Немодный знаковый писатель: Андрей ДМИТРИЕВ

№ 2008 / 13, 23.02.2015

Парадокс: книги Андрея Дмитриева раскупаются в магазинах очень медленно. На них нет спроса. Тем не менее для критиков из либерального лагеря он – одна из знаковых фигур. Как утверждают эксперты, всё дело в том, что писатель пишет качественные тексты, а это уже давно немодно. Может, поэтому его имя оказалось за бортом трёхтомного биобиблиографического словаря «Русская литература ХХ века», изданного в 2005 году под эгидой Пушкинского Дома.

Андрей Викторович Дмитриев родился 7 мая 1956 года в Ленинграде. В детстве он очень полюбил походы по местам бывших боёв. Когда ему исполнилось четырнадцать лет, у него появилась идея зафиксировать на бумаге свои впечатления от увиденного в одной из глухих смоленских деревень. «Это был рассказ о том, – признался позже писатель, – как вся деревня и даже родня травили своего односельчанина за то, что он полвойны провёл в плену…» («Знамя», 1995, № 5).

После школы Дмитриев поступил на филфак МГУ. Но ни учителя, ни слависта из него так и не получилось. Он нашёл себя на другой стезе и в итоге в 1982 году окончил сценарный факультет ВГИКа.

Первыми талант Дмитриева открыли новомирцы, опубликовав в 1983 году у себя в журнале его рассказ «Штиль». Спустя двадцать лет критик Александр Архангельский вспомнил в связи с той публикацией свои ассоциации: «Обманчивый образ райского сада. Бунинские интонации, чеховская деталь, 83-й год, штиль жизни – литературный штиль» («Известия», 2003, 8 мая). Зато каков итог: рассказ все заметили и оценили.

Уже в 1990-е годы Дмитриев, вспомнив про своё филологические образование, решил во главу угла поставить литературные сюжеты и взяться за блуждания по литературному лесу. Именно в этом ключе он написал роман «Закрытая книга» и повести «Поворот реки» и «Воскобоев и Елизавета». Не случайно иные критики восприняли прозу Дмитриева как актуальный полемический аргумент, доказывавший, что при всём натиске постмодернистов классический реализм обязательно сохранится. Они утверждали: «Дмитриев – в своём роде антисорокин, его обращение к литературной традиции филологично в буквальном смысле («филология» (греч.) – «любовь к слову») («Знамя», 2006, № 7).

Кстати, постмодернисты тоже никогда не отвергали дмитриевских книг. Они всегда признавали, что Дмитриев – это серьёзный товарищ. Сошлюсь здесь на мнение главного идеолога постмодернистов 1990-х годов Вячеслава Курицына. В одном из своих сетевых обзоров тот ещё в апреле 1999 года отмечал: «Роман А.Дмитриева «Закрытая книга» – центральная публикация апрельского «Знамени». Это жизнеописание некоего В.В., великого учителя географии в маленьком городке (с аллюзиями на Тынянова, Шкловского, Каверина и т.д.). В прошлом выпуске Weekly я писал, что роман жутко хвалят Архангельский и Немзер. Прочитав книгу, понял, почему: это эффект чисто поколенческий. И писатель, и два критика (вокруг сорока людям) – последнее филологическое поколение, для которого филология – преувеличенно сакральная вещь, нечто большее, чем наука, а религия такая, нравственность воплощённая и пр. «Закрытая книга» пронизана тоской по такому вот отношению к культуре – отношению, которое не просто сгинуло, которое – хуже – потеряло энергию и продуктивность. Роман и впрямь неплохой, хотя есть в нём какая-то натуга – не может Дмитриев сочинить эту тоску настолько сильно, насколько хочет, потому пасует перед языком, слишком часто предпочитая развёрнутой картинке свёрнутые перечисления… с его эстрадой, подмигивающей китайскими фонариками, с его фрачным оркестром, женщиной-обезьяной Элоизой Черемных, одноруким жонглёром Флорентини и попытаться представить пахучее изобилие хлебной, рыбной и промышленной ярмарок, расстегаи и консоме трактиров и ресторанов, шары на каланче, детские утренники с фантами и шарадами, взрослые вечера с вальсами и живыми картинами, тезоименитства Е. И. В. с фейерверками и гирляндами… Хорошо, но монотонно, тем более что сей стилистический ход воспроизводится через страницу. И, что ли, сердцем не пахнет, а одной только филологичностью. Что мне понравилось – мотив Планетария. В городке существует славная традиция – если юноша и девушка решили-таки вступить в интимную связь (в смысле, потрахаться), они идут на лекцию в Планетарий, шарятся там в темноте друг у друга в трусах, а потом выходят в сад Планетария, и там уже в упомянутые отношения как следует вступают».

Поразительно: обыватель всегда с интересом следил за накалом полемики вокруг первых дмитриевских вещей и при этом бросал сами дмитриевские книги после пятой или десятой страницы. Почему? Капитолина Кокшенёва считала, что всё дело в том, что Дмитриев давно оторвался от реальной жизни. Она утверждала: «Закрытая книга» – «это скорее поток воспоминаний. Некая насильственная и мучительная скука есть в том, что главные герои (Иона, Серафим) поставлены автором в условия убывания интереса к их судьбе».

Дмитриев, похоже, это сам чувствовал и очень долго искал выход. Не зря уже другую «филологическую» вещь – повесть «Дорога обратно» («Знамя», 2001, № 1) он выстроил несколько иначе, упростив сюжет чуть не до анекдота. Ну что произошло? Пьющая домработница отправилась с компанией собутыльников в Михайловское, где, будучи абсолютно безграмотной, купила на последние копейки томик со стихами Пушкина, и потом возвратилась назад. Но, как верно заметила Юлия Рахаева: «Литературой эту повесть делает, естественно, отнюдь не сюжет» («Известия», 2002, 12 марта). А что тогда? Умение шить по канве (а в данном случае Дмитриев явно чертил повесть по канве солженицынского «Матрёниного двора», на что первой обратила внимание исследовательница из Тарту Инна Булкина)? Да нет же. Литературой книгу «Дорога обратно» сделала любовь писателя к своей героине. Ведь сама повесть была написана не столько из-за желания похвастать своими познаниями классики, сколько из-за сострадания к судьбе обыкновенной русской бабы. Поэтому вполне закономерно, что в 2002 году Дмитриев за эту вещь получил премию имени Аполлона Григорьева.

Позже писатель сделал ставку на злободневность (я имею в виду его повесть «Призрак театра», по которой на телеканале НТВ сделали фильм «Третий вариант»), и это тоже дало неплохие плоды. В итоге Дмитриев в начале 2000-х годов попал в список ста ведущих отечественных писателей Вячеслава Курицына. Это ему Курицын дал следующую характеристику: «Интеллигентный сочинитель, описывающий жизнь милиционеров и сельских пенсионеров, слесарей и лётчиков – сугубого «народа», того, что не сходит со страниц писателей-«почвенников» и редко заходит на страницы «либералов». «Интеллигентный» здесь следует читать в лучшем смысле этого слова. Изрядные ассоциативные подкаты («Бедная Лиза» в повести «Воскобойников и Елизавета», «Волшебная гора» в повести «Поворот реки», опоязовские аллюзии в романе «Закрытая книга») – при этом вполне ненавязчивые и не обязательные для считывания. Нереальность соответствия идеалов высокой культуры мерзостной жизни – мерзостность под сомнение не ставится, но из этого не следует, что идеалы следует подвергать сомнению. Просто это очень грустно. Грусть у Дмитриева тихая, и стилистика очень спокойная. Жизнь через запылённое стекло. Чувства добрые, но без порыва. Культурное, местами изысканное, но лёгкое письмо. Такая литература середины, не стремящаяся ни в бестселлеры, ни в элитарщину, ни в пророчества, ни в забаву. Упражнения образованного человека по принципу «дворянин должен уметь всё – музицировать, ездить верхом, базлать по-французски…» (В. Курицын. Курицын-weekly. М., 2005).

Сейчас в Дмитриеве, похоже, борются два начала. Он, безусловно, хочет продолжать традиции «филологической школы». Подтверждение тому мы находим в его повести «Швед». Эту вещь очень интересно прочитала Булкина. Её резюме таково: «Главный герой – шведский офицер Юхан Стралленберг, попавший в русский плен под Полтавой, оставшийся в итоге в России и женившийся на дочери сибирского губернатора. Полтавская история выбрана неслучайно, но фоном для сюжета стала не одноимённая пушкинская поэма, но «Капитанская дочка»: частный человек, попавший в большую Историю, свой среди чужих и чужой среди своих, царская милость во спасение».

Но Дмитриев хочет ещё слыть и современным сочинителем, держащим руку на пульсе жизни. Поэтому он запросто сконструировал актуальный роман «Бухта Радости», взяв за основу одну из семейных историй своего полузабытого одноклассника. В изложении Натальи Дардыкиной сюжет романа выглядит так: «Нетерпеливому читателю нелегко следовать за сомнениями героя. Смерть матери буквально заковала его в скорлупу. Сюжет романа сложен, запрятан внутрь – в размышления, погружён в психологию. Но Дмитриев – не Пруст, а потому он бросил человека к людям, чтоб жизнь ударила его, и он очнулся» «Московский комсомолец», 2007, 5 декабря).

Как утверждала Кира Долинина, «критики «Бухты радости» разделились полярно. Одни видят в этом ритме чуть ли не «Оду к радости» Бетховена, другие изрыгают проклятия позднесоветскому стилю и праздной пустоте героя. Правы и те и другие. И не правы тоже. Своей «малостью» роман не претендует на что-то из ряда вон выходящее. Своим будоражащим ритмом вытягивает стилистические провалы высокопарных описаний. Своей светлостью немного ободряет тех, кто видит вокруг одну лишь грязь. А это не так уж и мало» («Коммерсантъ», 2007, 3 декабря).

Осталось теперь выяснить: что окажется у Дмитриева сильнее – отдающее скукой книжное начало или бурные ритмы текущей жизни, чему отдаст писатель предпочтение, неясно. Он явно чего-то выжидает, возможно, боится прогадать. Однако без риска крупных побед не бывает. Литература – это не математика. Здесь всё просчитать невозможно.

 

В. ОГРЫЗКО