СТОЛЕТНИЙ ЧЕЛОВЕК

Рубрика в газете: Проза, № 1973 / 31, 03.08.1973, автор: Иван УХАНОВ (г. Оренбург)

Ходил он по деревне в длинной и тёмной, точно поповская ряса, шинели, в серых валенках и ветхой шапке-ушанке.

Я давно заметил и оценил: природа крепко и надолго создала этого деда. Ему уже за сто, но малиновые щёки и нос, живые искорки в маленьких рыжих глазах убеждали, что Самсону, видно, и износу не будет. Только походка его малость выдавала. Ходил Самсон мелкими осторожными шажками, словно боясь споткнуться и рассыпаться.

– Не живите бегом. Вчера не догонишь, а от завтра не уйдёшь. Всему придёт свой черёд, – как прибаутку, твердил старик хрипловатым баском и был глух ко всему, что творилось вне узкого круга его интересов. – Отцы и деды наши не знали этого, да жили ить не хуже вашего, – гнул он своё, когда его пробовали в чём-то разуверить.

Я родился и вырос в этой деревне. И как только начал сознавать себя на белом свете, видеть и понимать окружающее, передо мной замаячил дед Самсон и крепко запомнился: седобородый великан с пудовыми кулаками и страшным ртом, таинственно спрятанным в густой волосне усов и бороды и обнаруживающим себя лишь во время хлебания щей.

Удивляло меня, что за минувшие четверть века, пока я рос и зрел, дед Самсон совсем не изменялся: не молодел и не старился, организм его словно переключился на какой-то особый, щадящий режим работы, не признающий времени.

Иногда я заводил разговоры с дедом, всякий раз надеясь услышать от него, столетнего человека, что-нибудь исключительное, необыкновенное – такое, что никто и никогда, кроме деда Самсона, не мог знать и слышать. Но уходил от него с лёгкой досадой, так как старик почти всегда молол какую-нибудь чепуху или что-либо всем известное и надоевшее, что унижало его в моих глазах. Самсона же нисколько это не тревожило, он просто ни о чём, видимо, не догадывался и по-прежнему на все вопросы отвечал заученными ответами, иногда и мудрыми, но от всегдашнего употребления стёртыми и замусоленными, как молитвы.

– Эх, горе да беда – с кем не была? – выслушав какую-нибудь историю, со вздохом скажет старик и смолкнет.

При встрече крикнешь ему на ухо:

– Здравствуй, дедушка!

Старик кивнёт ответно:

– Да я-то ешшо, слава богу, здравствую. Хотя теперича не в гору живу, а под гору.

Как-то летом я угостил Самсона свежей ухой, винца стопочку подал. Завеселели старческие его глаза.

– Ты, погляжу, сивоват, а отец твой, Сергей-то, чернявый. Плотник он хороший. Тоже угостил нас, – хрипловато басил Самсон, и меня опять удивляло то, что о событиях сорока или тридцатилетней давности он говорит как о нынешних. В его памяти многое совместилось, но не пропало.

Я не помню своего отца, погибшего ещё в начале войны, а этот старик помнит и говорит о нём, как о только что встреченном на улице односельчанине.

Однажды Самсон рассказал, как строгал он деревянные протезы фронтовикам-калекам, возвратившимся с русско-японской войны, то есть когда не только меня, но и матери моей не было ещё на свете. Всё это приводило меня в тихое изумление.

И всё-таки на старика я смотрел с лёгким осуждением, ибо начни расспрашивать Самсона о своём отце или же о той далёкой войне на сопках Маньчжурии, то ничего путного и вразумительного тот не расскажет.

Всякий раз, приезжая на побывку в родную деревню, я не обхожусь без встречи с дедом. Он сам находит меня, хотя я ему не очень-то нужен. Ему б повод заиметь: любит Самсон бывать на встречах, свадьбах, поминках…

На гулянья он приходит обычно без всякого приглашения. С видом званого гостя он садится за стол и окидывает людей таким взглядом, словно говорит: «Ну, вот теперь можно и начинать». А наутро слышишь женский разговор на улице:

– Как свадебку отгуляли? – спросит одна.

– Широко. Пять столов накрывали, – ответит другая и в доказательство того, что свадьба прошла хорошо да ладно, с почтением добавит: – Дед Самсон навестил, отобедал…

Меня всегда озадачивал этот почтительный тон, он мне казался фальшивым или каким-то неоправданным.

Я не верил, например, что визиты деда Самсона делают кому-то честь.

…В день нынешнего моего приезда мама собрала к вечеру стол. Понастряпала всего: сдобы, пироги с калиной, курник, ватрушки – всё это тёплое, духовитое, прямо из печи. Сели за стол: мама, я и Митя Колышкин, мой друг детства, молодой колхозный механик. Только сели, словом обмолвиться не успели, а уж дед Самсон тут как тут. Снял шапку, поклонился с порога, деловито прошагал к столу, сел рядом с мамой и окинул нас весёлым взглядом: ну, теперь, дескать, можно начинать.

– Извиняйте меня, опоздал чуток, – только и сказал он, берясь за ложку.

– Ничего, ничего, дедушка. Вы в самый раз… – успокаивая старика, вдруг наперебой заговорили мы и сами, даже не зная почему, уже поверили, что действительно ждали Самсона и вот теперь рады-радёшеньки, что он наконец пришёл.

Ел Самсон охотно и много. Мама подвигала к нему всё лучшее, что было на столе.

– Вы ватрушки испробуйте, Самсон Савельич. Ишь, какие мягкие, и зубов не надо.

– Зубов у меня ешшо много, да затупилися…

Жевал Самсон с таким видом, будто выполнял самую серьёзную и главную в мире работу. Когда насытился, стал глядеть по сторонам и только теперь, кажется, заметил меня и Митю. Долго глядел на Митю, потом спросил:

– А куды ж волосы твои подевались?

– Мне и этих хватит, – суховато ответил Колышкин и бережно пригладил свой жиденький, насквозь просвечивающийся русый хохолок.

Он грустит, когда ему, молодому, ещё неженатому, напоминают о залысинах.

Встретив холодноватый взгляд Мити, дед Самсон повернул разговор на свою излюбленную тему – о житье-бытье, а больше о поминках.

– Вечор к Груне Сёмкиной по грязе на тот конец ходил, альни ноги промокли. Но в самый сгад явился – ко столу, – погордился старик, а меня вдруг обдало холодком неясной жути: передо мной сидел завсегдатай всех похоронных событий в деревне, все они прошли на глазах этого древнего человека.

И именно этим зрелищным опытом Самсон был горд, богат и жуток. Впрочем, его давно уже ничего не удивляло. Даже о смерти он думал и высказывался как, к примеру, об осеннем дожде: придёт – ну и слава богу, нет – так без грязюки оно тоже неплохо.

– А вот Николай Уторин, не думал не гадал, вмиг кончился, – надтреснутым жидким баском рассказывал дед Самсон. – Пришёл утром в контору, сел за бумаги, да и клюнулся в стол. Готов… Сердце, говорят…

– Ему и сорока не было, – вздохнув, сказала мама, невольно и неохотно поддерживая Самсона.

Мы с Митей сидели, неловко переглядывались и почтительно молчали, хотя для молчания и вздохов не было никаких причин.

От давления он, – уточнила мама.

– Раньше и не знали, чего это за давления такая, – продолжал Самсон, рушником вытирая бороду и усы.

– А теперича чуть чего – и сразу: «Невры! Давления!»…

– А у вас, дедушка, какое давление? – спросил Митя и с лукавинкой подмигнул мне.

– А бог её знает, сынок… Людей я не трогал, и они меня не задевали, – просто ответил Самсон.

– Интересно. – Митя в раздумье потёр свой загорелый лоб. – Интересно, как это вам удавалось?.. Тут недели не проживёшь, чтоб с кем-то не поцапаться. Не только за себя. Иной раз дело горит, а кому-то это до лампочки. Как же тут не тронешь?..

– Не знаю, не ведомо мне, – буркнул дед Самсон и чуть дрожащей рукой потянулся за ватрушкой.

– И всё-таки как вы умудрились, дедушка, столько лет втихаря прожить? – Митя недоумённо пожал плечами. – Со всеми ладили, говорите. Ну, а где, скажем, вы были, когда война? Ведь сколько войн прошло при вашей жизни!

– Войны-то всякие шли, – согласно кивнул Самсон. – Люди любят воевать… А для моих ног завсегда земли хватало.

– Нам лишней земли тоже не надо, но бывает, что тебе и по своей-то ходить не дают, – вздохнув, сказала мама, видимо, вспомнила недавнюювойну и погибшего мужа.

– Вот, вот, – оживился Митя. – Бывает, что тебя ни за что за горло берут. Как же тут ладить, дедушка? Ну, допустим, с фашистом вы не воевали, на печи сидели. А в гражданскую, в революцию где были?

– Где был? – Самсон повертел головой, оглядывая нас. – Тута и был. В Ключевке. Где же мне быть?

– Говорят, бои здесь гремели. Ключевка на взгорке, отсюда весь город как на ладони. Ставь пушки и пали. Не зря эта деревня из рук в руки переходила. То белым, то красным, – заметил Митя.

– А вы, дедушка, за кого были? – решив поддержать разговор, спросил я.

– За кого же мне быть? За себя и был, – деловито ответил Самсон.

– Выходит, ни нашим, ни вашим?

– Митя строго сощурил зеленоватые глаза. – Но ведь запросто могли шпокнуть – всем-то как угодить?

Самсон пустым взглядом вцепился в Митю. Кажется, он не понимал, что от него хотят.

– Охота пожить в локоть, а живём с ноготь, – помолчав, сказал он. Встал из-за стола, поклонился слегка и надел шапку. Затем пробасил, оправляя ладонью бороду: – Эх, дал бы бог здоровья, а дней впереди много.

– А на что они вам, эти дни-то? – хмыкнул Митя. – Да вам хоть триста лет отпусти – все собаке под хвост.

– Айда отдыхать, Митёк, – помолчав, сказал он. Вышел и сел на крылечке, подставил себя красноватым лучам заходящего сентябрьского солнца.

«Митёк… Да, о нас, тридцатилетних, Самсон думает, небось, как о младенцах. Ведь он втрое старше. Возможно, он и разговаривает-то с нами как с детьми-несмышлёнышами, приберегая свою глубинную мудрость для каких-то особых, настоящих времён, встреч и событий, – думал я. – Но должен же он хоть раз стать самим собой, каким бы ему следовало быть, должен же он наконец сказать когда-нибудь такие слова, за которыми гордо и мудро встала б долгая человеческая жизнь, её вековой опыт!»

– Где он сейчас живёт? – спросил я у мамы.

– У своей внучки, Дарьи Буньковой. Она сама третий год на пенсии. У деда тоже какая-то пенсия. Не за стаж, а вроде бы по старости. Когда колхоз тут начинался, Самсон Савельич уж пенсионного возраста был. Жил, не бедствовал. Бахчу держал, арбузы в город на рынок свозил. Видали дом у Буньковых? Это он на арбузах, говорят, построил.

– В газете о нём недавно написали, – сказал Митя.

Не в силах представить, чем мог заинтересовать Самсон газету, я спросил:

– О чём же?

– Ну, как в таких случаях пишут? Редкость! Находка! Человеку за сто, а у него, глядите-ка, и волосы вьются, и зубы целы, и давление – первый сорт…

Через полчаса мы поужинали и вышли на улицу. Самсон всё ещё сидел на крылечке. После еды он был в добром духе, стал вспоминать и сумбурно рассказывать, как он колол дрова у попа, потом до голодного года усердствовал в городской бане.

За кого он был, кого почитал? Да у него все мылись, парились: «Белые ли, красные аль зелёные. Все теляшом, кой их ляд разберёт…»

На какой-то миг Самсон показался мне светлым и мудрым в этой своей непричастности к мирской суете. Но умышленно иль по недоразумению возвысившись над бренностью людских междоусобиц, хлопот и сутолоки, он тем самым вычеркнул себя из жизни. Только не догадывался об этом. А может, и догадывался.

– Ну и жизнь у вас, дедушка, – с жалостью и упрёком сказал Митя и как-то горько и снисходительно улыбнулся.

Он старательно поправил на озябшей шее Самсона ветхий шарф, застегнул на его грубой шинели все пуговицы, поднырнув пальцами под жёсткую бороду.

Упрёк не сразу продрался к заросшим мохом долголетия мозгам Самсона.

– Жизнь, моя не краденая, – помолчав, просто и миролюбиво произнёс старик и обратился ко мне, словно за подмогой. – Скажи, Сергеич?

Я промолчал, не желая правдивым словом обидеть древнего человека.

 

ОРЕНБУРГ