Материалы по номерам

№ 1987/13, 28.05.2015

Говорят, это всё произошло из-за обыкновенного бюрократизма, из-за того, что чиновникам наплевать на просьбы и сетования трудящихся. Тем более не трудящихся, а этих, как их, социально отгремевших, фактически закончившихся, которые тем не менее путаются под ногами со своими замечаниями, поучениями, предложениями, – пенсионеров то есть.

Однако тут такая вышла история, что сначала ты исключительно критически оцениваешь порочную практику канцелярского подхода к письмам населения, а когда узнаёшь всё до конца, вдруг, себе на удивление, обнаруживаешь известную прелесть и даже толк в последовательном чиновничьем наплевательстве.

Говорят, случилось данное, истинно яркое событие в самом что ни на есть тихом месте, отъединённом от прочей кипучей жизни, – в дачном посёлке, где под сенью старинных дерев здравствовали, хоть и со скрипом, такие же, с точки зрения окружающей ребятни, старинные, прошлые люди. А именно – ветераны Великой Отечественной.

Как водится, пока хватало пороха в пороховницах – ковырялись в огородишках, копали грядки под клубнику, морковь, редиску, прореживали малину, красили калитки зелёной или голубенькой краской, ходили с внуками удить рыбу на пруд или запускать змея на луг.

Но время шло, шло, и уже внуки обзавелись кто усами, кто бородой, а кто и тем и другим вместе. По вечерам старики полюбили собираться у кого-нибудь из своих на дальней веранде либо в сарае, чтоб и им не мешали, и они – никому, поигрывали в шахматишки, в картишки, пили чай с вареньем и вспоминали. Войну, конечно. Как там бывало, когда немец поприжал нас под Харьковом или когда мы загнали фрица в знаменитый «мешок» в районе Корсунь-Шевченковского... «А помнишь, Колька...» – «А помнишь, Егорий...»

Время от времени кто-то из них не приходил больше на чаепитие. Поутру, по росе, старики копошились под окнами своих деревянных, ветшающих дачек – настригали туповатыми ножницами цветы и несли их к новёхонькому, парадно алому гробу и шли лотом молча за ним и за медной, казённо ноющей музыкой, которая хочешь не хочешь, а вытягивает душу. К местному деревенскому кладбищу шли, к светлому пригорку, засеянному в основном деревянными крестами, где отговорили у местной власти последнее пристанище себе и приноровились подстраивать дощатые пирамидки с жестяными звёздами на штырьке, одна к одной, ровнёхонько в ряд, как, должно, и полагается тем, кто положил себе не отставать от своих и не бросать их тем более. А ведь среди них были не только солдаты или там капитаны, но и полковники и даже генерал.

Одна дачка после смерти владельца осталась пустовать, потому что его жене тоже ничего уже не было нужно – она скончалась через небольшое время после похорон, видимо, очень привычного ей человека, без которого дальше – никак, ни к чему… И вот, говорят, наследники продали дачку с участком некоему гражданину, которого долго никто в глаза не видел.

Поначалу старики удивлялись – уже вторая весна вовсю кипит, землица заботы хозяйской ждёт, а на проданной дачке труба завалилась, окривевшая шатучая веранда обросла чертополошной, как бы надгробной травой, но никакого заботливого движения жизни вокруг не было и нет. Потом махнули рукой – и впрямь, им-то что за дело...

И вдруг вздрогнула округа от рёва самосвалов, мелко-мелко затрепетали молоденькие, самосевные осинки по обочинам, нагрянули на запущенный участок быстрые, ловкие люди, отодрали от замшелой двери крестовину из досок и почти в момент разметали обветшавшую избёнку, а на её месте, глянь-поглянь, взгромоздили двухэтажные осанистые хоромы из красного, на славу пропечённого кирпича. Старики выглядели фигурное, сердечком, окошко мансарды и балкон опояской, да не простой, а весьма искусный, изукрашенный фасонистой решёткой железного литья. И игривое коленце лесенки высокохудожественной пробы, сбегающее к зелёной травке, взяли на прицел. А когда строители в том же передовом темпе отгрохали в одном углу двора толстостенный, широкозадый, никак на две машины, дот гаража под цинковой крышей, а в другом – баню-сауну бревенчатым резным теремком из сказки и не моргнув глазом вздёрнули тут же на специальном бугорке голую мраморную девицу, вроде как потягивающуюся со сна, – ветераны стародавней войны выразились с единодушной оторопью: «На какие, интересно, шиши?»

Впрочем, случились и романтичного настроя голоса, предположившие: «А может, это вроде детсада или дома отдыха для каких-нибудь творческих работников?». Тем более что между строений, там, сям забелели объёмистые вазоны санаторного типа, а по вечерам на пробу вспыхивали круглоголовые фонари-недомерки зеленоватого, успокоительного тона.

Однако вскоре после того, как был вбит последний гвоздь в последнюю плаху высокого, плотного, не прошибаемого глазом забора, пришла ясность. Объявился хозяин данной благодати. Перед ним, вернее, перед его чёрной «Волгой», раболепно приседая на подмороженную спьяну ногу, распахнул новые тесовые ворота корявый мужичонка, дядя Федя – беглый тунеядец из соседней деревни, а по совместительству – сторож прочно всаженного в землю чужого великолепия. Из машины вытянул крупное, неспешное тело очень даже молодой, не более тридцати пяти, лысоватый мужик в белых штанах. Следом за ним вылез мальчишка – его свежая копия, но в кудрях и с музыкой через плечо. Постояли, огляделись, прошли внутрь личного дворца и, видно, не поленились, посетили все комнаты и комнатёнки, сколько б там их ни наделали строители, – свет в разных окнах то вспыхивал, то гас. А однажды звякнуло, брякнуло, распахиваясь, окно в мансарде и высунулись наружу две головы – отца и сына – и замерли, вероятно, любуясь открывшимся ландшафтом под передвижную свою музыку. Посетили они также сауну, гараж, постояли, разок переглянувшись, с выражением взаимного уважения перед статуей чистого мрамора. Отец, кривясь от надсады, вытянул из тугого кармана белых штанов несколько бумажных купюр, сунул дяде Феде в растопыренную пятерню. Тот раскивался, разулыбался и согнутой в локте рукой подтёр нечто невидимое на блестящей крыше авто.

С выездом из усадьбы у хозяев вышла незадача – «Волга» зацепила крылом столб-монолит. Старший вылез, чтоб оглядеть урон. И тут-то его настиг один из любознательных местных старичков, поинтересовался с поразительной то ли солдатской, то ли предсмертной бесцеремонностью:

– Твоя дача, стало быть? Любопытно, в порядке информации, ты, случаем, не академик? Или там лауреат?

Хозяин «Волги», по-особому пригоже засиявшей в последнем предзакатном луче, нисколько не растерялся, пригладил ласковой ладошкой малую царапину на пострадавшем дециметре лакированной площади, вытер руки о белый платок и выразился:

– Гляди! Он ещё живой! Он ещё разговаривает! Он ещё цепляться, вздумал!

– А всё-таки? – не унимался старик. – Иль большой, секрет? – и поощрил: – Не робей! Мы секреты хранить умеем!

– Чего пристали? Мы к вам лезем, лезем, да? – плаксиво вякнул мальчишечка из глубин машины.

– Да ну его! – утешил отец и старику, персонально: – Ты вот что... Перебьёшься. Понял, клизменник?

В тот ли вечер или в другой, но старики собрались на свою вечернюю поверку и, вместо того чтобы обмениваться по обыкновению воспоминаниями, как из губ в губы передавали «чинарик» перед атакой – и ничего, ничего, как после наркоза влюблялись в первую попавшуюся сестричку и, бывало, на всю жизнь, как терпели в окружении и безнаркозное отсекновение отдельных конечностей, как расторопно и красиво крошили «фрица» объявившиеся вдруг поблизости «катюши», взяли лист, ручку и написали письмо. В соответствующую инстанцию. Просили и требовали, чтобы была организована квалифицированная проверка их новоявленного дачного соседа с конкретной стратегической задачей – выяснить, где он умудрился сыскать столько денег и столько дефицитных материалов, чтоб вылепить единоличное владение дворянско-усадебного типа на таком-то году Советской власти, после такой-то войны, – ну вы небось в курсе, не хуже нашего знаете, какая это случилась война и во что она стала народу...

Письмо подписали все, сколько их ещё сохранилось, военных стариков на этом дачном рубеже, и отправили по почте и приготовились ждать. И не дождались. Зато кривой мужичонка-сторож внезапно, видать, от припёкшего одиночества и безделья разговорился однажды и сильно, от души, посмеялся над их армейским форсом и самодеятельным правдоискательством, пожурил сердобольно:

– И чего это вы бодаться вздумали, граждане? Жили б себе... дышали... Выйдет у вас что? Смеётесь! Он, хозяин то есть, всегда при больших бабках. Он, если хотите по совести, такой тёртый калачу каких и в кино не увидишь. Он эти бабки высоконьким начальникам при нужде раз – и отстегнул. Заряжает он их, как говорится, начальников-то; а они уж со своей стороны не подведут, прикроют, что высунулось. Да он, что ли, один такой? Вы тут, в глуши, видать, поотстали от большой жизни, как дети малые, ей-богу... Ну, раз припёрло – пишите, конечно, старайтесь, всё одно ваша бумага к Николаю Угоднику попадёт. Так ведь мой-то его и кормит! А кто ж это у кормящей мамки титьку захочет откусить? Подумали?

– Ой не подумали! Ой мы, дураки дураками! – сконфузились старики. – Твоя правда, Фёдор, твоя, золотые слова роняешь. Однако любопытно-таки знать, откуда у него столько бабок? Ни у нас, ни у тебя, а у него?

– Гы! – ухмыльнулся мужичок собственному потайному многознанию, и, видно, крепенько поддатый, не стерпел, рассекретился, выдал ветхому люду в виде премии за проявленное прилежание-послушание. – Деньги-то не его вовсе, а папашкины. У него папашка умнющий, и при характере. Его за всякое прочее в отсидку на червонец, а он – ладно. Его так, сяк, наперекосяк насчёт кубышки, куда схоронил, а он – нету и нету, и чего выдумали, чего долдоните, небо в клетку только и вижу, чего вам ещё?! Добытчик! Герой! Да вам-то что за интерес? Вам помирать готовиться пора, а не войны с тузами затевать. Завтра мой мебель завозит, холодильники повключает, жратвой набьёт и такое новоселье соорудит – вся округа вздрогнет. Это уж как водится: кто умеет жить – живёт, кто не умеет – существует. Ну, поумнели?..

Отставники и вздохнули, и кивнули покорно, а сами всё-таки, видать, не одолели дяди Федину науку до конца: ублажили сами себя ещё раз – сочинили добавочное строгое письмецо с расчётом на взаимное понимание в инстанциях. И опять ответ подзадержался где-то там, на лестницах ли, в коридорах...

Между тем единоличное гнездо дворянское усадебного типа, распахнув ворота, которые и скрипели-то наособицу, скрипом новым, щёгольским как бы, заглатывало фургон за фургоном – мебель всасывало и, как говорили, исключительно белого цвета с позолоченными накладными завитушками. «Что ты! – говорили. – И рояль белый, и все кровати исключительно белые!»

Фургоны, сделав дело, убрались восвояси, а за высоченным забором в подкрепление дяди Феди поселились две огромные собаки и бессонно перекатывали рык, если кто-то из прохожих осмеливался приблизиться к заповедной городьбе ближе чем на десять метров. «Псы мировые, – оценили старики. – С такими надёжными псами прохвост и мошенник в полной безопасности на двести лет вперёд». Им, настырным, всё-таки пришёл долгожданный ответ. Какой-то очень вежливый, но, видно, сильно занятый делами государственной важности начальник коротенько, однако сердечно благодарил их за проявленную гражданскую бдительность и одновременно заверял, что проверкой установлено, что в действиях и формах существования их внезапного дачного соседа ничего противозаконного и противоправного не обнаружено.

– Никак и впрямь Никола Угодник ответ отписал, – вслух подумали старики и уже было решили сесть за третье письмо. Но тут углядели – тормозит у хором знакомая чёрная «Волга», за ней – малиновый «жигуль», за «жигулём» ещё один – «кофе с молоком». Повылазило из них народу видимо-невидимо и все как на подбор – мужики крупные, габаритные, у кого пузцо, у кого спортивная выправка, но у всех повадка вальяжная, смех раскатистый, сытёхонький, настроение бодрое. И женская половина им под стать – ни одной корявенькой, а каждая бабёночка прямо наливная, грудастая, какая пальцами звонко щёлкает в восхищении от красоты рукотворной в виде каменного дворца, какая песенку без слов на ходу мурлычет. Но, чувствуется, всем хорошо, привольно, общий это у них праздник. Когда же расторопный дядя Федя прикрыл за ними послушные, на мази, ворота – поскучнее на улице стало и как бы попечальнее, бесперспективнее, что ли.

Тогда один из пенсионеров, в глубоком прошлом конник корпуса Доватора, рискнул приблизиться к непрошибаемому забору, не сробел и близёхонького кровожадного собачьего рыка, сыскал меж плах мало-мальскую щёлку, произвёл рекогносцировку зазаборной местности и вернулся с заключением:

– Нет, это у них ещё не новоселье, а что-то вроде артподготовки.

Долго, говорят, сидели в тот вечер старики-отставники и большей частью мелчали. Да и что говорить-то? Смысл какой?

И всё-таки, говорят, кто-то из них сказал:

– Да ладно, ребята, мы уж своё отыграли... Пусть сами думают, как им и куда... Большие уже! Меня, к примеру, астма давит, радикулит грызёт, ну и так далее. Баста.

Другой ответил:

– Ишь ведь, какой ты, голубь, застенчивый, А я не такой. Небось потому что с двадцать третьего. Невоспитанный я, нахальный и сиволапый. Один такой, может, на всю округу. Все мои с двадцать третьего полегли. Лежат и думают, поди: «Какой-то ты, Петька, скучноватый стал, мешковатый какой-то, тьфу на тебя... А вспомни, сколько раз через линию фронта шустрил! Сколько ихних мостов подорвал, сколько складов от твоей смекалки полыхало! Ничего, ничего себе был сержант Петруха, с огоньком...» Везло пареньку! Ни разу на месте не зацапали и ни одной дырки не высверлили в моём любимом теле. Контузия не в счёт. Судьба, значит, голубила. Значит, для чего-то я ещё должен был сгодиться, такой-рассякой?

И бывший конник Доватора тоже слегка в воспоминания ударился, сказал:

– Мне всегда нужен был задор, чтоб сине море было по колено. Чтоб выполнить задачу. Когда шёл на рубку – одно держал в голове – тех повешенных, которых поснимать довелось. Стариков этих самых залубенелых, девчонок... Тогда взмах – до отказа. Молодые таращат теперь глаза: «Как это ты, дедушка, мог? Такой тихий, добрый?»

И ещё кто-то своё вспомнил:

– Меня, между прочим, дважды убивали насмерть. Ни черта! Меня, между прочим, раз сам Бурденко оперировал. Пуля разрывная. Жжих – вдоль лопатки, разбурила вдрызг. Очнулся, гляжу – тарелка, а в ней костей много и мяса. Ожоговое мясо, ломтями. Моё, значит, кровное. Я и говорю: «Ой, сколько мяса, можно суп сварить!» Бурденко на сестру: «Почему больной смотрит на остатки резекции?» Она мне раз-салфетку на глаза. Вон какая у меня ямища… кулак входит. Прошу убедиться, если забыли.

Потрогали, пощупали, посовали кулаки, убедились – точно, входит, как и тридцать, и десять лет назад. И кто-то, совсем раззадорившись, предложил:

– Чего это мы, братцы мои, всё стесняемся, стесняемся и хлебаем какой-то хилый чай? Вот же индийский, калорийный, внучка мне целый цыбик подирила. Крепенькой заварки кому? А ну, подставляй кружки! Полк, в сабли! Шашки к бою! Ур-р-ра-а!

...Дорогостоящие хоромины, охраняемые пуленепробиваемой крепостной стеной, сметливым дядей Федей, двумя страшенными, легко стервенеющими барбосами, вспыхнули среди тёмной сентябрьской ночи и отполыхали довольно быстро, несмотря на крапающий без перерыва дождь. Вокруг пепелища ещё долго носились, поскуливая, огромные чёрно-белые псы, словно бы искали смысл своей собачьей жизни.

Приезжала милиция, приводила своих особых собак, которые должны были взять след и что-то там ещё унюхать, учуять, выискать, но, увы, с поручением не справились, По дачам терпеливо ходили представители следственных органов, поскрипывали кейсами, обшаркивали, чищеные ботинки о тряпьё на порожке, пристально, с внезапным высверком зрачка всматривались в лица – брали показания. Старики оказались неразговорчивыми. От них пахло лекарствами. У некоторых неприятно и жалко слезились склеротические глаза, оставляя в уголках белесоватый налёт. В комнатах голубел чад от плохо разгорающихся, сырых дров. Скучно тикали часы, сбрасывая со счетов всю эту убогую жизнь, случайно задержавшуюся на самом краю. «Вспыхнуло ночью в районе часа».

Вот, пожалуй, и всё, что могли сказать старики по существу, несколько смущаясь в присутствии представителей закона и порядка своей неосведомлённости и общей неприспособленности существования.

– Ну а всё-таки, вы как думаете, отчего произошло загорание? Какие-нибудь соображения имеются у вас на этот счёт? – пытали представители следствия.

– Может, от народного гнева? – предположил один, тот, у которого кулак входил в развороченную осколком спину. – Копился, копился и – на тебе. А что? Есть такой запал.

– Ну это, дедуля, уже мистика! – усмехалось и отвергало следствие, дотошничая с другого боку. – Ну, ладно, как загорелось, не видали, проспали, но потом-то могли броситься... Вёдра, вода... Как оно обыкновенно между соседями водится... Помогли бы хоть чем тушению.

– Эте, конечно, это-то да, по-соседски, – согласился один. – Это бы надо бы... Только вот душа... Забуксовала – и ни с места. Вывихнулось в ней чего-то обязательное. Тут уж хоти не хоти, а без задору на амбразуру не кинешься.

Хозяин погорелья требовал, однако, быть со стариками построже, не очень-то брать в расчёт их ордена и медали, ибо это их знаменитое прошлое, а в настоящем они, по свидетельству того же дяди Феди, просто-напросто из ума выжившие хрычи, завистники, маразматики, способные на всё.

Кое-что из его требований было исполнено с рвением – стариков в полном составе увозили на милицейской машине в район, но скоро вернули по месту жительства безо всякой пользы для следствия. Так и остался вопрос открытым, хотя накануне пожара кто-то из стариков видел возле злополучного особняка пьяненького дядю Федю с неизменной цигаркой в зубах. Но никто же не видел, что дача от этой цигарки загорелась...

Хозяин погорелья утих и быстро и, как говорят, не жилясь, продал участок полярному лётчику, вышедшему на пенсию. Столько его и видели.

Когда же бывший полярный лётчик, веткой отмахиваясь от мошкары, косолапо поднялся к старикам на веранду знакомиться – они допивали чай из того же цыбика, что одному из них подарила внучка, и говорили о погоде, которая и впрямь стоила того.

Полярный лётчик всё стоял, обмахивался уже по-пустому – на солнцепёке какая же мошкара – и слушал.

– Надо же, конец сентября, а как вдруг разгулялось-то! – говорили. – Лето и лето! Солнце в упор бьёт. Надо б по грибы... Тьма грибов, говорят. Как, ребята? Поплетёмся или поковыляем?

Старики помолчали, кто сахар в стакане размешивал, кто от конфеты откусывал, кто в платок сморкался.

– Та-ак, – сказали. – Ну а насчёт купленного участка? Шибко приглянулся? Или местность в целом?

Поглядел на каждого из троих, опустил глаза, хлестанул себя веткой по широкой ладони – ошмётки листьев отлетели, предупредил:

– Имейте в виду, бугорок мне ваш, вот дела, по душе. Кладбище имею в виду. Больно тесно вы там, плечо к плечу. Вот это да-а. Стоял, глядел..:

– Это уж да, это уж чего-чего, это уж точно. Что задумали, то и выполнили, – сказали. – Присаживайся, парень, чаёк у нас что надо, крепенький, с калориями.

Говорят, погорелец ещё попробовал шебуршиться, суетиться, жаловаться в инстанции, писал длинные письма-просьбы, настаивал, чтоб уличили дачных стариков в коварстве и преступном деянии. Но, говорят, ничего, кроме отписок, в ответ не получил. Ему, должно быть, было по-своему больно и обидно, но что поделаешь, если рассеянный, как бацилла, чиновник и с того места, и с этого приноровился всем отвечать одинаково, мол, чего вы все ко мне со своим лезете, отстаньте вы от меня...

За это время вспыхнула на кладбищенском бугре ещё одна, новая звезда – над телом бывшего доваторского конника. «Я вам доложу, – сказал он свои последние, шелестящие слова, – моя пацанва... четыреста сабель... дралась до последнего...». Неудачно умер, по мнению оставшихся двух, всего-то какую-то неделю не добрав до хорошего праздника – Нового года. И в самый мороз – трудно пришлось нанятым парням с копкой могилы. Уж они, родимые, долбили, долбили ломами в гранит смёрзшуюся глину...

Так что если подумать – бывает, случается, что и бюрократическая отписочность вдруг обнаруживает некую прелесть и даже прок, вовсе, конечно, не стремясь к этому.

Собаки? Собак оставил при себе бывший полярный лётчик. Не бросать же на зиму глядя. Да они и сами быстро учуяли в нём человека, который не кинет за здорово живёшь. Подрысили после пустопорожнего бега по окрестностям к самым его ногам, вскинули морды, скульнули, черти хитрые, бесхозные, и вывалили наружу лапти языков, затёкшие голодной слюной. Закапало на ботинки. Всё.

Лилия БЕЛЯЕВА