ПОД МОЩНЫМ КРЫЛОМ НЕПОГОДЫ

№ 2008 / 29, 23.02.2015

Сергей Гонцов: – Где-то на рубеже восьмидесятых и девяностых возникло некое поветрие, что ли, касающееся собственно прозы (в частности – романов) и появилась группа литераторов, которые с увлечением работали
Сергей Гонцов: – Где-то на рубеже восьмидесятых и девяностых возникло некое поветрие, что ли, касающееся собственно прозы (в частности – романов) и появилась группа литераторов, которые с увлечением работали на каком-то странном направлении, пытаясь добиться синтеза, – серьёзность при увлекательности, философичность, авантюрность, мистика и всё такое прочее уж непременно должны были дать, по их мнению, существенные плоды. Плоды вообще, как-то отвлечённо. Но в первую очередь – успех. Конечно же – заслуженный.
Мне кажется, большинство из них тогда были ориентированы на западные образцы – Роберт Музиль, Герман Брох, например, Лагерквист и так далее. Это к примеру. Не Леонида Леонова они держали в уме. И не стильную нашу литературу 20-х – 30-х. Конечно, вспоминали на всякий случай Достоевского и Толстого. Но это были ненужные воспоминания. То были люди послепушкинского времени, гении, ересиархи и так далее. А тут складывалась, назовем её так, – предпостсоветская плеяда. Блестящая, надо сказать. Ну, прямо-таки «блестящие головы», как называется один из ваших романов. Большие свои книги они создавали упорным трудом, тут же счастливо издавали, получая вполне солидные гонорары. И всё бы хорошо (или не очень-то и хорошо), но эта ниша или пещера во времени стремительно исчезла. Вроде как был период надежд, своеобразной прелести, игры, веселья, удачи. Предчувствия катастрофы не было. Хотя, может быть, вот эта загодя выполняемая хранительная работа, эти усилия – впрок и на всякий случай, этот диковинный синтез и предполагал втайне, что не всё тут в порядке, а вовсе даже и наоборот. И что скоро многое посыплется. А далее что? «Опора в воздухе пустом», как говорил Блок. Наступила совершенно другая пора – хаоса, визга, лязга и ледяного шелеста. Думаю, что эти люди, даровитые, продолжали сочинять в том же духе или несколько исказившись, но ставки, которые делались (создать, например, что-то вроде «новой человеческой комедии» в двадцати или сорока книгах и так далее), то ли потеряли актуальность, то ли превратились в нечто иное.
Сочинить роман в тысячу страниц – да это вовсе не казалось чем-то запредельным. Наоборот, дело чести, доблести и геройства. Любой из этих литераторов (действительно умных и талантливых) с похмелья имел в уме «Нобелевку», а похмелившись – какую-нибудь Государственную премию или что-то подобное.
Ольга Русецкая: – Трудно сказать теперь, сколь значительны были (или были бы) достижения этих литераторов и не оказалось ли это всего лишь частным капризом талантливых и честолюбивых молодых людей, хорошо образованных и ориентированных на твёрдый литературный заработок. Но эта попытка, заслуживающая всяческого почтения, была ли она достаточно капитальной, говоря в манере Достоевского?
С.Г.: – Неизвестно. А вдруг ни с того ни с сего появится оттуда (или неизвестно откуда) настоящая «большая книга», прекрасная, страшная (или не очень), но, что называется, умная, увлекательная и общезначимая. Вот этот забавный термин – «общезначимость». Насколько он «реален», если обратиться к своеобразному жаргону.
О.Р.: – В конце прошлого века мы привыкли к внезапному появлению могучих книг. Но все они были – как бы это правильно сказать, не отсюда. Даже фигуры не первого плана вроде Осоргина и Газданова несли знание о другой реальности, о навсегда отчаливших надеждах на… Но пусть явится ниоткуда новая превосходная литература. А вот насчёт общезначимости, тут я судить не берусь. Уж очень мы все разные. И это стало особенно заметно в начале нового тысячелетия. Точно упали какие-то завесы.
С.Г.: – По наблюдению одного германского издателя, современные русские писатели – последние носители языка. Скоро не будет «никакого языка». То есть он как-то усохнет и выветрится – общими усилиями. Останется в прекрасных многотомных словарях, иногда – в подворотнях. Или среди отдельных сказителей вроде великолепного Личутина. Сказители будут читать друг другу свои творения наедине.
О.Р.: – Мрачноватое наблюдение. А что будет по его мнению?
С.Г.: – Да книги по западным лекалам вроде фильмов серии R – где соблюдены определённые параметры увлекательности, динамики, ума и таланта, наконец, не выходящие за границы «формата». Ум и талант должны быть надёжно скрыты. Проступая только иногда, чтоб никого сильно не смущать. А то Великий Инквизитор рассердится. Господствовать будет своеобразный «словесный дизайн», современный довольно пёстрый орнамент или что-то ещё, о чём мы ничего не знаем и знать не можем. Что вы думаете о точке зрения немца? Выдаёт ли он желаемое (ясно почему «желаемое») за действительное?
О.Р.: – Думаю, что немец совершенно прав: сегодня услышать красивую русскую речь – редкость. Всё больше мат-перемат с примесью слов-паразитов, вроде: «реально», «классно», «круто» и так далее… Но это я про улицу. Что же касается литературы, то уж лет пятнадцать в России книги делаются по шаблону: задаётся тема, указывается объём, намечается аудитория… и – вперёд к сотворению очередного шедевра! Возможно, что даровитые молодые люди, о которых вы говорили, вынуждены были заниматься в девяностые именно этим видом литературного заработка. Но, я надеюсь, что они как-нибудь «в стол», что ли, урывками писали нечто совершенно иное. Или напишут – как-то окликнув музу мести и печали. Наконец, это «R» как перевёрнутое «Я». Что по-своему замечательно. Возможно, что тут самовыражение должно быть обжато некими рамками то ли эксперимента (а отчего же нет?), то ли новыми требованиями «народности»? А что будет с языком, и вовсе сказать невозможно. Думаю, что к словарям найдёт дорогу тот, кому это нужно. Тот, кто вправе этим богатством воспользоваться.
С.Г.: – В романе «Без кожи», который вы только выпустили, герои говорят ко всему прочему и об этом.
О.Р.: – Да, не удержалась. Отяготила этих милых людей и столь угрюмыми размышлениями. Литература по шаблону – это уже не литература, а нечто другое. Ибо литература – это прежде всего порождение души человеческой… Кинематограф – это нечто, питающееся литературой, но в кино прежде всего правит картинка, динамика, цвет, музыка, да всё, что угодно. И зачастую даже при рутинных диалогах – всё работает, да ещё как. Но, как мне кажется, соперничество (и довольно странное) кинематографа и литературы должно чем-то разрешиться, трудно сказать, что за ответ будет дан литературой на этот вызов. Но ответ будет, точно. Сегодня, в эпоху больших и быстрых денег, об искусстве высоком не может быть и речи.
С.Г.: – Появилось стильное определение – «большая книга». То есть не обязательно это роман или народная драма, но вот просто – большая. Это некое смирение или самоуничижение? Или своеобразное лукавство?
О.Р.:– Да что-то переходное. Может быть, жанровая смесь, это в лучшем случае, когда – без обмана. Эдакая смесь детектива, мемуаров, дневников и просто разнообразных наблюдений за земными и небесными явлениями. Но есть другие «большие книги». То есть – форменная подмена. Раскручивается нечто, имеющее внешние приметы «большой книги». Количество страниц, число глав, галерея героев определённого извода, ну, что-нибудь «садо-мазо» или около. Думаю, что это чисто издательское хулиганство.
С.Г.: – Как по-вашему – много читают сейчас или нет? Вроде бы у большинства нет времени на то, чтоб прочесть даже газету. Можно ли назвать чтением поглощение «тухлятины»?
О.Р.: – Это можно назвать приобщением к актуальному, к модному, к «солёненькому»… Вряд ли на это уходит много времени. Большую часть книжной продукции сегодня читают не потому, что это литература, а потому что это щекочет, что ли… Но даже в галиматье можно что-то вычитать. Знакомые слова. Даже графоманы, которые изобильно публикуются, используют для своих творений кириллицу. Но, конечно же, читают и другое! Иногда можно увидеть ну в точности, как это в прекрасном стихотворении Пастернака: «Рассевшись кучей, как в повозке, во всём разнообразье поз, читали дети и подростки, как заведённые, взасос…» В метро я постоянно вижу таких вот читателей, а книги могут быть любыми – от Довлатова до Бунина и Маркеса.
С.Г.: – Действительно ли СССР был самой читающей страной в мире? Гигантские тиражи складывались (есть такое мнение) благодаря изданиям классиков марксизма-ленинизма и прочих подобных творений.
О.Р.: – И всё-таки, думаю, что был самым читающим! И это легко объяснимо: то, что непросто достаётся, дороже ценится. Да и времени на это было у народа гораздо больше, да и психология была иная, более настроенная на самообразование и на определённые идеалы.
С.Г.: – А сейчас-то что? Доступна практически любая информация из какой угодно области. Книжные магазины ломятся от разнообразной продукции.
О.Р.: – Я согласна. Но тут же некий компас нужен. Я думаю, что он есть, но не для всех. Лев Николаевич Гумилёв говорил как-то (о шарашке), что книг там было маловато, но зато каждая из них изучалась вдоль и поперёк. Он имел в виду научные книги, конечно.
С.Г.: – Да, вы правы. Много книг – это некая подмена. На необитаемый остров «предполагается» взять совсем немного книг. Думается, что на «обитаемый остров», а мы как раз на нём, не следует брать намного больше… Культуролог Александр Панченко когда-то говорил о «литературности» и даже литературоцентричности русского народа. Что вы думаете по этому поводу? Имел ли Панченко «госзаказ» на пропаганду этих идей? Или просто верил в это? Шаламов утверждал, что в потрясениях двадцатого столетия виновата русская литература. Ну или вообще культура. Частное мнение великого человека или тут скрыта тайная истина? Не много ли сложней смысл Творенья?
О.Р.: – Да что привязались к литературе. Конечно, всё много сложней. Василий Розанов писал: «В России всегда была великая литература и скверная жизнь», и это правда. Это некая компенсация: тот, кто много думает, не может жить хорошо. Тот, у кого щедрая душа, никогда не разбогатеет. Таков удел русского человека. Мы стоим сегодня на каком-то небывалом повороте. У нас есть довольно мрачный пример – исчезновение Византии. Кто-то скажет – да всё повторяется один к одному! Всё! Коррупция, упадок нравов, пьянство, мотовство в неслыханных масштабах, насилие над природой, тотальная распродажа. Отчасти он будет прав. Но, кажется, что расклад совершенно иной. Да это крайне сложная тема. И литература должна касаться её совсем не фельетонно…
С.Г.: – В развале СССР тоже виноват определённый слой литературы? Это вряд ли, всё сложнее и страшнее. Но вот Владимир Максимов говорил, что ЕСЛИ Б ЗНАЛ, к чему это приведёт, то ничего такого бы не писал… Значит, что-то было такое. Максимов – человек серьёзный. Вы когда-то дебютировали в «Континенте», были с ним знакомы.
О.Р.: – Кажется, что только он и сказал об этом. Но, может быть, я не права. Да было что-то. Вне всякого сомнения. Но об этом говорить и трудно, и больно. Воспитательная функция – это главнейшая функция литературы. Тем более для русского человека. Изначальное доверие и даже сверхдоверие к печатному слову. Князь мира сего ловко воспользовался внезапно открывшимися возможностями. Вот это имел в виду Владимир Максимов.
С.Г.: – Расскажите об истории создания романа «Блестящие головы». Учёным он нравится, потому что в книге достоверно описаны некие научные круги, да всё это ещё и с мистическим подтекстом. Для кого-то ближе последовательное жизнеописание героини со множеством коллизий. В книге множество линий, это и сатира, и роман-предупреждение, и некая лирическая исповедь, и семейная хроника, и колоритные «заокеанские» страницы. Множество запоминающихся портретов.
О.Р.: – Я начала писать роман, когда работала в журнале «Лиза». По долгу службы обязана была посещать шумные светские мероприятия, которые меня чаще всего повергали в полное уныние и недоумение. Я всё чаще задавала себе вопрос, наблюдая за происходящим: «Все вокруг сошли с ума или мне пора в дом скорби?» Позже я осознала, что тут ни то, ни другое, а просто и эффективно действует некий неправедный изгиб современности, уводящий в дурную бесконечность. В конце концов я бросила высокооплачиваемую работу и ушла в никуда, вернее, я решила заниматься «своим главным делом», не отвлекаясь на игру в современную деловую женщину, полностью соответствующую параметрам игры в «новую жизнь». В один прекрасный день я вдруг совершенно отчётливо осознала, что если не уйду сейчас, то не смогу уйти уже никогда. Ну, знаете, бывают такие спасительные минуты… Вот с этого решения всё и началось. А что получится – Бог знает. Вы, наверное, спросите меня сейчас – почему не сохранила героиню этого романа? Многие спрашивают. И это сочувствие для меня драгоценно. А она как-нибудь вернётся. В облике ином.
С.Г.: – Дай Бог. Кто-то из лучших современных мастеров прозы считает, что героев сейчас нет, но героини (романные, например) уже и живут, и действуют. Думаю, что ваша Полина, ваша Анна – как раз из их числа. Что вообще из русской и зарубежной классики вами «востребовано» сейчас? Не слишком ли плотно современный литератор заграждён и даже пришиблен «мировыми», ну или «европейскими» авторитетами? И куда ему деться от этого? Не всем же, как Михаил Тарковский, заниматься промыслом на Нижней Тунгуске…
О.Р.: – Да некуда деться. А вообще-то меня более всего интересует психология человека. Интересно, почему он поступает так, а не иначе… Я недавно прочла повесть-притчу инока Всеволода Филипьева «Начальник тишины». Автор живёт в Пенсильвании, и я о нём ничего не знала до поры до времени. Познакомилась с ним в России, здесь он мне и подарил эту удивительную книгу. Прочла её на одном дыхании. И так светло стало на душе… «Напрасно ставят капканы на пути тех, у кого есть крылья…» – вот такой вывод делаешь после её прочтения. Хороший язык, а за ним вечный поединок любви и ненависти, правды и кривды… На мой взгляд, прекрасный автор – Майя Кучерская. Да сейчас, если посмотреть «без гнева и печали», много интересного, яркого. От Юрия Мамлеева до Юрия Козлова. Но это что касается современной русской прозы. Время от времени перечитываю Гессе. Огромное удовольствие получила от чтения Дорис Лессинг. Это касается прежде всего её замечательной дилогии про Бена. Просто и проникновенно… Хочется и новое читать, и старое перечитывать, и своё писать…
С.Г.: – Виктор Астафьев когда-то говорил, что скоро придут литераторы, которые создадут новую страшную прозу. То есть вынуждены будут создать её, чтобы добиться какого-то общего поворота, от бахвальства и хвастовства, смешанных с патологическим страхом и полным унынием в сторону более или менее благую. Говорят, что с прозой у нас как-то скорбно. Вернее, говорили не столь уж давно.
О.Р.: – Для того чтобы продолжала существовать русская литература, с нами должно что-то произойти. Преображение, что ли… Сегодня большинство лучших умов человечества считают, что ситуация крайне серьёзная. Это и губительное отношение к природе, это и изменение климата под воздействием деятельности человека, это и формирование новой техногенно-информационной среды обитания, которая ведёт к деградации человека, к культивированию в нас низменных инстинктов. Да и наука переживает кризис… До тех пор, пока не будет создано новое мировоззрение на основе науки и религии, человечество не сдвинется с места. И в этом смысле перед литературой стоит очень важная задача – задача нравственного возрождения, духовного обновления, скорейшего осмысления и переосмысления факта нашего пребывания на земле. Вот об этом, по-моему, и говорил Виктор Астафьев.Сергей ГОНЦОВ – Ольга РУСЕЦКАЯ