Пять книг современных уральских авторов

№ 2023 / 8, 04.03.2023, автор: Константин КОМАРОВ (г. Екатеринбург)

Я люблю читать книги и, будучи литературным критиком, люблю говорить о книгах, которые меня чем-то задевают, не оставляют равнодушным. Поэтому на вопрос о пяти лучших книгах современных уральских авторов (конечно же, их могло бы быть в разы больше, ибо Урал – край на литературные таланты крайне щедрый) отвечу в форме небольшого дайджеста из в разное время и в разных местах опубликованных рецензионных откликов (подвергшихся для данной публикации сокращению и косметической редактуре) на книги земляков, ставшие значимыми фактами моей читательской биографии.

 

Игорь Сахновский. Заговор ангелов. (М.: АСТ: Астрель, 2009)

Роман «Заговор ангелов» тесно связан с предыдущими произведениями Игоря Сахновского и, в первую очередь, с книгой «Счастливцы и безумцы», принесшей писателю премию «Русский Декамерон» и всероссийскую известность. Найдя в «Счастливцах и безумцах» свою тему — тему любви, таинства взаимоотношений между мужчиной и женщиной, свой комплекс связанных с ней мотивов и свой индивидуальный способ их раскрытия и развертывания, Сахновский остается верен себе и в «Заговоре ангелов».

Хронотопическая пестрота романа буквально поражает воображение: тут и Древняя Греция с ее вакханалиями и оргиями, дающими простор «тайникам инстинктов», и средневековая Испания с ее суровым колоритом, и современная Англия, и Москва, и Орск времен Великой Отечественной войны, и Екатеринбург, и Египет, и многие другие топосы со своими историко-культурными контекстами.

Единство стиля покрывает не только хронотопическую пестроту, но и разноголосицу эмоциональных регистров романа: от пронзительной ностальгии до вольной стихии карнавального юмора. В смысловом центре романа излюбленная мысль Сахновского о том, что нет ничего фантастичнее окружающей нас повседневной действительности, что «бессюжетная жизнь» «захватывает сильнее самых авантюрных сюжетов», а «исходный факт перешибает выдумку — он прямее, примитивней и в то же время фантастичнее». В этой «бессюжетной жизни» настоящего «вчерашние и позавчерашние события кричат, дымятся, плачут, истекают кровью», знаменуя преемственность времен. Именно «этой бессюжетностью жизни» обусловлена и бессюжетность романа, что делает выбранную автором форму оправданной и органичной его мировидению.

Сахновский работает на неуловимом сдвиге смысла, на тонких штрихах действительности, на неожиданности коллизии. Предложение бросает самые неожиданные смысловые отсветы на предшествующее. К примеру, герой так вспоминает о первых детских впечатлениях: «…родители снабдили меня подходящим инвентарём — цыплёнком-погремушкой из пластмассы лимонного цвета. И надиктовали таким образом первое прижизненное воспоминание». Или так: «Это было нелегкое испытание для исследователя, которому тоже захотелось полизать леденец». Или еще: «мне хочется ее слегка прибить, но так, чтобы она не заметила избиения».

«Заговор ангелов» вполне может быть отнесен по ведомству беллетристики высочайшего класса, но одной «беллетристичностью» специфику его воздействия на читателя не исчерпаешь. Прежде всего, это роман-шифр о таинственных универсалиях и контрапунктах нашего бытия, неизбежно касающихся каждого, о черных дырах «бессобытийной тишины», «просвеченной, как ультрафиолетом, чистой длительностью», о «заговоре», в который мы «втянуты пожизненно», но «цель которого забыли нам сообщить», о «нелегальном содержимом того черного ящика, который ты всю жизнь таскаешь внутри себя, не рискуя, либо даже не умея, в него заглянуть». И этот ребус самопознания, волнующий человечество с тех пор, как человек начал осознавать себя человеком, Сахновский разгадывает при непосредственном содействии и со-участии читателя.

 

Источник: К. Комаров – О заговорщиках и заговоренных – Урал, № 11, 2010 – https://magazines.gorky.media/ural/2010/11/o-zagovorshhikah-i-zagovorennyh.html

 

Евгений Касимов. Назовите меня Христофором (Екатеринбург: ИД «Автограф», 2012)

Книга избранной прозы известного екатеринбургского литератора, поэта, журналиста и общественного деятеля Евгения Касимова включает в себя очень разноплановые произведения, скрепленные, однако, тщательно продуманной композицией и общим художественным методом, отраженным в заглавии — «Назовите меня Христофором». Здесь главное: стремление увидеть мир в первозданной чистоте и остроте, передать радость человеческого и художественного открытия многогранности нашего существования — радость, поверенную печалью, драматизмом, выстраданную и потому особенно ценную. Именно ипостась прозаика кажется мне наиболее репрезентативной для универсального таланта Е. Касимова. Касимов-прозаик в определенном смысле как бы вбирает в себя Касимова-поэта, журналиста и т.д.

Открывает книгу повесть в рассказах «Бесконечный поезд», где Касимов выступает талантливым учеником мастеров лирико-психологической прозы — Бунина, Шмелева и др. Местами повесть явственно напоминает то ранние бунинские рассказы («Антоновские яблоки» и др.), то его поздний роман «Жизнь Арсеньева» (здесь важен автобиографический элемент повествования). А то вдруг проскользнут чеховские интонации, а описания природы заставят вспомнить и Пришвина, и Паустовского… И в этом смысле «Бесконечный поезд» можно рассматривать еще и как творческую лабораторию, овладение тонкими приемами лирического описания.

Лирическое, выпуклое, суггестивное, физиологически ощутимое модернистское письмо Касимова магнитит и заставляет вновь и вновь смаковать отдельные отрывки: «вот он обаятельно улыбается, встает, оглаживает китель и исчезает во тьме вагона, оставляя после себя легкий запах сгоревшего табака и горький запах сгоревшей жизни». Повествование динамично, чему немало способствует прием смены повествователей, а соответственно и ракурсов художественного видения, а также умелое вплетение иронии в текстовую плоть — то размывающуюся в недосказанности, то вновь обретающую сюжетные очертания. Метафоры Касимова точны и оригинальны: «гора человеческого лома», «лицо, распустившееся морщинками», «топор, сочно вонзающийся в бок бревна и оголяющий почти непристойную белизну его тела» и т.д.

Целиком выходу из бытового в бытийное посвящен блестящий, на мой взгляд, рассказ «Казино доктора Брауна», в котором мы в очередной раз убеждаемся, насколько тесно переплетены мистика и волшебство с реальной действительностью. Переплетены, в первую очередь, силой человеческой фантазии и памяти. Это рассказ и о «феномене прошлого», похороненного под «ледяной глыбой настоящего». Вообще мотив памяти, воспоминания чрезвычайно важен для Касимова, именно память выступает у него залогом цельности и непрерывности жизненного потока, но она же несет и оттенок грусти, ибо то лучшее, главное, о чем зачастую герои лишь вспоминают, — в прошлом.

Автобиографическая повесть «Записки русского путешественника» посвящена путешествию автора в Париж. У Касимова, кстати говоря, вообще много узнаваемого для уральского читателя: топонимика (Тяжмаш, парк Павлика Морозова…), «культурные герои» (А. Верников, В. Курицын, Ф. Еремеев, В. Антиподов…) и др. Однако надо сказать, что неизменный у Касимова автобиографизм всегда размывается особым волшебством художественного видения, образуя некую плывущую и в то же время вполне монолитную индивидуальную реальность — такую же абсолютную, как «афиши на стенах кафаны, начертанные твердой рукой Лотрека».

Завершает сборник повесть «Один день депутата Денисова», развенчивающая многие стереотипы, связанные с повседневной жизнью политических деятелей местного розлива. Герой повести мучительно ищет общий язык с народом, априори настроенным против представителей власти, с хищными коллегами и начальниками-самодурами, пытаясь при этом остаться человеком (в этом смысле неслучайна отсылка названия повести к известному произведению Солженицына), искренне мечтая о счастливом и светлом будущем для всех. Повесть написана в традиционном реалистическом ключе, но не так проста, как кажется. Личность заглавного героя многомерна, сложна, выписана психологически тонко, что особенно заметно на фоне нарочитой «типажности» второстепенных персонажей (за исключением, пожалуй, очень живых начальника Савлова и шофера Василича). Работает и привычный уже композиционный ход переключения времени повествования из воспоминаний героя в настоящее, смена общего и крупного планов. Касимов демонстрирует и здесь свое «фирменное» умение выжимать, вытаскивать из повседневности художественно значимое.

В прозе Евгения Касимова всегда ощутима непрекращаемость и непререкаемость жизни, которая шла до начала сюжетного действия и будет продолжаться после его окончания.

 

Источник: К. Комаров – Путешествие в жизнь – Урал, № 8, 2012 – https://magazines.gorky.media/ural/2012/8/puteshestvie-v-zhizn.html

 

Арсен Титов. Старогрузинские новеллы. (Екатеринбург: АсПУр, 2019)

Большая История и малая частная жизнь, миф и юмор переплетаются в этой книге в одно пульсирующее целое. Снижая пафос, Титов как бы очищает его от наносного, отфильтровывая в сухой остаток лишь то, о чем можно говорить только серьезно — дом, дорогу, «зацепленную за небо», память, род. Эти образы — архетипичны, лейтмотивны и смыслообразующи, именно они определяют этический максимализм титовских героев: «А к родному дому ведет из мира только одна дорога, состоящая единственно из твоих шагов». «Туда же — ступишь на просяное семечко мимо, и с лихвой хватит тебе скитаться по чужбине. Приходить — не уходить. Тот и жив остается, кто это знает».

Все фирменные свойства титовской прозы здесь на месте: историческое мышление, буквализация метафор, притчевость, особая, трудноуловимая «магичность», и — как гласит аннотация — скользящее послание «о жизни сиюминутной в вечности и о вечности в нашей повседневной жизни».

Герои Титова постоянно оборачиваются к родовому прошлому, иногда — до самих глубин демиургической мифологии, до «первого снега первых времен»: «По-всякому раньше жили. Случались времена, которыми теперь гордиться не приходится». При этом боги у Титова уподоблены людям: так бог Армаз в «Повести Букейских лет» спокойно пьет вино и перешучивается с пахарем Мирианом. Внутренняя, корневая, изначальная чистота этих людей особенно подчеркнута в женских образах («без женщины дом является не домом, а лишь его тенью») и, конечно, в детских, — об этом самый трогательный рассказ книги «Медведь» — о мальчике Мишико и корове Маисе, которую он героически «спасает» от медведя и мечтает построить для нее дом и школу. Примыкает к нему и рассказ «Птица», в котором маленький сын Тамаза с обезоруживающей чистотой и искренностью, с распахнутостью в жизнь просит отца: «Папа, не убивай птиц!».

Титов верен ключевым стилеобразующим свойствам своей прозы: поэтично­сти, ритмичности, рефренности, кинематографизму и телеграфности фраз, сочности глаголов («запламенел», «всхмурились», «тащились охотой»), точности в описании реакций («в значении подсказал Магаро», «сказал знание Дато», «перебросились они остатком беседы»), конкретности и суггестивности сравнений («черная и худая, как кочерга у плохой хозяйки, девушка»), отелесниванию метафор, в особенности — языковых: «слова обтачиваем, по одному говорим, от слова до слова расстояние в полдня ходьбы получается». Писатель проникает внутрь языка любовно и последовательно, овладевая им через детское остраненное зрение, донося до читателя его парадоксальную пластику. «Мой грузинский иногда позволял некоторым людям в целях общего блага не понимать того, что я пытался сказать», — иронически признается герой-рассказчик.

Титовские герои стремятся к обретению цельности мироздания внутри своего личного бытия, к соединению на свой лад (в значении, близком к одноименной книге Василия Белова) распавшейся связи времен. Каждый из них Гамлет (в пастернаков­ском изводе) и Дон Кихот одновременно — нелепый мечтатель и трагический герой. Но рядом с высокими, «старомодными» идеалами в них всегда живет «человеческое, слишком человеческое»: так, один из героев бросает великую цель соединения мира, «соблазнившись собственностью в виде своих же буйволов». У каждого здесь свой «знак», и все думают, «как мир соединить до сих пор разделенный», вернуть его к одухотворенности первородной глины («из глины приходим, в глину уходим»), среди «предназначений» которой, между прочим, обнаруживается и такое конкретно-прикладное: «быть полной луной на том небе, где зреет вино».

Неизменной остается и доза титовского абсурда: тут колют орехи при помощи козла, груша дает урожай кукурузы с фасолью, а в курятнике якобы строится модель Вавилонской башни. Все здесь равноправно и равноценно, потому что все может быть, и даже то, чего быть не может. В доярке любящий глаз может прозреть Мадонну. «Высокое» и «низкое» здесь равноценны и равно относительны. И этот простор возможностей, выписанный автором ненавязчиво, но убедительно, завораживает.

 

Источник: К. Комаров – Дорога, зацепленная за небо – Знамя, № 9, 2020 – https://magazines.gorky.media/znamia/2020/9/doroga-zaczeplennaya-za-nebo.html

 

Юрий Казарин. Глина. (М.: Русский Гулливер, 2014)

В каком направлении будет развиваться поэзия Юрия Казарина после предыдущей книги — трехчастных «Каменских элегий» — понять было невозможно. Тем интереснее было читать новую книгу.

Как и «Каменские элегии», и другие (не только поэтические) книги Казарина, «Глина» связана с местом ее создания — деревней Каменка, местом силы и вдохновения (не люблю этого слова, но здесь употребляю его в буквальном смысле — вдыхания, вдоха, воздуха) для этого поэта. Сам автор так определял этот чудодейственный для него хронотоп: «Здесь, в Каменке, в домике своем, я и пересидел свое двухлетнее отчаяние (нормальное состояние для стихотворца) и досиживаю его до какого-то (ясно — какого) конца, финала, развязки. Здесь и свалились на меня Бог весть как и откуда «Каменские элегии». Я горжусь своей Каменкой. Я — на своем месте: углежог, землепашец, охотник, казак, помещик и сочинитель. И место это (мое!) — опорное для Урала, стянувшего в одно целое, как две скатерти, Европу и Азию» (Место силы. — Урал, 2012, № 6).

«Глина» спокойнее «Элегий», но покой этот весьма относителен и специфичен. «Нормальное для поэта» отчаяние, эксплицированное, вывернутое в предыдущей книге вовне, здесь коренится внутри и тихим, но зримым угольком мерцает на «подкорке» стихов. Если «Элегии» — это взрыв, прыжок, то «Глина» — скорее, напряженное и драматичное размышление над бездной. Это заряженная взрывом гармония, хаос человеческих страстей, завернутый в космос их проговаривания. Не рвущаяся, но предельно натянутая нить психосоматики. Загипнотизированность бездной и гипнотизация ее. Казарин зачарован, как и близкий ему поэт А. Кушнер, «расположением вещей на плоскости стола», и падением листвы, и любым природным шорохом.

Если спроецировать этот отрезок творческого пути поэта на творчество любимого им О. Мандельштама, то «Глина» с неоакмеистической отточенностью образов ближе к стихам периода «Камня», тогда как «Каменские элегии» — скорее «Воронежские тетради» (даже созвучие названий показательно) с их сумасшедшими внутристиховыми тектоническими сдвигами. «Глина» как бы принимает эстафету у «Элегий» — некоторые стихи недвусмысленно отсылают к ним («и ангелу с метлою одиноко / Елена умерла»). Среди поэтов, с которыми у меня «зарифмовались» многие строки из «Глины», и Заболоцкий с его умением «замыкать» природные «жесты» на человеческой телесности, на живую нить сшивая в непрерываемой пластике явления природы и процесс речепорождения: «гроза переливает синие глаза / из глины в глину».

Поэтическая оптика Казарина — всегда на «разрыв сетчатки», это одновременно «взгляда распах и суженье». Как пишет в послесловии поэт Екатерина Перченкова, Казарин — «поэт взгляда всеохватного». Действительно: зрение, взгляд — основной, ключевой способ сообщения с миром в его стихах. Однако это зрение совершенно особого рода — синтетическое, органически вбирающее-вплавляющее в себя и слух, и осязание. Подобная оптика пронизывает «смотримое» насквозь, объемлет его, любовно расслаивая на атомы-клеточки, и бережно собирает вновь. Это «голое» зрение, которым только и можно увидеть Бога, понимаемого поэтом как «само ощущение присутствия человека в мире» (Е. Перченкова). Зрение, творящее и растворяющееся в творении, мудрое и детское, зрение, неустанно и необратимо знаменующее собой внутреннюю целокупность мироздания. Поэтому на второй (третий, четвертый, десятый) план отходит собственно стихотворная форма, реализующая это зрение, хотя и она у Казарина относительно постоянна — короткое лирическое стихотворение.

Кто же здесь говорит о мире и миром? Автохарактеристики (нечастые) не позволяют полновесно описать субъекта речи, но свидетельствуют о нем главное – его устремлённость к растворению в природном континууме, абсолютного слияния с ним: «Я к вам ненадолго — я в гости». Это «серый человек, плачущий в себя» — однако «серость» здесь — не констатация своей обычности, а скорее — примета смешения черноты и белизны (мир Казарина — насквозь черно-белый — этих двух «красок» с лихвой хватает для многомерного и объемного высказывания), серость интерфизики, срединного пространства «между» (небом и землей, жизнью и смертью, горечью и восторгом, одиночеством и сопричастием). 

Надо сказать, что замечательно оформлена обложка книги, на которой силуэт напряженно вглядывающегося в вечереющее пространство человека еще разделен с этим пространством, но, кажется, в следующую секунду врастет в горизонт на правах неотторжимой части природного мироздания. Он к этому врастанию готов, о чем свидетельствуют хотя бы разговорные интонации, то тут, то там прорезающиеся в строчках о самом сокровенном: «Ну, здравствуй, тень моя, из ужаса и дыма», «Такие дела» и т.д.

Можно множить наблюдения над этой книгой, напрочь лишенной «трендового» в сегодняшней поэзии налета афористичности. Но хотелось бы оборвать свои размышления здесь, как обрываются в бесконечное «дальше» многие стихи Юрия Казарина — поэта, с максимально доступной человеку степенью достоверности знающего все, что происходит не только здесь, но и там.

 

Источник: К. Комаров – Теплая речь – Знамя, № 10, 2015 – https://magazines.gorky.media/znamia/2015/10/teplaya-rech.html

 

Виталий Кальпиди. Философия поэзии (Челябинск: Издательство Марины Волковой, 2019)

Размышления челябинского поэта, эссеиста, культуртрегера, создателя таких значимых для современной поэзии явлений, как Уральская поэтическая школа, Уральское поэтическое движение, Антология современной уральской поэзии и многих других, инициатора (в том числе, в тандеме с издателем Мариной Волковой) множества разнообразных литературных проектов («Галерея уральской литературы», «Русская поэтическая речь» и др.) Виталия Кальпиди не спутаешь ни с какими другими. Слог его отличается смелостью, броскостью, дерзостью, провокативностью, которая порой может показаться агрессивно-трикстерской, но неизменно несёт в себе мощный жизнетворческий ресурс: проще говоря, будит мысль, расшевеливает душу, подвигает на духовное усилие, ускоряет ментальное развитие поэтической личности.

Книга «Философия поэзии» убедительно и наглядно доказывает, что булка таки может состоять из одного изюма и тесто для неё вовсе необязательно. Вкус, конечно, странноват, но объективную смысловую сытность этот изюмный брикет обеспечивает. Концентрированная афористичность (хоть и сам автор называет афоризмы «яблоками из папье-маше») кальпидиевского письма, а временами и вовсе нарочитая вычурность соразмерны причудливости его метафорического мышления (как поэт Кальпиди состоялся во многом в рамках метареализма, дружил с Парщиковым, Ерёменко, Ждановым) и поэтому не вырождаются в мёртвую формульность, в механическое нанизывание и конвейерное продуцирование дефиниций.

Кальпиди никогда не довольствуется очевидным, он ищет невероятное, поэтому под замшелыми идиомами обнаруживает свежие смыслы, сводит патину и «хрестоматийный глянец» с любого устоявшегося стереотипа и шаблона, переворачивая его не только с ног на голову, но вообще вертя в самых удивительных геометрических проекциях. Не случайно Кальпиди не чужд занятиям 3D-архитектурой, что видно и по его поэтическим клипам, многие из которых наследуют «видеомам» Андрея Вознесенского. При всей заострённой провокативности выкладок, очевидно, что обескуражить читателя – не самоцель Кальпиди. Это мысли, а не измышления.

Читатель не подготовленный и не готовый меняться некоторые кальпидиевские пассажи может принять за прямое оскорбление. Но читателю, способному «поймать» непредсказуемую траекторию цитоплазматических волн суггестивного мышления поэта, умеющему рационально «просканировать» иррациональное и наоборот – сокровища этой книги откроются в полном объёме.

Бескомпромиссность и отточенность формулировок может смущать (и ещё как смущает) и ослеплять, но и этому автор даёт убедительное обоснование: «Всегда надо говорить блестяще, потому что именно блеск произнесённой фразы способен подсветить изначальный сумрак любого смысла, скрытого в ней». Кальпиди метает сюрикены своих формул – сквозь читательское сознание – прямиком в ноосферу, но в сознании остаётся и долго не затихает бритвенный свист смысла.

«Философия поэзии» на многое открывает глаза в искусстве изящной словесности. И на многое – закрывает. Независимо от частных несогласий с автором (у меня, например, их набралось немало) нельзя не констатировать: эта книга пронизана мужественной беззаветностью, максимализмом и нежностью. Заслуживает уважения.

 

Источник: К. Комаров – Философия поэзии – БиблиоТВ – https://biblio.tv/columns/govorimoliterature/filosofiya-poezii/

 

P.S.: Не могу хотя бы не упомянуть здесь достойную во всех отношениях и получившую заслуженное признание как широкой читательской аудитории, так и профессионального сообщества прозу Романа Сенчина (с некоторых пор тоже нашего земляка), Анны Матвеевой, Алексея Сальникова, равно как и известную, к сожалению, в гораздо меньшей степени, чем она того заслуживает поэзию Майи Никулиной, Алексея Решетова, Аркадия Застырца и многих-многих других (не буду сокращать до дежурного «мн. др.», потому что реально – многих). Кажется, разговор о многомерности бытования на Урале художественного слова потенциально бесконечен. А это может только радовать и воодушевлять.