ВОЙНА И РОДИТЕЛИ

№ 2020 / 18, 14.05.2020, автор: Евгения ЕМЕЛЬЯНОВА

– Верни, Полька! Лучше верни! – кричал белый от ярости отец, стоя на крыльце и всаживая лезвие топора в щель между дверью и косяком дома своей родной сестры. Щепки летели. С двух сторон пытались удержать разошедшегося отца его родные братья, Иван Петрович и Николай. Бестолково бегал вокруг Полькин муж Сашка.

– Ничего я не получала! Иди на почте спроси! – визжала Полька из-за закрытой двери. – Стреляй, Сашка! Он же меня убьёт, он чумовой!

Братьям наконец удалось оттащить отца от двери и вырвать из рук топор. Глаза у него были как у волка.

– Проститутка фронтовая! – выкрикнул он самое страшное ругательство на женщину и, шатаясь, пошёл к воротам.

За воротами, в санях, укутавшись в тёплую шаль, сидела мама с новорожденной дочерью на руках. От холода и страха её трясло крупной дрожью.

– Не надо, Жора! – сказала она.

Отец отмахнулся. Братья сели в сани и поехали обратно в Бийск.

Конец Великой Отечественной мои родители встретили в Берлине. Ещё не женатые, уже знали, что есть я. Были беспечны, как все молодые и влюблённые. Но командование заботилось. Негласно поощрялась отправка на родину вещевых посылок.

– Иди на почту, – подгонял старшина юную романтичную телефонистку.

– Дома-то разруха. Иди, набери столового серебра. Продашь ложки – на жизнь будет.

– В Берлине бежавшими немцами было брошено много богатых домов, – рассказывала мама. – Чего там только не было! Но я знала, что есть ты, и собирала только детские вещи. Если бы всё сохранилось, ты бы ходила, как принцесса.

Посылки слали старшей отцовой сестре Польке, жившей в посёлке под Бийском Алтайского края. И после войны отправились на отцову родину туда же.

Вскоре после моего рождения вспомнили о посылках и приехали к Польке знакомиться.

Познакомились.

Отец никогда не простил Польку. В 70-е годы, когда родители уже разошлись и он жил один, к нему на постой просилась её дочь, приехавшая из Сибири в Алма-Ату для лечения больного ребёнка. Отец не пустил её.

Взрывы слепой ярости от чужой несправедливости и неспособность прощать обидчика – это у меня от тебя, отец.

 

* * *

А перед войной семью отца раскулачили. Было их в семье: мать с отцом крепкой работящей породы, три сына и дочь.

Земли в Сибири было много, желания работать и жить безбедно – тоже. И это каким-то образом не совместилось с родной советской властью.

Главу семьи – деда Захара – посадили. Бабка так и осталась для меня безымянной, сгинула в безвестности. Родовое гнездо было разорено, скот и земля конфискованы, наёмный работник – пастух – разогнан.

Сестра, от греха подальше, выскочила замуж. Старший брат раздобыл новый паспорт и стал Иван Петровичем. Напуганные младшие братья исправили в паспортах по две буквы, стали формально друг другу чужие и рассыпались.

С братьями отец всю жизнь тайно переписывался, никому о них не рассказывал и своих не выдавал.

Случай с Полькой и вовсе отвратил моих родителей от Сибири. Через несколько месяцев они навсегда уехали оттуда в тёплую Алма-Ату, где много солнца и фруктов.

– На войне намёрзлись в землянках на всю жизнь, – говорила мама, и её глаза сами собой краснели и слезились.

Пока перестройка не грянула, о семье отца я не знала ничего. И то сказать, особо не грустила. В родне у молодого советского человека был весь мир. Как говорится, Куба – любовь моя!

 

* * *

А представление о посылках из военного Берлина в разрушенный Союз я всё же получила. Лет через десять, уже школьнице, мама показала мне две старенькие простыни белого шёлка да шёлковое же женское платьице в весёленькую красно-жёлто-коричневую полосочку. Эти вещи послала она из Берлина в подарок старшей сестре Тасе в Ленинград, а та, едва узнав, что сестра с мужем покинули гостеприимную сибирскую родню, сразу же ей обратно эту посылку и переслала, да ещё своего по мелочи добавила.

Была также в посылке роскошная немецкая горжетка из черно-бурой лисы с хвостом, мордочкой и лапками, которую мама носила лет двадцать, пересаживая с одного пальто на другое. Но горжетка эта казалась мне крайне старомодной и очень не нравилась.

Дед со стороны мамы – ленинградский идейный большевик – послан был партией на ответственный участок под городом Великие Луки: возглавил большую промышленную мельницу, по-современному сказать, мукомольный комбинат. Он и старшего сына Антона к этому делу приобщил.

Чего уж они там вдвоём намололи, на этой мельнице, Бог весть, да только так вдвоём и сели, как «враги народа». Антон в лагерях пропал, а деда уже после войны отпустили умирать в семью.

Семья тоже была немаленькая: кроме Антона, ещё сын и три дочери. Все, правда, оказались жизнеспособными. Может, потому, что отец с малолетства к грамоте приобщал. Все выросли и получили высшее образование. Все держали между собой связь, сообща подняли детей Антона и до самой смерти переписывались.

Так что у отца и у мамы были все основания лишних слов о родне не говорить, происхождение своё замалчивать, жить так, как будто только что из яйца вылупился, а что раньше было – неведомо.

 

По приезде в Алма-Ату – южный зелёный город, самой природой, казалось, расчерченный на правильные квадраты улиц, – семья фронтовиков сразу же получила жильё: комнату в коммунальной квартире.

Дом был двухэтажный, каркасно-камышитовый, опоясанный резными деревянными балконами на обоих этажах. В комнатах – огромные окна во всю стену. Выстроили дом перед войной, и предназначался он для научной интеллигенции южной советской республики. Война внесла, однако, свои поправки. Хлынувший поток переселенцев из европейской части Союза заставил густо заселить элитный по тем временам дом: в каждой комнате ютилось по семье.

Бог, судьба и «органы» прихотливо соединяли людей. В нашей шестой квартире жили: семья репрессированного за национализм казахского учёного-историка, состоящая из жены и трёх дочерей мал-мала-меньше, и работница НКВД с дочерью, тоже мусульманской национальности. Для пущего веселья к ним подселили русскую семью фронтовиков. Получилась такая маленькая лаборатория дружбы народов. Такой Советский Союз в миниатюре.

В четвёртой квартире жил казах – замминистра образования, с женой-еврейкой и двумя сыновьями, и музыкантша-еврейка с дочерью-скрипачкой, с утра до вечера музицирующей. К ним подселили в одну 16-метровую комнату семью депортированных чеченцев: муж, жена, трое детей и старуха-мать мужа.

Кухня, туалет и ванная комната были общими. Как бедные люди выходили из положения – я не знаю.

По воскресеньям к чеченцам приходил в гости целый аул. Они так сразу и проходили на балкон, опоясывающий первый этаж: в высоких каракулевых папахах и в кожаных сапогах с резиновыми галошами.

Частенько на кухне нашей коммуналки громыхали житейские грозы, а когда дело доходило до ножей в руках страстных восточных женщин, между ними стеной вставала русская учительница.

 

* * *

– Я ей прямо в морду бабахнул! В самую её поганую чёрную морду! – куражился отец пьяным голосом заполночь, откинувшись на хрупкую гнутую спинку отчаянно скрипящего венского стула.

– Кому?! – пугалась мама, стоя перед ним на коленях и стаскивая гладкие чёрные сапоги с загулявших ног.

– Собаке Вечкутовой! – бахвалился отец довольным голосом. – А не сметь на меня гавкать!

Раздевшись, он валился кулём в родительскую кровать и громко храпел, а я от страха и волнений проваливалась в тревожный сон за своей занавеской-ширмой.

Утром действительно оказывалось, что ночью пьяные хулиганы пристрелили чёрную злую собаку, бегавшую на цепи вокруг одноэтажного домика Славки Вечкутова и его родителей. Новость обсуждали всем двором, в ужасе смотрели на тёмное пятно на земле, наскоро присыпанное песком, и на цепь, сиротливо лежащую пустым и свободным концом.

Я никогда не видела трофейного отцовского пистолета, привезённого из Германии, но в ночных иносказательных разговорах родителей он иногда фигурировал.

 

* * *

Про войну родители вспоминать не любили.

Отец вообще никогда ни слова не проронил. Мама, уже после того, как я выросла, раза два рассказывала кое-какие подробности, но и только.

Весной, когда заклеенные на зиму оконные рамы с треском распахивались, мама, подавая мне ведёрко с водой, говорила:

– Знаешь, почему немцы такие чистюли? И почему таких грязных окон у них никогда не бывает?

И повествовалась легенда, согласно которой гитлеровцы ездили на мотоциклах по городам Германии, и если видели в каком-нибудь доме грязное окно, то просто по нему стреляли из автоматов.

Я смотрела на маму и не могла понять, правду она говорит или шутит.

Но уж точно правдой подразумевалась кристальная немецкая честность.

– Ты не поверишь, – говорила мама, – в военном Берлине можно было поставить чемоданчик на тротуар и уйти. И через несколько часов найти его на том же месте.

Вообще, по моему разумению и тогда уже, это и есть самая настоящая человеческая норма, но, учитывая окружающие реалии, приходилось охать, ахать и изображать недоверие.

Знала я ещё, что мама и азбукой Морзе владеет, и на клавиатуре передающего аппарата связи вслепую десятью пальцами печатала.

– Как пианистка, – говорила она и делала характерные движения пальцами.

А больше о войне я уже ничего не слыхала.

 

* * *

Отец ничего о войне не говорил, фронтовиков-говорунов-популяризаторов презирал, ордена и медали, свои и мамины, сложил в коробку, отнёс в сарай и забыл о них.

– А-а-а, – махала рукой мама, когда ей по почте приходила бумажка из военкомата с просьбой к уважаемому ветерану ВОВ получить, наконец, очередную памятную медаль, отштампованную к очередному воинскому юбилею. – Кому они нужны, побрякушки эти!

В чём была загадка такого отношения родителей к, казалось бы, святой военной теме? Как ни крути, пять лет жизни отдано, вся судьба из-за войны кувырком пошла.

По досужему своему размышлению, решила я, что всё дело в том, что мои родители показушную советскую власть, как говорится, насквозь видали.

Они знали, что никакого уважения и благодарности к воевавшим людям власть не испытывала, ей, власти, было совершенно всё равно, живёт ли фронтовик в благоустроенной квартире или в холодном бараке, болят ли по ночам у него застуженные навсегда ноги, хватает ли на жизнь денег его жене и детям.

Но родители не могли не видеть, что власть использует ветеранов в своей политико-патриотической игре, хотя ей, власти, глубоко наплевать, действительно ли уважают пионеры пожилых фронтовиков и есть ли настоящая связь времён между советскими поколениями.

Для родителей, как, впрочем, и для всех остальных граждан, не было секретом, что по-настоящему власть заботится лишь о себе, чтобы была она, власть, сыта, пьяна, и чтобы был у неё нос в табаке.

И не будучи дураками и притворщиками, отец и мама раз и навсегда решили этот вопрос: отказались участвовать во властных играх и спектаклях на военную тематику. Взяли и обрубили концы.

Под настроение отец доставал изредка коробку с наградами и показывал окрестным пацанам, крутившимся вокруг его сарая. И допоказывался: однажды ночью заднюю стенку сарая, выходящую в чужой соседний двор, взломали и коробку с орденами и медалями похитили. Больше ничего не взяли.

Ну и ладно. Не очень-то и горевали. Стенку сарая починили и стали жить дальше.