Энергия несогласий
№ 2009 / 31, 23.02.2015
Писателя Бориса Василевского мы хотели навестить ещё в марте, когда ему стукнуло 70. Но он ещё болел, что-то с позвоночником… Собрались в конце мая, получился как бы круглый стол
1.
Писателя Бориса Василевского мы хотели навестить ещё в марте, когда ему стукнуло 70. Но он ещё болел, что-то с позвоночником… Собрались в конце мая, получился как бы круглый стол, за которым оказались сам хозяин, его жена, филолог Галина, члены СП России Василий Садковский и Владимир Христофоров – всех четверых некогда связал Крайний Северо-Восток. Тема выплыла сама собой – судьба русской литературы, судьба Чукотки, судьба России и попутно многое другое.
Василевский прибыл в Уэлен с женой в 1964 году после окончания филологического факультета МГУ, на три года оба стали учителями в местной школе. Там же у них родилась дочь.
 |
С тех пор Борис часто приезжал на Чукотку и Колыму, Север сразу утвердился на страницах его прозы. Он, оказывается, ещё в 1961 году, будучи студентом, работал с геологами в поле. А первая, весьма примечательная публикация вышла в Магадане в 1972 году в небольшом сборничке «на троих» – «Новые встречи», где авторами стали будущие мэтры северной литературы Олег Куваев, Альберт Мифтахутдинов, Борис Василевский. У Бориса вышло немало книг. Самая первая, как первая любовь, – «Где Север?», с обложкой очень хорошего художника, будущего членкора Российской академии художеств Бориса Алимова. В разное время появились: «Длинная дорога в Уэлен», «Отчёт», «Снега былых времён», «Окна», «Слова», «Весна на железной дороге», «Для дерева есть надежда», «Конечная земля» и другие. О последних двух – «Урна с прахом» и «Русский Робинзон, или Шло бы оно всё» (2000–2003 г.) – расскажем «под занавес», с ноткой трагикомизма. Член Союза писателей СССР с 1975 года.
Я нередко встречался с Василевским на уровне пьющего ЦДЛ в Москве, ещё в Доме творчества «Переделкино» и в издательстве «Советская Россия». Он был и остался человеком «со своим мнением», всегда всем слегка недовольный. В споре не уступал своим принципам, в качестве аргумента иногда мог заехать в морду. Сейчас я понимаю, что эти несогласия рождали определённую энергию, из которой порой вспыхивал огонь истины (как красиво сказано!) или рождался новый взгляд. Когда в переделкинской столовой я показал сидящему рядом писателю Геннадию Ненашеву на Василевского, тот, сам не робкого десятка, увидев презрительно-недовольную физиономию Бориса, произнёс в растяжку: «Круто-о-й!». А когда «крутой» оказался за нашим столом, мы тепло и по-дружески разговорились. Самое главное – Василевский человек не завистливый, доброжелательный, с хорошим чувством юмора. Меня он свёл с членом редколлегии журнала «Дружба народов» Юрием Калещуком, у которого я опубликовал два больших очерка.
2.
В.Христофоров. Первый вопрос: издавая свои книги, на кого ты ориентировался? И ориентируешься ли до сих пор?
Б.Василевский (с усмешкой). На русскую классику. Не на Бабаевского же. Углублённо читал Толстого, Достоевского… Что касается тогдашней зарубежной литературы, то именно в Уэлене я купил Сэлинджера, Фицджеральда, Фолкнера, Рокуэлла Кента, они поступали в книжный магазин Уэлена, как правило, в одном экземпляре, но доставались мне, так как конкурентов не было. А фото Хемингуэя, как и у всех, висело на стене – с белой бородой, в свитере крупной вязки.
Владимир Х. Мы ему подражали во всём, включая отношения к женщинам и к алкоголю. На Чукотке высшим шиком считалось махнуть в себя стакан чистого спирта без разбавки. Вообще, что ты, Боря, можешь сказать по теме «алкоголь и писатель»?
Борис В. Выпить неразбавленного спирта – это не так сложно, надо лишь суметь сладить с дыхаловкой… На твой вопрос отвечу словами из книги Ерофеева «Москва–Петушки», по памяти: «Мефистофель выпьет, а ему (Гёте), старому псу, хорошо. Фауст добавит: а он, старый хрен, уже лыка не вяжет».
Из публикации Василевского: «Кот, спящий на Хемингуэе». В частности, о своём состоянии после завершения очередной книги:
«А я вдруг ощутил, что не только не могу сейчас сесть за машинку, но не в состоянии просто двигаться. (…) мне удалось раздобыть на наших дачах бутылку коньяку. Я вернулся к себе, нашёл тонкий стакан. Сел опять на крыльцо. Налил полный – 250 гр., – опорожнил его залпом, посидел с полчаса, прислушиваясь к себе, и хватил ещё один. И – ожил ведь, чёрт подери!.. «Ты не пьёшь, Кашкин, а это плохо», – писал Хемингуэй нашему Кашкину, далее, помнится, о том, как самому Хемингуэю выпивка после трудового дня помогала отвлечься от работы…
Моё добавление к прочитанному. Там (или где-то в другом месте) у папы Хема есть утверждение о том, что только с помощью алкоголя человек может перейти из одной плоскости в другую. Но Василевский прав, когда оговаривается, что «бутылка коньяку – это не рецепт, и тем более не универсальный, это всего лишь деталь воспоминаний о тех днях».
«Кот, спящий на Хемингуэе» вышел в странном журнале «Историк и художник. Польша – Россия», за 2008 год. Это размышления о писательстве. Мы с Василием Садковским прочли статью уже у себя дома. Вообще это даже некий лексический труд (местами занудный), полезный для начинающих писателей, рассчитанный на лингвистов-литературоведов-словистов. В частности, в нём даны ответы на вопросы, которые мы имели в виду или произнесли в беседе с Василевским. Он, например, пишет: «Идея писательства зарождается в человеке вовсе не тогда и потому, что у него накопился жизненный опыт, и опыт этот начинает как бы давить на него изнутри и побуждает выразить, выплеснуть наружу всё, так сказать, пережитое и перечувственное – писатель, я уверен, начинается с неопределённого, неизвестно откуда взявшегося в жизни желания вообще что-то сказать. И ему самому ещё непонятно – что. Выразить нечто невыразимое».
И ещё, очень важное для понимания нашей писательской молодости и понимания литературы того времени: «…почему такой писатель (зарубежный) явился к нам со стороны, а не из наших, доморощенных?.. была ведь, помимо русской классической литературы, ещё и советская литература и, соответственно, советские писатели, владеющие самым передовым методом отражения жизни, методом «соцреализма»… так почему не они, не кто-то из них?!»
Потому что герои зарубежных писателей «жили своей жизнью, поступали, как хотели и как считали нужным, а главное, что в них привлекало: им не было никакого дела до читателя с его мнением, осудит он их, не осудит, поймёт, не поймёт…».
Владимир Х. Для меня в юности первым писательским учебником была книга в твёрдом коричневом переплёте «Писатели США о литературе», и сама литература, как, скажем, для моего друга ещё с чукотских и колымских времён Садковского Джек Лондон, Рокуэлл Кент. Жаль, что статья «Кот, спящий на Хемингуэе» не была написана раньше, когда я пытался постичь писательское ремесло – именно ремесло, потому что я был и остался журналистом, журналистика меня кормит по сей день. Так, моим писательским пособием ещё стал роман Маркеса «Сто лет одиночества». Мне его посоветовал Виль Липатов, у которого я был в семинаре на очень давнем совещании очеркистов в Переделкине. Виль Владимирович, благословляя мой какой-то очерк-рассказ к публикации, сказал: «У вас перепутаны времена, то в прошлом идёт действие, то в настоящем, то от первого лица, то от второго… Читайте Маркеса: у него то же самое, но это совершенно незаметно; ко всему там и секс грандиозный… Я прилежно штудировал «Сто лет одиночества», ничего для себя не уяснил, хотя тот же Маркес где-то сказал, что у него есть нестыковки в событиях. Я и эти «нестыковки» не обнаружил. Короче, смотришь в книгу – видишь фигу!
Ты в своём писательском исследовании упомянул рассказ Хемингуэя «У нас в Мичигане». С него, кстати, начинается чёрный двухтомник. Представь: мне 18 лет, прочитал рассказ – ну ничего не понял! Зачем? К чему эта сцена с сексом? Дал почитать семипалатинскому мэтру-писателю, задал те же вопросы. Он задумался, пожал плечами и сказал: ну, написал и написал, ничего там нет. А вот сейчас, когда одной ногой уже нащупываешь «бортик» гроба, всё открывается, и так всё предельно ясно, что впору писать комментарий.
Ну, хорошо, с этим всё ясно. А о ком пишешь ты, Боря, и для кого? В каком-то словаре написано о тебе расхожее, мол, обращаешься к проблемам становления личности. Все этим заняты в большей или меньшей степени. Да, кстати, сколько ты книг написал? У меня хранится твоя «Долгая дорога в Уэлен», куда я прячу заначку от жены, зная, что она, далёкая от Севера, эту книжку никогда не раскроет.
Борис В. (смеясь). Ты прав, потому это самый надёжный тайник… Ладно, начну с последнего вопроса. Всю жизнь пишу одну книгу – о себе. Когда я чего-то не понимаю, я сажусь и пишу. В процессе писания, вскрывания всего этого для себя и начинаю уяснять что-то, понимать.
3.
Владимир Х. Без философии здесь, наверное, было не обойтись?
Борис Василевский показывает на книжные полки с философской литературой. Комментирует: «Вон три ротапринтных тома Льва Гумилёва. Тогда его великий труд «Этногенез и биосфера Земли» ещё не издавался, как и труды Фёдорова, – у меня Фёдоров тоже в самодеятельном исполнении. Потом, уже в эти дни, пришёл Кэнко-хоси «Записки от скуки».
У Василевского нет манеры распространяться о какой-то книге. Он как бы считает, что если он прочёл что-то, то и ты обязан знать это. Такой своеобразный эгоцентризм. О Кэнко-хоси я и не слышал. Но поинтересовался. Автор – буддийский монах (1283–1350) записывал все, что приходило на ум, попадало на глаза, повинуясь лишь одному движению души, – будь то воспоминание или неожиданная мысль, бытовая сценка или раздумье о жизни, о людях – это и есть дзуйхицу. Ну, к примеру, такая главка:
«Старший брат придворного Кинъё – епископ Рёгаку был чрезвычайно вспыльчивым человеком. По соседству с его храмом росло большое дерево эноки, и Рёгаку прозвали Эноки-но-содзё – епископ Эноки.
«Не подобает мне носить такое имя», – решил он и велел то дерево срубить. Но от дерева остался пень, и епископа стали звать Кирикуи-но-содзё – епископ Пень. Тогда, рассердившись вконец, он велел выкопать пень и выбросить его вон. Однако после того как это сделали, на месте пня образовалась большая яма, наполненная водой, и епископа стали звать Хорикэ-но-содзё, епископ Яма».
Тогда, в квартире Василевского, я хотел вспомнить другую древнеяпонскую книгу, но забыл автора. Речь шла о «Записках у изголовья» Сэй Сенагон, придворной дамы и писательницы конца Х – начала ХI в. Это собрание тонких и часто ироничных наблюдений, афористических отрывков, дневниковых записей и пейзажных зарисовок. Известно, что это произведение любил и Кэнко-хоси. Вот тоже небольшая главка из Сэй Сенагон:
«Как взволновано твоё сердце, когда случается кормить воробьиных птенчиков.
Ехать в экипаже мимо играющих детей. Лежать одной в покоях, где курились чудесные благовония. Заметить, что драгоценное зеркало слегка потускнело. Слышать, как некий вельможа, остановив свой экипаж у твоих ворот, велел слуге что-то спросить у тебя.
Помыв волосы и набелившись, надеть платье, пропитанное ароматом. Даже если тебя никто не видит, чувствуешь себя счастливой. Ночью, когда ждёшь возлюбленного, каждый лёгкий звук заставляет тебя вздрагивать: шелест дождя, шорох ветра».
Хотелось бы сказать: «чёрт те что и сбоку бантик», но язык не поворачивается, потому что человек за тысячу лет нисколько не изменился.
Не так давно вышла книга нынешней императрицы Японии Митико Сёда «Строить мосты» – это воспоминание о книгах, прочитанных в детстве. Мировой бестселлер. Но у меня его нет, и не читал. Да и хватит, о «япона-мать», так можно легко скатиться к проблеме Курильских островов.
4.
Владимир Х. Случайно брошенная фраза, а затем перебитая другой, может потеряться навечно, хотя за ней порою стоит целое рассуждение или воспоминание. Так и в нашей сумбурной беседе… Я вижу, что Василий Садковский не может найти щель в нашем диалоге, чтобы сунуться туда со своими раздумьями. Галине тоже есть что сказать. Но давай, Боря, закончим хотя бы две мысли. Первая – это упомянутый Венедикт Ерофеев… Я с ним познакомился, когда жил на даче в Абрамцеве у Юрия Казакова. Ерофеев с какой-то женщиной жил на соседней, даче Делоне. Вернее, была ещё промежуточная дача, откуда каждое утро уезжал на работу 90-летний академик, математик Виноградов. За дачей Делоне стоял скромный коттедж сына известного художника Грабаря. Так вот, Ерофеев вручил мне крошечный израильский журнальчик с его поэмой на русском языке «Москва–Петушки», и ещё копию машинописной рукописи, щедро сдобренную ненормативной лексикой. Ко всему пригласил к себе в гости на улицу Флотскую. Тогда-то Юрий Казаков, мой учитель и кумир в литературе, предостерёг меня: «Москва–Петушки» относится к сортирной литературе, хотя я так не смог бы написать. Не вздумайте подражать ему, и ещё «Лолите» Набокова. Вообще, дружить с Ерофеевым не стоит, есть у него в лице что-то дрожащее…» Ну я, дурак, послушался, хотя выписал из романа-поэмы некоторые места, чтобы подивить своих братьев-писателей в Магадане и на Чукотке.
 |
Василий С. Это были рецепты алкогольных самопальных напитков – «Сучий потрох», например, и другие. Ещё про твёрдый и мягкий шанкр… Мы-то Ерофеева впервые прочитали в журнале «Культура и трезвость». Такой высокий полёт, такое знание предмета, умение заглянуть в самую глубину души человека… Отсюда огромная массовая популярность. Но и много странного, неприемлемого…
Владимир Х. Ещё и неумеренное восхваление Ерофеева всеми и вся. Когда я принёс члену редколлегии «Вечерней Москвы» Алле Петровне… забыл фамилию (она меня много печатала) рассуждения Казакова о творчестве Ерофеева, ветеран столичной журналистики мне заявила: «Я полностью согласна с вами и с Юрием Казаковым. Но печатать не будем, сейчас это знаковая фигура». И сверхпопулярные «Московские новости», где у меня уже вышла целая полоса об ивановском станкостроителе Кабаидзе, тоже не захотели… Вообще, воспоминания о Казакове я первым напечатал в журнале «Север». Глубокой ночью мне позвонил Виктор Конецкий, похвалил, сказал, что у него есть около ста писем от Казакова, и он намерен написать целую книгу. Написал. У меня тоже было с десяток писем. После кончины Юрия Павловича я не раз встречался с его матерью, полуслепой Устиньей Андреевной. Говорил по телефону с вдовой Тамарой… Почему я так много рассказываю о Казакове? Он был моим товарищем, учителем, дал в 1979 году рекомендацию в Союз писателей СССР, и приняли меня единогласно, что бывает не так часто.
Галина Василевская. Коли вы заговорили о Казакове, я тоже восхищаюсь его творчеством. И вообще с его будущей женой Тамарой Судник училась на одном курсе. Её отец был президентом Академии наук Белорусской Республики, мать – профессором. Вы, конечно, знаете, что дача Казакова в 2007 году полностью сгорела, вместе с бесценным архивом писателя, библиотекой, мемориальными вещами. Сын их где-то при монастыре…
Владимир Х. Сейчас мы завершим разговор о Казакове. Однажды по просьбе Юрия Павловича я давал в Москву телеграмму его жене Тамаре с требованием срочно приехать в Абрамцево. Пришёл быстро ответ, смысл которого был таков: не могу, много работы… Казаков гневливо улыбнулся и сказал: «Тамара мне как-то говорит, что писатель-то ты, конечно, хороший, но в остальном – дерьмо». Да и они не лучше. Однажды я нашёл у себя старую фотографию молодой женщины, которую любил безумно, как и она меня. Дай, думаю, сделаю ей приятное – отправлю снимок. Отправил, а она даже не ответила, сука.
5.
Борис В. Что касается, Венедикта Ерофеева, то я со своим глубоким филологическим образованием многое чего увидел в его поэме «Москва – Петушки». Причём с большим удовольствием. Я очень тогда её ценил. Помните, у Достоевского: у Грушеньки было 32 «загибочки», этих «загибочек» немало и у Ерофеева, только надо их просекать. Бездна вещей, которые надо уметь разглядеть. Тут я с вами не согласен категорически.
Владимир Х. Ну и хорошо! Вторая чуть не ускользнувшая мысль…Ты сказал, что у тебя в Уэлене не было конкурентов по части покупки новинок зарубежной литературы, наверное, и русской. В одну из своих поездок на остров Врангеля с пола кухоньки гостиничного домика я поднял чёрную от сажи подставку для чайника. Это оказался только что вышедший сборник прозы Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Сильная вещь! Вспомни, подросток мечтал вырасти и выбрать себе занятие: стоять у края пропасти, чтобы оберегать играющих неподалёку детей…
Говорят ли два факта с книгами – твой и мой – об определённом уровне общей культуры приезжих на Чукотку людей, которые как бы призваны были нести аборигенам свет и прогресс? Юрий Рытхэу незадолго до своей кончины побывал на Чукотке, и в Уэлене тоже. У него стояли слёзы, писал он мне в письме, когда увидел, до какого падения дошли национальные поселения округа. В Уэлене монополию на самогон держала троица: участковый мелиционер, главный врач, начальник полярной станции. Что на это скажешь, старина?
Борис В. Многое скажу. Когда я покидал Чукотку, я написал об Уэлене чуть ли не докторскую диссертацию, с демографией, экономикой, прочей статистикой. То есть рассуждал: куда шла и идёт Чукотка, что с ней будет. Вышло пять авторских листов. С небольшими сокращениями взялся публиковать журнал «Дружба народов». Я понимал, что журнал выписывают на весь район один-два человека, то есть мой труд не дойдёт до массового читателя. Тогда связался с журналистом, редактором районной газеты Славой Глушко, и он начал публиковать с продолжением мою вещь. Беспрецедентный случай за всю историю чукотских СМИ. Номера с очерком зачитывали до дыр. Мне передали, что если я появлюсь в Уэлене, – убьют.
Он писал: «Нигде, кроме Уэлена, не представляешь себя так легко и точно в отношении целого земного шара. Не полуостров и не посёлок, а именно себя, стоящего на краю материка, в самом его северо-восточном углу. Иногда воображение рисует этот материк и в виде бесформенной туши задремавшего на лежбище моржа, и тогда каменная громада Чукотского мыса становится его головой, а уэленская коса – длинным изогнутым клыком. Нигде, как здесь, не ощутимы так – ежедневно и ежечасно – все четыре стороны света».
…Пока не забыл: при упоминании имени Славы Глушко все участники круглого стола взволновались. Оказывается, Василию Садковскому он помог устроиться на работу. И я хорошо помню Славу. Он рано ушёл из жизни… Сколько таких имён роится в памяти, какие славные были люди! Один Борис Бондаренко чего стоит, его роман «Пирамида»! Он часто играл на деньги в шахматы с незабвенным Георгием Ивановичем Кунициным, нередко выигрывал, но пропивали выигрыш всегда вместе. Оказывается, его знал и Борис, и, конечно же, Василий. Светлый человек. Царство ему небесное!
Над нашим столом не могла не возникнуть тень Олега Куваева – братья по перу гордятся, что Куваев «варился» в нашем котле, принадлежал, как бы выразился Алик Мифтахутдинов, к магаданской писательской школе. Насчёт «школы» сказано громковато, но с этим однажды согласился в какой-то недавней публикации в журнале «Мир Севера» известный Георгий Гачев, трагически погибший на переделкинской платформе электрички.
Борис В. Для вас Олег Куваев был мэтром или что-то в этом роде. Для меня – не был. Я всё-таки закончил филологический, занимался Толстым, Достоевским… И что мне Куваев? Он хороший мужик и писатель. Я тоже хороший писатель… Но всё это детское барахтанье в сравнении с теми людьми, у которых я учился, на них ориентировался. Куваев честный мужик, я его видел. Но со своим провинциализмом он не смог бы вписаться в столицу.
Вернёмся к публицистике Василевского, к его большому очерку «Прощание с Уэленом» в «Дружбе народов»: так есть ли будущее у Чукотки?
Борис В. (долгая пауза). Да нет никакого будущего. Одна тысяча эскимосов и десять – чукчей. Это что? До революции по первой переписи на Чукотке проживало сто с лишним кереков, сейчас не осталось ни одного. Читай Владилена Леонтьева. Или с другой стороны зайдём… При мне из 700 жителей Уэлена одних хохлов было триста, и все с окончанием фамилии на «ко», а трое из них – это директор, парторг и профком. Ничего хорошего… Я любил своих девочек-школьниц, они часто останавливались у меня в Москве. Помню недоуменный вопрос одной: почему в Уэлене дублёнки раскупили только приезжие? Тогда, за флёром романтики мы, эти самые приезжие, многого не видели, не замечали. Я, например, упрекал Мифтахутдинова в том, что он и его друзья-северяне на самом деле уютно спрятались от всех проблем на краю земли: мол, уедешь в тундру – и полная свобода! А настоящая борьба, с тем же чиновничьим бюрократизмом, советским маразмом, идёт здесь, в Москве, на материке. Мужество необходимо, чтобы прожить в столичной коммуналке. Я много чего вынужден был писать в стол, потому что не брали по цензурным соображениям.
Итак, возвращаюсь к твоему вопросу: какое может быть будущее у Чукотки? Никакого. Его нет и у России. Россиян пора спасать от исчезновения… Потому что с нашим русским капитализмом будет то же самое, что и с русским социализмом.
Владимир Х. Согласен. Но я снова цепляюсь за твою мимоходом брошенную фразу о выходе сборника рассказов в Москве девять лет назад – «Урна с прахом». Как удалось? Не за свои же деньги…
Борис В. Согласно очереди в Московской городской организации СП России выпустили этот сборничек в 126 страниц, куда вошли рассказы 30–40-летней давности, ранее нигде не опубликованные. Нет, «Урну с прахом» я написал в 69-м, а в первый раз смог опубликовать в начале 80-х. Какой там гонорар! Великое спасибо за то, что издали бесплатно. Дали мне все 100 экземпляров – с тех пор дарю друзьям и знакомым. А через три года, согласно подошедшей очереди, издали второй, уже в 212 страниц, – «Русский Робинзон, или Шло бы оно всё». Хотели всучить те же 100 экземпляров, но я настоял на 70. Вполне хватило.
Нашёл я ещё одно издательство, которое согласилось издать мою книгу. Набрали, сверстали, нарисовали хорошую обложку – и на этом всё! Потому что издатель потерял интерес к этому делу. У него в таком же готовом виде лежат «Дерсу Узала» и ещё пара книг. Ну, потерял хозяин интерес…
Владимир Х. Это очень интересное явление. В 2002-м у меня в Москве вышел роман под рубрикой «Мистика Севера». С хорошей мягкой обложкой, но в убогом полиграфическом исполнении внутри. Издавали так: два не известных мне поэта согласились вложить на издание средства, но с условием, что в конце книги будут напечатаны подборки их стихов. Я их ещё не прочитал, а книгу никому не показываю. В Москве она продавалась по 128 рублей в двух книжных «изотерических» магазинах. Написаны мемуары, но за издание просят 80–100 тысяч. Это по-божески, но деньги лежат на чёрный день. Да ладно, человечество, думаю, простит, не увидев эту книгу.
Борис В. Это хорошо, что ты написал. Пусть лежит, можно вставлять новые эпизоды, поправлять…
Владимир Х. Именно так успокаивал Булгакова врач и писатель Вересаев: «Сиди спокойно и пиши «Мастера и Маргариту». Когда умрёшь, её напечатают. Для писателя это тоже неплохо». Меня другое интересует. Я думаю, что ты, Боря, не писать уже не можешь. А многие из наших товарищей с приходом новых времён забыли о всяком сочинительстве. Детский магаданский поэт Стас Дорохов – закопался в глухой нижегородской деревне и в ус не дует. Некогда хороший прозаик Геннадий Ненашев, проработавший в Анадыре столяром чуть ли не всю жизнь, живёт себе в деревне под Тулой, отмахал своими руками великолепный коттедж и тоже в ус не дует. Сидящий здесь Садковский… Вася, дорогой, почему ты бросил писательство? Какой у тебя был опыт: охота на моржей и другого морзверя, поездки в тундру, общение с коренными жителями Чукотки. Тебя там любили…
Василий С. Не пишу, потому что стало неинтересно писать. Я привык, чтобы за работу платили, а писательство – это работа. Помнится, выпущу в Магадане или в Москве тоненькую книжку – гонорар составлял полугодовой заработок главного редактора «Магаданского комсомольца», коим я работал. У меня сейчас другие интересы: выстроил в полупустой деревне на Смоленщине большой хороший дом с камином, люблю охотиться на дичь и кабанов. Мне нравится настоящая работа заместителя главного редактора «Медицинской газеты», где я целыми днями правлю статьи, формирую номера. За хорошую зарплату… Люблю российскую природу, меня колом не загонишь за границу, я не знаю, что такое санаторий или дом отдыха…
И тут я отважился на допрос-расследование. Когда Василевский вышел на кухню, я подступился к его супруге Галине с вопросами: неужели ради денег такой опытный писатель, как Василевский, не может, пусть и за псевдонимом, написать какую-нибудь коммерческую бодягу. Кстати, москвич, в прошлом хороший магаданский прозаик, Юра Васильев успешно издал в «Армаде» несколько детективов, которые не имели никакого успеха. Сунулся в «ЭКСМО» и я. Мне сказали буквально: «У вас секс и кровь через страницу, а нужно, чтобы это было на каждой. Да ещё в серии, как у Марининой, Донцовой и других… Я долго размышлял, что же ещё можно придумать про секс? Ничего в голову не лезло, кроме рабоче-крестьянского способа с некоторыми вывертами…
Галина Василевская мне категорически ответила, что Борис ни за какие деньги не станет подстраиваться под спрос. Никогда!!! А «глянцевая» нынешняя литература идёт в электричках и метро, потому что есть спрос и потому что таков уровень культуры современного общества. Увы!
Владимир Х. Я только что узнал, что Борис написал про историю жизни одного из великих стариков Крайнего Севера, которому исполнилось бы сейчас сто лет. Это дед Григорий Сергеевич Глазырин, который, оказавшись на пенсии, создал в Билибино знаменитый и ныне краеведческий музей. Я тоже знал Глазырина. Так вот, я тоже не могу не писать, пусть и публицистику, всякого рода воспоминания для «Литературной России» и журнала «Мир Севера». Вернее даже так: мне не позволяют не писать, просят то рецензию на очередную северную книжку, то воспоминание о каком-то магаданском прозаике, поэте, учёном. А то и зовут выступить по телевидению. Как правило, без всякой оплаты – это сейчас такой «консенсус», чтоб ему ни дна ни покрышки!
Борис В. Я застал по-настоящему великих стариков и среди эскимосов, чукчей. Тот же Нутетеин. Была опора. Мы вышибли эту опору… Тогда я не понимал, что делаю в Уэлене. А теперь понимаю – боролся с цивилизацией. Но процесс оказался необратимым.
НА СНИМКАХ: Б.Василевский, В.Христофоров, В.Садковский; Б.Василевский с женой Галиной.
Фото автора
Владимир ХРИСТОФОРОВ
Добавить комментарий