Сердце будет пламенем палимо

От Николая Гумилёва к Александру Солженицыну

Рубрика в газете: Полифония смыслов, № 2020 / 19, 21.05.2020, автор: Владислав КРАСНОВ

На том берегу

Так случилось, что в 1962 году – не столько «по щучьему велению», сколько по моему хотению – я оказался на «том» берегу. Перед советским человеком, попавшим на Запад, первая и самая важная задача была получить убежище. Вопреки распространённому мнению, многие западные страны давали его не всегда и не весьма охотно. И даже получив убежище, возникают вопросы: 1) на что жить? 2) как и какую работу получить? И тут двойная задача: (1) адаптироваться к языку и культуре принимающей страны и (2) не растерять, а то и приумножить свою собственную русскость.
Прежде всего, я постарался получить шведское образование. Моё советское образование историка-этнографа здесь не пригодилось. Правда, моя дипломная работа в МГУ касалась книги последнего католического архиепископа Швеции — Олафа Магнуса (1490 – 1557), который после перехода Швеции в лютеранство, оказался в изгнании в Риме. Там он и написал на латыни ностальгическую «Историю Северных народов». Позднее книга была переведена на шведский язык, и в дипломной работе я и дал оценку той её части, которая касалась России. Однако, поступив в 1963 году в Гётеборгский университет, я перешёл на лингвистику и филологию с расчётом получить работу преподавателя русского языка.
Мне повезло: после двух семестров в Гётеборгском университете открылась вакансия на преподавателя русского языка и литературы в Лундском университете. Я переехал из Гётеборга на юг Швеции – в Лунд – и сразу же попал в русскую стихию.

Предварительное окунание

Окунуться в эту стихию я успел ещё в стокгольмской тюрьме, куда меня поместили до решения вопроса об убежище. Помню охранники спросили у меня: «Не хочу ли я что-либо почитать?» «Доктора Живаго», – ответил я ничтоже сумняшеся, ибо хотя кое-какой самиздат я читал, будучи студентом МГУ, обычно это были перепечатанные на машинке страницы таких авторов, как Милован Джилас (1911 – 1995), дореволюционные издания Фридриха Ницше, непротивленческие памфлеты Льва Толстого да разрозненные страницы стихотворений Николая Гумилёва. О «Докторе Живаго» опального Бориса Пастернака мы и мечтать не смели.
А тут любезные шведы предлагают целую книгу! Правда, книга была в шведском переводе. Но я и этому был рад, надеясь убить сразу двух зайцев: и шведский подучить, и узнать о выживании духа живаго в советской литературе, в то время как многие из коллег врача Юрия Живаго, даже понимая, что происходит, предавались искусству «мимикрии», чтобы выжить. Доктор отмечал, что советские вожди любили щеголять русскими пословицами, кроме одной: «Насильно мил не будешь!» Меня поразило, как искусно Пастернак извлёк историю СССР из диалектических кувырканий экономики и классовой борьбы и вернул её на столбовую дорогу духовного роста и возмужания человека, по крайней мере, со времён Голгофы Иисуса из Назарета.
Очень кстати пришёлся и подарок от русской белоэмигрантки, которая приставлена была мне переводить на допросах, но вскоре убедилась, что – несмотря на отличное владение как шведским, так и русским языком – она совсем не в курсе тонкостей новой «совковой» культуры и её новояза. А подарила она мне не что иное, как Библию, то есть «Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета». Она и сейчас передо мной. Издатель: «Объединённые библейские общества». Нью-Йорк, Женева и Лондон. Тексты «канонические» и перепечатаны с Синодального издания. А год издания не указан. Наверно, потому, что книга вечная и неизменная. Правда, на внутренней обложке проштамповано: БЕСПЛАТНО. Думаю, подарок этот несёт на себе и посильно выполняет ту самую «Миссию русской эмиграции», о которой так пламенно говорил Иван Бунин.
Этот подарок запал мне в душу ещё и потому, что в отличие от большинства «совков», это не была моя первая встреча с Библией. Во-первых, в 1944 году мои родители благостно крестили меня, хотя и тайно, но пользуясь тем, что решение Сталина вернуть Патриархат давало хоть какое-то оправдание. И это я уже описал в своих «шведских» мемуарах по-русски в книге «Когда я родился. Генезис инакомыслия».
Во-вторых, в Библию я уже заглядывал, когда проходил обзорный курс о религиозных верованиях в истории человечества. Курс вёл заведующий кафедрой этнографии профессор Сергей Александрович Токарев (1899 – 1985). Он настоятельно рекомендовал нам «хотя бы взглянуть на первоисточники». Что я прилежно и сделал. Правда, для этого надо было получить специальный пропуск в аспирантскую библиотеку МГУ на ул. Карла Маркса (сейчас ей вернули историческое название – Моховая).
Получив в Лундском университете должность экстренного иностранного преподавателя русского языка и литературы, я наконец-то обрёл возможность и в шведском практиковаться, и углубиться в русскую литературу. Прежде всего, хотелось почитать стихи запрещённого в СССР певца Музы Дальних Странствий Николая Степановича Гумилёва (1886 – 1921) . В годы «оттепели» среди студентов МГУ ходили восторженные слухи о нём, но стихи его в самиздате появлялись лишь на разрозненных машинописных страницах. Прочитав одно или два, я сразу же проникся его героическим благородством. Привлекал тот факт, что он был убит, как Пушкин и Лермонтов, только во сто раз хуже.
Мне не казалось важным, участвовал ли он в Деле Таганцева или нет. Ясно было одно: он был убит за правое дело, ибо объективно даже оставаясь вне политики, он тормозил «Левый марш» страны в пропасть произвола и насилия.

Страна живительной прохлады

Попав в Швецию, я первым делом набросился на один эмигрантский сборник его стихов, и сразу же напал на цикл стихотворений, посвящённых Швеции. Вот одно, ключевое, так и называется «Швеция»:

Страна живительной прохлады
Лесов и гор гудящих, где
Всклокоченные водопады
Ревут, как будто быть беде.

Для нас священная навеки
Страна, ты помнишь ли, скажи,
Тот день, как из Варягов в Греки
Пошли суровые мужи?
Ответь, ужели так и надо,
Чтоб был, свидетель злых обид,
У золотых ворот Царьграда
Забыт Олегов медный щит?

Чтобы в томительные бреды
Опять поникла, как вчера,
Для славы, силы и победы
Тобой подъятая сестра?

И неужель твой ветер свежий
Вотще нам в уши сладко выл,
К Руси славянской, печенежьей
Вотще твой Рюрик приходил?

Варяжская концепция русской истории задела мои историософские струны. Ещё по школьным учебникам меня увлекал приключенческой романтикой «путь из варяг в греки». Этой концепции придерживался и мой научный руководитель на историческом факультете МГУ профессор Михаил Владимирович Витов (1923 – 1968). Я участвовал в нескольких этнологических и антропометрических экспедициях под его руководством: от Белоруссии и Украины на Западе до просторов Русского Севера – от Великого Устюга, Княжпогоста и Потьмы до Соликамска и Перми. Более того, он же познакомил нас с теорией проникновения викингов не только к Царьграду на Юге, но и до Уральских Гор и Перми на востоке. Он даже рассказывал, что якобы сам этноним «Пермь», попал не только в русскую «Повесть временных лет», но и в исландские саги, как Biarmaland, то есть «страна Беармия»…
Вопросительный призыв к русским в последней строфе «Швеции» Гумилёва всегда отзывался благодатным эхом в русской душе. Тут и желание проплыть по «пути из варяг в греки» до самого Царьграда. Тут и признание Петра Великого, что в жестоких битвах на суше и на море мы учились военному искусству у шведов. Вероятно, и теперь судьбоносный вопрос поэта – не вотще ли к нам Рюрик приходил? – бередит не одну отзывчивую русскую душу. Не случайно, Николай Оцуп (1894 – 1958), один из первых исследователей творчества Гумилёва, находил важной для поэта веру, что именно варяги принесли на Русь «внешнюю организующую силу».

 

Николай Рерих. Заморские гости, 1901

 

«Иван Денисович» открывает Новый Мир

Порадовал меня Лунд и богатой университетской библиотекой, где я сразу же разыскал журнал «Новый мир» (№11 за 1962 год), чтобы прочитать там сенсационную повесть некого нового советского писателя, о которой узнал из шведских газет. Это был «Один день Ивана Денисовича» неизвестного автора и даже бывшего зэка Александра Исаевича Солженицына. Мало сказать, что повесть мне понравилась. Это был голос не мальчика, а мужа, который многое уже сказал, но сдерживал себя, чтобы суметь сказать в будущем и больше, и острее. Поскольку его повесть вышла в ноябре 1962 года, когда я уже оформлялся на побывку в Швеции, это показалось мне судьбоносным.

От Чикаго до Сиэтла на гончей собаке

Летом 1965 года я получил стипендию на один год при Славянском комитете Чикагского Университета (University of Chicago). Накануне нового 1966-го я был уже в Чикаго. В мои обязанности входило общаться со студентами и преподавателями на русском языке. А для этого надо было почаще ходить на любые лекции о России и СССР. То есть, я был в свободном плавании, чем я и воспользовался. Кроме специальных разговорных уроков по-русски с полудюжиной студентов, ходил на лекции по русской истории и литературе, которые велись по-английски. Это была блестящая возможность расширять мои элементарные пассивные познания в английском, слушая лекции на знакомые мне темы. И это было важно, ибо, хотя мне в Швеции нравилось, я чувствовал, что за три года я освоил страну достаточно, чтобы опять поклониться Музе Дальних Странствий и отправиться в очередное «хождение за три моря».
Весной 1966 года я повёлся на рекламу компании маршрутных автобусов Greyhound («Гончая собака»). Предлагалось купить за 99 долларов единый билет на путешествия по всем штатам в течение 99 дней. Поскольку на летние каникулы у меня не было никаких обязательств перед студентами, осмотреть за лето всю страну за 99 долларов показалось мне идеальным вариантом. Что я и сделал: я объехал всю страну чуть не дважды. Побывал в Сан-Франциско, Лос-Анджелесе, Монтерее, Лас-Вегасе, Денвере, Новом Орлеане, Вашингтоне, Филадельфии, Бостоне и, конечно, в Нью-Йорке. Не только ради туристического любопытства. Моя главная задача была подобрать университет, в котором я мог бы продолжить свою карьеру.
Выбор пал на Вашингтонский университет (University of Washington) в городе Сиэтле в штате Вашингтон. В других университетах я мог устроиться преподавателем русского языка, ибо потребность в таковых была высока из-за обострения в Холодной войне. В Сиэтле же меня привлекло то, что там я мог учиться в аспирантуре и одновременно преподавать несколько часов русского языка в неделю, чтобы быть в состоянии платить за учёбу. Мой советник в Чикаго порекомендовал пару профессоров политологии и русской литературы в Сиэтле, у которых было чему поучиться. Сиэтл привлёк меня ещё и близостью к Канаде и Аляске, прекрасным видом на великолепную гору Рэйнир, зелёным и мягким климатом и горнолыжными базами. А ещё Сиэтл славится статуей крестителя Гренландии и первооткрывателя Америки Лейфа Эриксона (970 – 1020), установленной здесь ещё в 1962 году. И – что было символично – он был удалён от родной Перми ровно на половину Земного Шара, и Пермь была одинаково близка, ехать ли дальше на Запад или вернуться на Восток! Я воочию убедился, что Земля круглая.

Платиновый век русской поэзии

Одним из моих профессоров стал д-р Юрий Павлович Иваск (1907 – 1986), русский белоэмигрант, некогда проживавший в Эстонии, получивший докторат в Гарвардском университете за диссертацию о поэте Вяземском. Он и сам был поэтом, но себя не выставлял. Лекции вёл по-английски, ибо большинство студентов русского языка не знали, хотя и интересовались литературой. Главным учебником была «История русской литературы с древнейших времен по 1925 год» князя Дмитрия СвятополкаМирского (1890 – 1939). Эта книга была переведена на многие языки, в том числе и на английский. Хотя автор был и князь, даже Рюрикович и сражался в гражданской войне на стороне белых, в эмиграции он начал симпатизировать сначала евразийству, потом и коммунизму. В 1932 вернулся в Советскую Россию, но в 1937 был арестован и обвинён в шпионаже, а в 1939 погиб в лагере, в Магадане. Реабилитирован он был в 1963 году, наверно, не без помощи «Ивана Денисовича», который сделал замалчивание ГУЛАГа невозможным.
Д-р Иваск хорошо знал русскую литературу Серебряного Века. Он так восхищался ею, что предлагал переименовать Серебряный век – в Платиновый. Юрий Павлович высоко ценил творчество Гумилёва. Но его любимцем был Иннокентий Анненский (1855 – 1909), поэт-символист, которого Иваск ставил в один ряд с Тютчевым и Блоком. Кстати говоря, будучи директором Царскосельской гимназии, в которой учился Гумилёв, Анненский благосклонно относился к начинающему поэту.

 

Автор у портрета А.Солженицына

 

И опять Струве

Что касается современной русской литературы советского периода, главным учебником была книга Глеба Петровича Струве (1898 – 1985) «История русской советской литературы». Профессор Струве преподавал русскую литературу в Калифорнийском Университете в Беркли. Но иногда приезжал с лекциями в Сиэтл. Его познания были обширны. Именно он подготовил к изданию труды Б. Пастернака, О. Мандельштама, А. Ахматовой, Н. Заболоцкого, Н. Клюева. Издал письма М. Цветаевой с комментариями. Подготовил к печати и опубликовал «Лебединый стан», «Перекоп» М. Цветаевой и «Реквием» А. Ахматовой. И – что особенно важно – опубликовал книгу «Неизданный Гумилёв».
Однажды, узнав, что я родом из Перми, он вдруг потеплел и спросил: «А сохранился ли дом губернатора Струве в Перми?» Я рот разинул: «Какого губернатора? Какого Струве?» Единственный Струве, которого нам полагалось знать, был тот бывший легальный марксист, которого Ленин заклеймил «социал-предателем». «Нет, губернатором Перми был мой дедушка Бернард Васильевич Струве, а мой отец родился в Перми, но именно его Ленин невзлюбил». Я обещал ему разузнать в «будущем» о судьбе дома губернатора в Перми, и у нас завязалась дружеская переписка. «Будущее» наступило сразу после Августовского путча в 1991, когда я впервые вступил на Пермскую землю после 29 лет добровольного изгнания. Я дождался, а Глеб Петрович скончался в 1985, так и не дождавшись посмертной реабилитации своих предков. Позднее, центральная улица Карла Маркса в Перми стала опять Сибирской, а на вновь покрашенном бывшем доме губернатора Струве появилась достойная мемориальная табличка.
Когда приспело время писать магистерский тезис, то читатель едва ли удивится, что он был посвящён Николаю Степановичу, певцу Музы Дальних Странствий. Озаглавлен он был по-английски «Gumilev’s Late Poetry» – то есть «поздняя поэзия Гумилёва». Вопреки мнению некоторых литературоведов, что, якобы, акмеизм как особое литературное течение, основанное Гумилёвым в 1911 году, так и не сумел обособиться от символизма и стал сходить на нет даже в поздних стихах самого основателя. Я же старался показать на примерах стихотворений его сборника «Огненный столп», что и при Советах Гумилёв остался верен тем принципам, которые он провозгласил в 1911. Разумеется, ситуация в России после революции 1917 года изменилась радикально для России вообще и для самого Гумилёва в особенности. Но поэт не сдал своих позиций, как гражданских, так и творческих.
Более того, находясь в 1917 году во Франции с военной миссией по поручению Временного правительства, он легко мог остаться за границей, когда после большевистского переворота офицеры попали под надзор, а то и под обстрел чекистов. «В Африке я охотился на львов, а большевики не могут быть такими свирепыми», – говаривал Гумилёв. И вернулся в Советскую Россию в апреле 1918, чтобы возродить «Цех поэтов» и учить молодое поколение россиян, как искусству стихосложения, так и мужественному, жизнеутверждающему отношению к жизни вообще, то есть учить начинающих поэтов философии акмеизма. Наиболее ярко его дело в СССР продолжал его сын Лев Николаевич Гумилёв (1912 – 1992) — разумеется, не в поэзии, а в создании историософской концепции пассионарности! А его бывшая жена Анна Ахматова (1889 – 1966) и единомышленник Осип Мандельштам остались верны поэтическим идеалам акмеизма даже под хомутом «социалистического реализма».
Безотносительно к его роли в Таганцевском заговоре, слово Гумилёва не расходилось с делом. Не случайно одну из лучших книг о нём автор Юрий Зобнин назвал «Слово и дело».
Николай Гумилёв жил и писал – и погиб – стоя во весь рост. И в этом он был достойным наследником Пушкина и Лермонтова. Как писал первый:

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю…

В отличие от его предшественников, Гумилёв сознавал перед расстрельным маузером, что и его Родина стояла на краю бездны.

Коммунистическая «Вавилонская башня» – Проект Дворца Советов в Москве

 

Полифонический метод

При всём восхищении Гумилёвым, магистерский тезис был последним, что я о нём написал в 1968. В это время фигура Солженицына всё ярче всплывала на горизонте и высвечивала идейную борьбу, как в СССР, так и на Западе. После магистерской я включился в докторскую программу и сразу же решил писать о релевантности Солженицына для сего дня и для всего мира. Но какой выбрать подход, чтобы сказать о нём самое главное по-английски, то есть для западного читателя? Однажды я прочитал в новостях, что ещё в 1967 году ставший опальным в СССР писатель дал интервью о своём творчестве какому-то словацкому журналисту, ибо у советских он был уже не в чести. Журнал этот – «Kultnirny zivot» в Братиславе. Журналист Pavel Licko, а статья датирована 31 марта 1967.
Вот самая важная часть интервью.
«Какой жанр я считаю наиболее интересным? Полифонический роман, чётко определённый по времени и месту. Роман без главного героя. Если роман имеет главного героя, автор неизбежно уделяет ему больше внимания и отводит больше места. Каким образом я понимаю полифонию? Каждый человек становится главным героем, как только действие переносится на него. Тогда автор чувствует себя ответственным за всех тридцать пять героев. Он не оказывает предпочтения ни одному из них. Он должен понимать каждого персонажа и мотивировать его действия. В любом случае, он не должен терять почвы под ногами. Я применил этот метод при написании двух книг, и я намерен использовать его при написании третьей».
Назвав свой «любимый жанр» и «метод» полифоническим, Солженицын придал этому понятию исключительное значение для понимания своего творчества. Он применил именно полифонический метод в романах «Раковый корпус» и «В круге первом», которые я уже прочитал и по-русски и в английском переводе. Третий роман создавался им как цикл о революции, первый «узел» которого был назван «Август Четырнадцатого».
Несмотря на семейные хлопоты и переезд в другой университет (University of Texas), в 1975 года я защитил докторскую диссертацию о применении полифонического метода в романе Солженицына «В Круге Первом». Неубывающий интерес к писателю после его изгнания из СССР в 1974 году побудил меня расширить своё исследование о романах «Раковый корпус» и «Август Четырнадцатого». В частности, появилась новая глава «“Август Четырнадцатого” как анти-Толстовский роман».

Две строфы Гумилёва в романе Солженицына

Солженицын начинает с того, что похвально отзывается о поэзии символистов, но только для того, чтобы проиллюстрировать культурную атмосферу того времени. Какую другую функцию в романе выполняют, например, две строфы, приведённые в середине и в конце 57-ой главы?

Созидающий башню – сорвётся,
Будет страшен стремительный лёт,
И на дне мирового колодца
Он безумье своё проклянёт.
Разрушающий – будет раздавлен,
Опрокинут обломками плит,
И, всевидящим Богом оставлен,
Он о смерти своей возопит.

Эти строфы приводятся в главе, где события видятся глазами Агнессы Ленартович (вдовствующей матери Саши Ленартовича) и её сестры Адалии. Это семья революционеров-народников, в которой портрет дяди Александра, совершившего теракт, почитается как икона. По терминологии Бахтина, Солженицын пользуется в этой главе «двуголосым словом», причём его второй, разнонаправленной разновидностью. Взгляды революционно-настроенных сестёр пародируются. Агнесса недолюбливает Елю, новую школьную подругу Вероники, её дочери. По мнению Агнессы, Еля отвлекает Веронику от революционной «ненависти». «То и дело она декламировала (…) своих этих модных поэтов, туманный бред». Так вводятся процитированные выше стихи.
Когда революционные тётушки Агнесса и Адалия упрекают Елю в увлечении «тёмной невнятицей» и «кощунством» модных стихов, интерес читателя к стихам только повышается.
Ирония тут в том, что невежественные прореволюционные тётушки называют эти стихи «символическим вздором». В самом же деле, их автором был Николай Гумилёв, который как раз и осуждал символистов за темноту и туманность их образов. В своей статье «Наследие символизма и акмеизм», опубликованной за год до войны, Гумилёв отверг туманный и декадентский символизм в пользу более чёткого и мужественного акмеизма. То, что тётушки сочли стихи Гумилёва за «символистический вздор» больше говорит об их невежестве, чем о поэте. Неспособность отличить акмеистские стихи от символистских намекает на культурную ограниченность тётушек, помешанных на «прогрессивной» революционной политике.
Две процитированных строфы взяты из стихотворения «Выбор». Написанное Гумилёвым до того, как акмеизм вошёл в обиход читающей публики, оно уже несёт в себе героические, мужественные, «адамические» черты акмеизма. Разумеется, это стихотворение можно назвать и символистским, тем более, что Гумилёв считал себя учеником Валерия Брюсова, одного из мэтров символизма. Тем не менее, знатоки символизма были бы шокированы тем, что Солженицын в качестве иллюстрации символистских пристрастий юных барышень выбрал акмеиста Гумилёва. Вероятно, помимо иронического намёка на невежество «революционных» тётушек, Солженицын имел и другие причины для выбора этих двух строф.
Не намекает ли первая строфа на историю Библейской Вавилонской башни? У Гумилёва «созидающие башню» претенденты на соперничество с Богом несут ещё более суровое наказание. Как и Библейская, «башня» в поэме Гумилёва «Выбор», символизирует тщетность попыток современного человека превзойти Создателя. В контексте русской литературы гумилёвская башня наводит на мысль о башне Великого Инквизитора у Достоевского, которую атеисты-социалисты старались воздвигнуть под эгидой католической церкви.
Вторая строфа поэмы сначала кажется прямой антитезой к первой, ибо речь теперь идёт о «разрушающем». Однако «разрушающий» герой поэмы разрушает не башню, а «старый город». Ради чего? Да чтобы превратить его в стройплощадку для Новой Башни. Тогда «созидающий» и «разрушающий» не противостоят друг другу, но ставятся на одну доску богоборческих потуг атеистической русской интеллигенции. Поэтому «разрушающий» наказан «всевидящим Богом» не менее сурово, чем «созидающий».
Не содержат ли эти две строфы завуалированного ответа молодых девушек (Вероника разделяет вкусы Ели в поэзии) докучающим им тётушкам-революционеркам? Не сделали ли девушки свой выбор в пользу неучастия в разрушении Российской империи? Не пойдёт ли разрушение «города» на расчистку места для строительства социалистической Вавилонской башни? Тётушки просто не понимают скрытого смысла этого «символистического вздора». Но чувствуют, что «кощунственность» стихотворения направлена на их собственную веру в атеистический социализм.
Две строфы содержат ответ Толстому на его выпад против поэзии в разговоре с Саней Лаженицыным, и сделан он – в соответствии с полифоническим методом романного искусства от лица его юных современниц. Без этих двух строф Ликоня и Вероня (как гимназисты называли Елю и Веронику) остались бы в романе бессловесными и безгласными.
Но не выражают ли эти строфы также и мысли самого автора? Думается, что да. Солженицын специально вставляет их в первый узел, чтобы оттенить идейную направленность всего романного цикла «Красное колесо» против большевицкого плана построения Вавилонской башни на обломках «старого мира» Российской империи, разрушенного в огне войны и революции.
Хотя главный упор первого узла эпопеи Солженицына «Красное Колесо» направлен на процесс, приведший к разрушению царской России, всего старого мира, или «старого города» в поэме Гумилёва, русский читатель отдаёт себе отчёт, что на горизонте уже маячили планы «созидателей» Богоборческой Башни коммунизма. Учитывая то, что Солженицын закончил роман на рубеже 1971-го, когда идея коммунизма была в апогее на всей Планете, можно сказать, что его слова и образы, взятые из Гумилёва, его искусство усиливало пророчество поэта-акмеиста.
К моменту выхода Первого Узла читатель уже знал, что тысячи самых жестоких разрушителей старого режима, как и наиболее рьяных строителей Новой Башни, стали жертвами массовых репрессий при Сталине. Знал он и то, что позднее, в 1973 году, Солженицын заклеймит всю систему, как «Архипелаг Гулаг». И хотя в момент написания «узла», «Вавилонская Башня» коммунизма казалась прочнее, чем когда-либо, Солженицын предрёк её падение вскоре после изгнания из своей страны в 1974 году. Наверное, не только ему, но и другим советским диссидентам и объективным западным наблюдателям было очевидно, что «рассеянные по всей земле» коммунисты, будь то в СССР, Китае, Вьетнаме, Камбодже или на Кубе, уже не говорили на одном языке Третьего Интернационала.
Возможно, Солженицын сознательно выдал «анонимные» стихи известного акмеиста за символистские, чтобы отразить путаницу в головах «прогрессивной», а точнее прореволюционной интеллигенции. Но скорее он и сам отдавал предпочтение акмеизму по сравнению с туманным, субъективным и болезненным символизмом Блока, Брюсова или Бальмонта. Так, символика стихотворения «Выбор» более земная, более мужественная и более жизнеутверждающая. (Неслучайно Солженицын хвалил акмеистку Анну Ахматову за лаконичность и плотность её образов.)
Включив строфы из поэмы Николая Гумилёва в свой роман, Солженицын показал, что, вопреки мнению Толстого, искусство прозы сродни искусству поэзии. Во всяком случае, они не являются непересекающимися прямыми, какими их воображал Толстой. Словесное искусство в обоих наполнено смыслом. Но, в отличие от художественного метода Толстого, который особенно ярко проявляется в его историософских монологических главах, этот смысл не подаётся читателю на блюдечке, но может быть угадан его собственным творческим усилием: или интуитивно, или в соответствии с его интеллектом и воображением.

Постскриптум

Мой интерес к Солженицыну не ограничился его художественным творчеством. В свою следующую книгу, «Russia Beyond Communism: A Chronicle of National Rebirth», которая вышла за несколько месяцев до развала СССР, я включил анализ его статей и публицистических сочинений, в том числе «Письмо советским вождям» и «Как нам обустроить Россию». Эти его статьи задавали тон всей книге, в которой я представил широкий диапазон «голосов гласности», которые звали к пост-коммунистическому будущему. Я успел подарить свежий типографский экземпляр Борису Ельцину сразу после подавления путча ГКЧП в августе 1991 г.
По существу это была та самая полифония – разных мнений, иногда противоположных, – которая лежала в основе художественного метода как Солженицына, так и Достоевского. Я старался представить широкий спектр советских и эмигрантских авторов, и главным критерием для отбора был патриотизм, любовь к родине, без деления людей на классы, идеологии, религии или этнические группы. Единственное исключение было для авторов, которые произносили патриотизм как ПАРТИотизм, то есть с упором на партийную исключительность. В 2014 книга была переведена на русский и напечатана под названием «Новая Россия: от коммунизма к национальному возрождению» в Москве в издательстве «Литературная Россия».
Осенью 2018 мне посчастливилось участвовать в праздновании 100-летия со дня рождения Солженицына как в США, так и в России. Сначала была международная научная конференция в Северном Вермонтском Университете, с посещением дома Солженицыных в Кавендише, что было особенно памятно для меня, поскольку я побывал там ещё в 1979-ом. Потом был торжественный вечер в Государственной Библиотеке в Москве с участием Натальи Дмитриевны Солженицыной. Памятным было и посещение выставки «Солженицын и журнал «Новый Мир»». Там мне особенно запомнился стенд с воспоминаниями Анны Андреевны Ахматовой о писателе:
«Вошел викинг. И что вовсе неожиданно, и молод, и хорош собой. Поразительные глаза. Я ему говорю: «Я хочу, чтобы вашу повесть прочитали двести миллионов человек». Кажется, он с этим согласился. Я ему сказала: «Вы выдержали такие испытания, но на вас обрушится слава. Это тоже очень трудно. Готовы ли вы к этому?» Он отвечал, что готов. Дай Бог, чтобы так». (Цитируется по «ЖЖ» Давида Эйделмана).
Именно так описал эту встречу Лев Копелев, друг писателя, с которым они вместе работали на шарашке. Это была первая из двух встреч Солженицына с Анной Ахматовой. Произошла она осенью 1962 года вскоре после опубликования его повести «Один день Ивана Денисовича» в журнале «Новый мир». Думаю, она сказала бы то же самое и о других романах Солженицына.
А в память о невинно убиенном Николае Степановиче Гумилёве хочется сказать словами его собственного стихотворения «Память»:

Я – угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе Отчей
Как на небесах, и на земле.

Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.

12 комментариев на «“Сердце будет пламенем палимо”»

  1. Удивляет, что мы печатаем диссидентов и обсуждаем их “творчество”, а своих писателей мирового значения, как-то Шолохова, даже не вспоминаем. Странный у нас получается патриотизм!

  2. Мне жаль, что несомненные способности автора приложились к недостойному человеку и слабому писателю.

  3. Что вся диссидентщина антисоветская на Солженицына молится – понятно. Только российский народ этого не понимает )))

  4. Автор вышеприведённого опуса обозначил типичный путь на запад советского диссидента. Для перемены отечества ему понадобилось немногое: обратиться к чтимым там Пастернаку, Гумилеву, Солженицыну. Надо сказать, что взлетел он там невысоко. Не тот масштаб. К тому же там не сильно уважают наших “от’езжантов”. Знаю, о чем говорю, потому что не раз беседовал с высокими представителями принимавшей их стороны. Не уважают и не допускают к достатку, сопоставимому с их собственным. Наши соотечественники за границей имеют, конечно, уровень жизни более высокий, чем здесь: машина, дом и прочее, но все это только средний уровень, даже ниже обычного коренного жителя. Особенно гуманитарии. Если западная страна заинтересована, допустим, в ученом, то она сама здесь его найдет и задобрит. Посмотрите на наших уехавших. Кто-нибудь из них проник в высшие эшелоны науки, искусства или политики? Я знаю только одного нашего деятеля, который действительно там продвинулся высоко; кстати, он не ругает нашу страну и не апеллирует к либерализму. Вот и тамошняя судьба Евтушенко. Уж казалось бы… А преподавал в американском захолустье; проехав по России со своими вечерами, заламывал цены в надежде здесь заработать. Если посмотреть состав его учеников, кому он преподавал там историю кино и литературы, то это были не самые продвинутые американцы. Больше пафоса и гонора было здесь, чем там.

  5. Замечательная статья, уважаемый Владислав! Написана прекрасным языком, убедительно (ссылки на источники), а главное – прозвучали имена забытых – или намеренно предаваемых забвению и поруганию – замечательных поэтов и писателей.
    Стихи Николая Гумилёва – абсолютно провидческие: на скольких художественных выставках в Москве мы видели эту “вавилонскую башню” с Лениным на макушке (строительство!), а затем – глубокую яму, заполненную водой, для этого монумента. На худой конец – плавательный бассейн!! -ох-хо-хо! в самом центре Москвы – СЕРДЦЕ РОДИНЫ. А книги Солженицына раскрыли нам глаза на истинную картину нашей жизни. Нельзя забывать её ТРАГИЧЕСКУЮ историю. Спасибо за интересную статью!
    P.S. Странные 4 отзыва: может, авторы ни в школе, ни в институте (если они там учились) не слышали этих имён, а сами и подавно не читали и повторяют зады политических суждений.
    С приветом! Ольга.

  6. Ольге. Многие и без Солженицына знают ещё больше. Например, мой дед сидел за политику в ссылках и лагерях при всех режимах: начиная при царе и заканчивая сталинскими лагерями. Это вы как раз так поздно обо всем узнали, если на Солженицына ссылаетесь. Как раз зады это ваш Солженицын.

  7. В том и проблема, что большинство авторов пишут языком, а писать надо бы, используя подходящие для этого предметы: карандаш, перо, фломастер, пишущую машинку, компьютер. Но языком? Это только Маяковский был мастером такого рода действий: слизывал плевки шершавым языком плаката (?). Чем кончилось – всем известно.

  8. Эх, люди, люди, цепляться по мелочам – непродуктивно, не по сути разговора, у каждого свои “приветы” – у меня свои, у вас – свои, так что не суесловьте, а лучше
    “ЧИТАЙТЕ И ПЕРЕЧИТЫВАЙТЕ КЛАССИКУ” (Игорь Волгин – ТВ Культура).

  9. На № 9. Ольге и не только. На Что вас “подсадили” в детстве-юности?
    1. По тезису И.Волгина “ЧИТАЙТЕ И ПЕРЕЧИТЫВАЙТЕ КЛАССИКУ», осталось выяснить: Какую классику??? Кроме, конечно, Достоевского с тоской из “Униженные и оскорблённые”, или страдающими уголовниками, что нравится зарубежным читателям-русофобам, считающим что это и есть Россия.
    Так какую классику читать?
    2.1. Маяковского, Набокова с “Лолитой”, Солженицына, Бродского, Евтушенко?… или
    2.2. Крылова, Есенина, Шолохова, В.Белова, Н.Рубцова?
    Сообщите, г-жа Ольга.

  10. Для # 9. Уважаемая Ольга! Очень рад был найти в какой-то степени единомышленницу по передаче Игоря Волгина “Игра в бисер”, которую он заканчивает приведенной вами фразой о чтении классики. Я смотрю и некоторые передачи пересматриваю на YouTube. Не все и не всегда мне понятно и близко в мнениях участников, но – мне это интересно. Перечитывать классику – святое дело. С вами полностью согласен.

  11. Хорошая статья о связи творчества двух писателей-классиков. Примечательно, что имя Александра Исаевича вызывает по-прежнему истерику у типичных совков. Русскими их назвать нельзя, только советскими. У потомков тех, кто ссылал и расстреливал, другой реакции быть не может. И скажу так: даже если бы на совести большевичья был только один расстрелянный Гумилев, я бы и тогда посчитала эту власть проклятой. Никакого прощения и забвения быть не может.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.