написана грандиознейшая фантазия на тему о загробной жизни, именуемая Божественной комедией.
Вот этот отпечаток мира иного, где царит любовь, просветлённая Божественной благодатью, лежит уже в этом раннем произведении Данте. Чувствуется, что разлука с Беатриче лишь временная, что они скоро снова встретятся «там», а пока он здесь на маленькой тёмной земле (как она ему представляется в его головокружительном полёте в Эмпирей вместе с Беатриче), она с высоты небесной смотрит на него и руководит его поступками».
Проговорим одну важную мысль. Данте говорит о любви после земной жизни. Также он говорит о любви, которая встала перед ним, ещё мальчиком, сразу как огромная, необозримая вселенная, и здесь можно предположить, что эта любовь уже была до земной встречи с Беатриче, была между ними до их земного рождения, но Данте об этом молчит. Почему? Совершенно очевидно, что здесь уста Данте скованы отсутствием в христианской догматике постулата о многократном воплощении человеческой души на земле.
В завершении ещё раз отметим, что область, в которую мы пытаемся интуитивно погрузиться, нематериальна. Вернуться из погружения с добытыми литературоведческими приёмами невозможно. И всё же невозможно не задумываться над тайной таланта. Дело в том, что мир искусства беспощадно иерархичен. И место в иерархии в основном определяет размер реализованного таланта.
Рассуждения любопытные, но говорить о художественном мастерстве применительно к вышеприведенному стихотворению Светланы Кузнецовой (безусловно, талантливого русского поэта) – преждевременно.
Всё портит внезапный переход в первой и третьей строках третьей строфы от одиннадцатисложника – к десятисложнику. Этот “сбой” создает у читателя впечатление, что автор стихотворения не умеет работать профессионально.
Согласен с профессором Преображенским. Да и в целом третья строфа безграмотная.
И тогда в наступающем мраке
Я, конечно, свободно смогу
След давно уж умершей собаки
Разглядеть на вечернем снегу.
“Конечно”, “уж”, “свободно” – наполнитель, а инверсия “смогу…………..разглядеть” ужасает. И вообще-то при чём здесь собака? “Гениальную” строфу проще убрать.
В защиту Светланы Кузнецовой:
Ее стихотворение, как живопись, созданная из слов, демонстрирует тонкое понимание законов стихосложения, хотя и отходит от строгих канонов в пользу выразительности и эмоциональной глубины.
Рифма: Автор использует перекрёстную рифму (ABAB), что придаёт тексту музыкальность и ритмичность. Рифмы не всегда идеальные, но это лишь усиливает атмосферу искренности и живости выражения.
Размер: Стихотворение написано в свободном размере, что позволяет автору избегать жестких рамок и сосредоточиться на передаче эмоций. Это решение делает строки более гибкими и естественными, а также подчеркивает внутренние переживания лирического героя.