Счастье снова ставит запятую

№ 2023 / 1, 13.01.2023, автор: Камиль ТАНГАЛЫЧЕВ (г. Саранск)

 

Игорь Шкляревский увидел, что Пушкин, Блок, Лермонтов слились с природой, растворились в ней. А природа растворилась в поэтах: «Земные взоры Пушкина и Блока устремлены с надеждой в небеса, а Лермонтова чёрные глаза с небес на землю смотрят одиноко». Слушая шелест листвы и молчание звёздного неба, человек, знакомый с поэзией, читает Лермонтова, Блока и Пушкина. Стихия не просто выражает себя в поэтах, а свободно живёт в их пространстве. Земля – в Пушкине и Блоке, небо – в Лермонтове. Ещё и поэтому стихия живая, что есть её избранники – поэты, в себе соединяющие небо и землю; соединяющие землю и небо – в размеренном стихотворении.

И герои «Слова о полку Игореве», переведённого Шкляревским на современный русский язык, уже в голосе природы выражают свои порывы лучше, чем даже в древнерусских или современных стихах. И безвестный автор «Слова» сегодня, когда мы в стихии видим творящий абсолют, известен. Это – сама стихия. Потому и возникло «Слово» тогда, когда человек был особенно близок к природе, знал её язык, обожествлял живую и мыслящую природу. Священное язычество человека было началом поэзии. Идеал для поэзии – стихи самой природы. Вечный, до скончания веков недосягаемый идеал. В этой недосягаемости – бесконечность; а в бесконечном стремлении к этому идеалу – органичное бытие поэзии.

Стихия будто переписывает мир. Поэт находится рядом с ней для того, чтобы стихия, переписывая бытие, не испортила изначально совершенный текст. Поэт успокаивал своими стихами «болящий дух» стихии.

Шкляревский будто не находит место для человека возле творящей природы.

«Вода смотрела мальчику в глаза, испуганно моргая тростниками, прошла гроза, и не было людей. На сиротливой отмели песчаной, забыв себя, сидел он перед ней…».

Где-то есть – это место. Но за каким туманом? За какой песчаной бурей? Или, может, стихия уже без человека намерена обходиться в грядущем? Вот и пишутся стихи – человеческие, удерживающие человека возле тревожно, мрачно творящейся стихии. Стихи внушают природе своей сущностью, что человек по-прежнему прекрасен, что человек может быть прекрасен.

Шкляревский слышит, что стихия продолжает сочинять «Слово о полку Игореве», которое и поныне не дописано. Не дописано, потому и неведом автор, что он ещё не подписал текст своим именем. И Шкляревский, как Жуковский и Заболоцкий, вступил в сотворчество с природой:

«Когда я занимался переводом, я внимательно изучал природу, запечатлённую в «Слове», и это отражено в книге. Деревья, птицы, травы, воды рассказали мне столько об авторе, что я осмелился даже нарисовать его портрет…».

Заглянув в «Слово», Шкляревский увидел поэта-стихию. Только сама стихия могла такое написать о себе. Война, описанная в «Слове», была войной раздвоенной природы – её грозного обожествления себя и воинственного сомнения в своей божественности. Подобное свойственно и поэтам. И помнит наизусть свое «Слово» – стихия.

Шкляревский взялся за «Слово», будто услышав, что его мыслью мыслит стихия. А стихия, как показывает опыт «золотого века» русской поэзии, величественно мыслит мыслями поэтов.

Шкляревский пишет кратко. Так ведь и вечность состоит из мгновений – как коротких стихотворений.         

Мыслью «золотого века» особо просветлённо мыслила стихия, возможно, потому, что как раз в XIX веке наиболее ясно осознала свое творящее всемогущество.

«А ночью ветер ледяной Солому кружит во вселенной, И не поймёшь, где звук живой, Где только отзвук незабвенный. В такую ночь уже нельзя Всю душу выболтать растеньям, Надежды, женщины, друзья – всё подвергается сомненьям. Но ты – моя святая дрожь! Где шум лесов, где вздох народа? Где слёзы матери, где дождь? Где Родина и где природа?».

Вот так – в Шкляревском – творит природа. Тоже пока ещё несовершенно творит. И для стихии необходимо несовершенство ещё не всемогущего стиха – как спасение от гордыни. И такое несовершенство творения, такую неуверенность в себе грозная и всемогущая стихия может позволить себе только в жизни поэтов. Вот на чём держится величие поэта – на скале, на крыльях урагана, на гребне океанской волны, на вершине несгибаемого дерева…

Шкляревский признавался:

«Я давно тайно подозреваю, что мир был задуман мудрее, но случился какой-то просчёт…».

Поэт будто не просто присутствует при исправлении мира стихией, но и стремится внести свои правки в мироустройство, произносит свои стихи под руку стихии, даже отвлекая её. Потому что поэт уверен: «И нет в творении творца».

В стихии уютно Шкляревскому. Бог здесь будто только грядёт, потому – просторно поэту в пространстве стихии. Здесь у поэта особое ощущение собственного всемогущества.

«Иду, сутулясь по стерне. Осенний ветер завывает, И всё в природе увядает, И расцветает всё во мне…».

И из этого пространства вёл Шкляревский трагический разговор с Богом:

«Ты Бог! Но ты не гений Своих земных творений, Завистливых и злых. Ты только Бог растений…  …Но ты не Бог людей».

Но, тем не менее, это было взросление поэта. Это было начало постижения поэтом стихии-Бога. Если у растений был Бог, значит, растения тоже были живыми, способными знать и ощущать Бога. Это было начало богоугодной поэзии Шкляревского.

Шкляревский постигал сущность идеальной поэзии:

«Мелькнули в книге белые страницы, И не пеняй на типографский брак. С четырнадцатой – улетели птицы, С шестнадцатой — ручей удрал в овраг! И лес в леса ушёл из этой книги – Опять стоит на берегу Днепра. И две строки о спелой землянике Лежат на дне прохладного ведра».

Только расположение природы, её доверие делают сочинителя стихов поэтом бытия. Разочарование стихии чревато не только землетрясениями и ураганами, но и низвержением поэтов с пьедестала. Пушкин стал и остался Пушкиным потому, что не разочаровал стихию, упился гармонией.

«И ведаю, мне будут наслажденья Меж горестей, забот и треволненья: Порой опять гармонией упьюсь, Над вымыслом слезами обольюсь…».

Пушкин это познал и успел выразить.

Шкляревский будто ограждал собой совершенную природу от несовершенного человека:

«И дубы, и берёзы, и ели… Ни к чему их древесный язык Подгонять под язык человечий».

Но это богоугодная бренность бытия подгоняет «язык человечий» под «древесный язык» елей, дубов и берёз. Счастливо шумят кладбищенские деревья – мир сочинён стихией только так. Но Пушкин и в этом узрел гармонию:

«И хоть бесчувственному телу Равно повсюду истлевать, Но ближе к милому пределу Мне всё б хотелось почивать».

 Ожидание текста стихии, кажется, никогда не покидает Шкляревского:

«Однажды в юности, летящей на крик и на веселый свист, Я заглянул в почтовый ящик, а в нём лежал осенний лист».

Но только ли природы текст – после великих веков поэзии – являет древесный лист? Не заполнен ли и этот лист стихами Лермонтова, Пушкина и Блока? И ласточкой запятая ставится отныне в бесконечном пушкинском тексте.

Но Шкляревский стремится к одинокому уединению только со стихией. Будто ураган ещё в раннем детстве вырвал Шкляревского из рук матери и не столько в детдом отправил, а забрал к себе, чтобы в этом поэте выразить свою мысль.

«Я видел паклю и кресало В руках у матери больной, Но только небо потрясало Меня своею глубиной».

Стихии оказался необходим Шкляревский, чтобы было кому прочитать и признать поэзией её жизнетворную золотую книгу.

«А Книгу жизни – Книгу золотую Дубрав и речек, ласточек и пчёл, Где счастье снова ставит запятую, Ты и на треть пока что не прочёл. Но ты, как в детстве, жаром огневицы Охваченный, когда весь дом притих, Тайком прочёл последние страницы И стал взрослее сверстников своих…».

Так и стихия взрослеет возле поэта, способного с конца читать её ещё только начатую книгу. «Книгу золотую» своего грандиозного бытия природа во все века только начинает. А поэт ищет идеальный мир – в стихии, обретающей Бога в себе…