Аутсайдер

№ 2011 / 52, 23.02.2015

Когда в 1961 году в Москве издали «Юрия Тынянова» Белинкова, в либеральных кругах заговорили о том, что в русской критике появилась новая восходящая звезда. Историк литературы Борис Фрезинский назвал эту книгу блистательной.

Когда в 1961 году в Москве издали «Юрия Тынянова» Белинкова, в либеральных кругах заговорили о том, что в русской критике появилась новая восходящая звезда. Историк литературы Борис Фрезинский назвал эту книгу блистательной. Но возлагавшихся на него ожиданий Белинков не оправдал. Дело даже не в том, что он не понял Ахматову и не всё у него получилось с Олешей (Фрезинский последнюю его работу об Олеше назвал «глумливой книгой о сдаче и гибели советского интеллигента»). Критик, как оказалось, более всего любил не литературу, а прежде всего себя. Не поэтому ли он так много нагородил о себе мифов?

Аркадий Викторович Белинков родился 29 сентября 1921 года в Москве. Его отец Виктор Лазаревич имел репутацию крупного экономиста и перед войной руководил центральной бухгалтерией в Наркомате лёгкой промышленности России. А мать – Мира Наумовна была педагогом и одно время работала в научном центре детской книги.

В детстве Белинков много болел. Из-за этого он вплоть до пятого класса занимался не в школе, а дома. В 1940 году его по рекомендации Шенгели приняли в Литературный институт сразу на второй курс. Как потом Белинков говорил, в Литинституте он появился «с тощими и полными яда стихами». Его бывший сокурсник Андрей Турков вспоминал: «Подчёркнуто, даже как-то чрезмерно, слащаво любезный, не без фатовства одевавшийся Аркадий Белинков писал тогда очень усложнённые стихи, и Сельвинский с добродушной усмешкой слушал, как Аркадий, получивший, как и все участники его семинара, задание написать стихи… о сборе грибов, патетически декламировал:

И было серо, сыро, рано И пахло – женскими плечами.

Все засмеялись, а Сельвинский аж головой покрутил» («Воспоминания о Литинституте», Кн. 1, М., 2008).

Осенью 1941 года Белинков, освобождённый от армии из-за болезни сердца, вместе с родителями был эвакуирован на Волгу в город Сызрань. Но как только опасность для Москвы миновала, вся их семья вернулась в столицу и он продолжил учёбу в Литинституте и одновременно стал подрабатывать в Совинформбюро. Молодой поэт уже тогда мечтал о роли лидера. Генрих Эльштейн, избравший впоследствии псевдоним Горчаков, уже в 1995 году рассказывал о том, как летом 1942 года, поступая в Литинститут, он впервые столкнулся с Белинковым: «С бородкой, с длинными волосами, в галстуке, в шляпе, в костюме от портного, в узконосых туфлях – всё в нём ладно пригнано. Длинные музыкальные пальцы, бледное узкое лицо, которое оттеняли вороной отлив волос, чернота дорогой роговой оправы очков и большие тёмные глаза, в которых таилась бездонная восточная грусть».

К тому времени Белинков успел в Литинституте разочароваться. Он потом признался чекистам: «Семинар под руководством Сельвинского, в котором я был, с начала войны не работал. Семинар Асеева меня не удовлетворял. По этой причине я решил создать литературный кружок вне стен института».

Весь кружок состоял из пяти человек. Кроме Белинкова, в него вошли Борис Штейн, Надежда Рашеева, Георгий Ингал и Борис Привалов. На своё первое занятие ребята собрались в апреле 1943 года. Белинков попытался всех увлечь своей теорией необарокко, сущность которой сводилась к проповеди аполитичности в искусстве. Но после нескольких вечеров группа распалась. Возможно, потому, что приятели просто его не поняли. Как вспоминал Эльштейн-Горчаков, «Аркадий был большой говорун, речь его отличалась изысканностью, пересыпана специфической терминологией, и он никогда не снисходил до того, что половины из неё мы попросту не понимали. Тогда это, может быть, нам и не нравилось, но ведь мы считали себя «мозгами».

Летом 1943 года Белинков должен был окончательно определиться с дипломной работой. В институте многие преподаватели и студенты знали, что на защиту он хотел вынести не стихи, а рукопись романа «Черновик чувств». По его просьбе консультантом ему утвердили Виктора Шкловского. Но до госэкзаменов дело не дошло.

Аркадий и Наталья БЕЛИНКОВЫ, 1968 г.

В ночь с 30 на 31 января 1944 года Белинков был арестован. Ему приписали антисоветчину. На следствии от него добивались деятельного раскаяния. Однако он на первом допросе твердил, что против власти никогда не выступал. Другое дело – дипломник Литинститута не преувеличивал роли искусства. Когда заместитель начальника 2-го отделения следственного отдела УНГБ по Москве капитан Новиков спросил его: «К чему сводились ваши взгляды», он прямо ответил: «Я был убеждён, что литература может и должна развиваться в независимости от исторической и современной действительности по своим внутренним законам, не считаясь ни с какой идеологией. В связи с этим я пришёл к выводу, что литература не играет той роли, которая ей отводится в нашей стране и на неё не следовало бы обращать столь серьёзного внимания. Я считал, что каждый писатель имеет свой круг читателей и для него только нужно работать, какой бы он не был по своим размерам. Иными словами – для себя лично я считал, что можно и нужно писать только для избранного круга читателей, хотя бы для пяти человек».

Не добившись нужных признаний, следователь на следующих допросах в качестве улик предъявил Белинкову рукопись романа «Черновик». Он напомнил арестанту его же строки из стихотворения «Русь 1942 года»: «Трудно сказать, что ей [России. – Ред.] лучше – краткий курс или белых церквей малиновый звон». И Белинков сдался. Он признал, что в романе и стихотворении присутствовала антисоветчина.

Позже Эльштейн утверждал: «Роман Аркадия, конечно, не был политическим романом, не был он и антисоветским». По мнению Эльштейна, особенность романа Белинкова проявилась в другом. «Роман был полон не только самых замысловатых метафор, но и самой неподдельной безысходной тоски». Правда, другой сокурсник Белинкова – Владимир Саппак всё-таки как-то отметил, что «Черновик чувств» уже тогда воспринимался как сочинение «внутреннего эмигранта». Но официально ярлык антисоветчины этому роману приклеили два критика – В.Ермилов и Е.Ковальчик. Привлечённые к делу как литературные эксперты, они обнаружили в «Черновике чувств» антисоветский дух.

Во время следствия Белинков перечислил всех знакомых, кто соприкасался с его романом. Из студентов он, в частности, сдал Лидию Толстую, жену Наровчатова – Воркунову, Галину Шергову и Марину Сельвинскую. «Кроме этих лиц, – признался писатель следователю, – я давал читать свой «Черновик чувств» писателям Шкловскому, Шенгели, Антокольскому и Зощенко, а также директору Литературного института Федосееву и профессору этого института Сидорину». Отдавал ли он себе отчёт в том, что после этих показаний любого названного им писателя тоже могли арестовать? Этот вопрос до сих пор остаётся открытым.

5 августа 1944 года Белинкову дали восемь лет лагерей. Позже он попал в Карлаг. Другой узник ГУЛАГа – критик Марлен Кораллов вспоминал, что в Майкудух Белинков прибыл, по сути, доходягой. «Я, – рассказывал Кораллов, – проявил жёсткую дипломатию, плодом которой стало нижнее место у печи. Забираться на верхние нары, да и спускаться с них, прыгать Белинков был не в силах. Как дневальный, по блату освобождённый от возни с тряпкой и шваброй, от приказов драить барак, вкалывать внутри жилой зоны, тем более – от выхода в рабочую, Белинков обрёл свободу. Ненадолго санчасть перевела безнадёгу-сердечника в бригаду инвалидов. Нарядчик не возражал. Свобода растянулась как резина» («Новый мир», 2011, № 7).

Во многом благодаря Кораллову Белинков избежал опасной и тяжёлой шахтёрской работы и стал помощником лекаря. У него появилась возможность продолжить занятия литературой. «Находясь в заключении, на участке «Бородинское» Самарского отделения, – говорил он потом следователям, – я жил в отдельной кабине. В силу этого имел возможность находиться один, и, используя это, я и писал свои произведения».

Спустя какое-то время об этом стало известно лагерному начальству. При обыске у Белинкова изъяли несколько рассказов и пьесу. Более всего чекистов возмутил рассказ «Человечье мясо». На допросе писатель показал, что в рассказе он описал «трагедию человека, совершившего тяжкий путь от простой отчуждённости от советской действительности до тяжёлой неравной борьбы с советским государством, приведшей к гибели героя». Военный трибунал войск МГБ Казахской ССР усмотрел в новых произведениях Белинкова клевету на советскую действительность и призыв к физическому уничтожению коммунистов и 28 августа 1951 года дал ему в совокупности срок 25 лет.

Позже о двух делах Белинкова чего только не писали. Говорили, что после первого ареста следствие длилось двадцать два месяца, после чего писателя якобы приговорили к смертной казни, и что от расстрела его будто бы спасли ходатайства Алексея Толстого и Виктора Шкловского. Но прошения двух именитых литераторов до сих пор ни в одном архиве не обнаружены. Не исключено, что их и не было вовсе. Ходили также слухи, что казнить Белинкова собирались за то, что в своём романе «Черновик чувств» он утверждал, будто Вторую мировую войну развязала не Германия, а Советский Союз. Как потом выяснилось, ничего подобного Белинков в студенческие годы не утверждал.

В Карлаге Белинков просидел до 1956 года. Позже он утверждал: «В меня стреляли из пистолета на следствии. По мне били из автомата на этапе. Мина под Новым Иерусалимом выбросила меня из траншеи. Я умер в больнице 9-го Спасского отделения Песчаного лагеря, и меня положили в штабель с замёрзшими трупами, я умирал от инфаркта, полученного в издательстве «Советский писатель» от советских писателей, перед освобождением из лагеря мне дали ещё двадцать пять лет, и тогда я пытался повеситься сам. Я видел, как убивают людей с самолётов, как убивают из пушек, как режут ножами, пилами, стеклом на части, и кровь многих людей лилась на меня с нар». Но скорее всего всё это – плод его фантазии.

По возвращении в Москву Белинков решил восстановиться в Литинституте и быстро досдать все экзамены. Одновременно он попросил в издательстве «Советский писатель» договор на книгу о Юрии Тынянове. 6 марта 1957 года писатель сообщал своему бывшему сокурснику Генриху Эльштейну, успевшему часть срока отсидеть на Колыме: «Литературные дела печальны и, по моему глубокому убеждению, безнадёжны. В Литературном институте засилье Коваленко и Захарченко. Сельвинский читает курс стиха. Он стал очень мил и мягок. События последних десяти лет оставили на нём неизгладимый отпечаток. Он болен и уже почти тих <…> Книгу я пишу с большим трудом, а временами и с большой неохотой. Время идёт. Книг мы не написали. Счастья не было. И, несомненно, уже не будет».

При этом Белинков умолчал о том, что Сельвинский в отличие от Шкловского после его возвращения из лагеря своего бывшего студента не пустил даже на порог квартиры. Для него Белинков был предателем.

Завершив рукопись о Тынянове, Белинков явился к завотделом критики издательства «Советский писатель» Карповой. Но та вся перепугалась и потребовала многие куски переписать. Спасла писателя многолетняя помощница Фадеева Евгения Книпович, имевшая в ту пору в Союзе писателей очень большой авторитет.

Книга «Юрий Тынянов» пришла к читателям в 1960 году. Спустя восемь лет Виктор Франк утверждал: «Книга Белинкова – сложнейший палимпсест. Наряду с текстом на поверхности пергамента, в нём можно разобрать по меньшей мере пять разных подтекстов. В самом деле Белинков пишет о Тынянове – текст номер один. Тынянов писал о Грибоедове, поэтому Белинков пишет о том, как Тынянов видел Грибоедова и как Грибоедов видел окружавшую его в 1820-х и 1830-х годах реальность. Это – тексты номер два и три. Они тоже довольно легко поддаются расшифровке. Но затем следуют два текста (или слоя), которые уже читать не так легко. Это текст номер четыре – какова была та политическая обстановка, в которой жил и писал сам Тынянов, то есть 20–30-е годы нашего века. И, наконец, номер пятый – самый бледный и самый трудно читаемый. Но когда вы набьёте себе глаз, то он неожиданно встаёт перед вами, как самый главный текст. Это та реальность, которая окружала самого автора книги Белинкова, когда он писал свой труд – реальность советского общества в конце 50-х годов, то есть, собственно, наше время».

После книги о Тынянове Белинков подал заявление о вступлении в Союз писателей. Рекомендации ему дали Виктор Шкловский, Евгения Книпович и Юлиан Оксман. Оппонентами у него были Даниил Данин и Пётр Сажин.

Я приведу здесь лишь отзыв Данина. Известный критик, в своё время сильно пострадавший от обвинений в космополитизме, писал: «Книга Аркадия Белинкова, на мой взгляд, выдающееся явление не только в нашем литературоведении, но и в нашей литературе вообще. Подобно самому Тынянову, о котором написана книга, автор её – не только исследователь, но и художник. Он – личность, характер. Мыслящая личность и зрелый характер. Он с такой свободой, с такой беспощадной проницательностью и волевой устремлённостью подчиняет себе хитроумносложный материал тыняновского творчества и всё то, что для самого Тынянова было материалом, что часто становится конгениален автору «Кюхли», «Вазир-Мухтара» и «Киже». А в анализе «Восковой персоны» (и в рассказе об историческом пессимизме Тынянова вообще) он с такой победительной суровой лёгкостью становится над Тыняновым, с такой тонкостью и с таким фехтовальным блеском одолевает его, что это вызывает просто удивление. Я был совершенно покорён этой книгой и жалею только о том, что не могу быть её судьёй, как человек крайне поверхностно знающий предмет. Но сила книги, кроме всего прочего, в том, что она внушает тебе это ощущение твоей поверхности. Когда читаешь книги о писателях, чаще всего испытываешь чувство человека, которого водят за руку вокруг идола и заставляют восхищаться всеми ракурсами подобострастно сработанного истукана. Чувствуешь себя рабом, которому раб показывает господина. Это унизительно и противно. Исключения, к сожалению, редки. Книга Аркадия Белинкова – блестящее исключение. Он не демонстрирует нам Тынянова, а в нашем присутствии разговаривает с ним на равных. Больше того, он как бы показывает Тынянову самого Тынянова, и покойный писатель, вероятно, с величайшим интересом и не без строптивости читал бы эту книгу о себе. Но А.Белинков нигде, ни на мгновенье не становится в позицию – «ну что, брат, Пушкин?» Это тоже была бы не более чем лакейская смелость. Смелость Аркадия Белинкова другого происхождения – это смелость выстраданного знания: он как бы говорит писателю – «Вы выстрадали вместе с Кюхлей, Грибоедовым, Пушкиным свои книги о них, но я выстрадал Ваши книги тоже! Вы выстрадали русскую историю, но я тоже выстрадал её! Нам есть о чём поговорить…» Именно поэтому книга А.Белинкова – явление не одной только науки, которая называется литературоведением, но и явление самой литературы 50-х годов нашего века <…> В краткой рецензии-рекомендации для Комиссии по приёму в Союз писателей достаточно ещё заметить, что исследование А.Белинкова написано в очень индивидуальной манере талантливой рукой».

В начале 1962 года редакция журнала «Вопросы литературы» заказала Белинкову статью об Ахматовой. Главный редактор этого журнала Виталий Озеров, наслушавшись сплетен о возможной отмене позорного постановления ЦК партии 1946 года по журналам «Ленинград» и «Звезда», очень хотел опередить «Новый мир» и первым, так сказать, «реабилитировать» Ахматову. Но сплетни не подтвердились. Да и Белинкова, к огорчению Озерова, повело куда-то не туда.

Лидия Чуковская в своём дневнике рассказывала, как в июне 1962 года Белинков пришёл к Ахматовой и изрёк что-то не то о «Поэме без героя». Она писала: «Белинков – человек умный, талантливый, книга о Тынянове – блестящая книга, но в стихах не понимает ничего, для меня это не новость. Да и в прозе не очень. Он ведь вообще публицист, не литературный критик. И Тынянов послужил ему лишь трамплином для публицистических взлётов. Поэзию же Анны Ахматовой делать трамплином для чего бы то ни было – грех; она сама себе довлеет; извлекая политический корень, неизбежно исказишь и обузишь её. Художнического чутья у Белинкова не хватило не только на Ахматову – на Олешу. У него не те инструменты в руках. Он читал мне свои наброски к статье об Ахматовой: никудышные. Смесь шкловитянства со схематичным социологизмом наоборот. Я об этом Анне Андреевне не докладывала, и она очень его ждала. Ей так хочется, чтобы кто-нибудь, наконец, толково написал о её поэзии и, главное, о «Поэме»! О поэзии писали уже, но ведь только о ранней.

– Знаете, что Белинков сказал о «Поэме»?

– Нет. Откуда мне знать?

– Догадайтесь!

– Ну, Анна Андреевна, ну как же я могу догадаться?

– Он сказал, что «Поэма» прямо обязана своим возникновением поэзии Игоря Северянина.

– Северянина?!?

Где уж тут догадаться! Игорь Северянин и Анна Ахматова! Две родственные лиры.

– Да, так, – сказала Анна Андреевна со вздохом. – А мне твердили о Белинкове, как о восходящей звезде.

И тут я догадалась, почему она столь настойчиво меня вызывала. Ей хотелось поделиться со мною очередной надеждой, которая рухнула. Она, видимо, сильно рассчитывала на Белинкова.

Но: Ахматова и Северянин! Таков слух у этого литературоведа».

Но если Лидия Чуковская сразу и безоговорочно осудила Белинкова, то её отец – Корней Чуковский попытался найти оправдание неудаче талантливого писателя. 19 июля 1962 года он записал в своём дневнике: «Трагично положение Аркадия Белинкова. Он пришёл ко мне смертельно бледный, долго не мог произнести ни единого слова, потом рассказал со слезами, что он совершенно лишился способности писать. Он стал писать большую статью: «Судьба Анны Ахматовой», написал, по его словам, больше 500 стр., потом произошла с ним мозговая катастрофа, и он не способен превратить черновик в текст, пригодный для печати. – Поймите же, – говорит он, – у меня уничтожили 5 книг (взяли при аресте), я не отдыхал 15 лет – вернувшись из ссылки, держал вторично экзамены в Литер. и-туте, чтобы получить диплом, который мне надлежало получить до ареста (тогда он уже выдержал экзамены), – тут слёзы задушили его, и он лишился способности говорить. Я сидел ошеломлённый и не мог сказать ни одного слова ему в утешение. Он дал мне первые страницы своей статьи об Ахматовой. В них он говорит, что правительство всегда угнетало и уничтожало людей искусства, что это вековечный закон – может быть, это и так, но выражает он эту мысль слишком длинно, и в конце концов она надоедает и хочется спорить с нею. Хочется сказать: а «Одиссея»? а «Война и мир», а «Ромео и Джульетта», а «Братья Карамазовы».

Ещё в 1960 году Белинков был включён в комиссию по литературному наследию Юрия Олеши. Об этом писателе сложился миф, будто власть смогла подавить у него волю к творчеству и он надолго замолчал, так и не пойдя на сделку с совестью. Но Белинков обнаружил, что Олеша особым геройством не отличался. Как оказалось, он свои мнения о многих кумирах либеральной интеллигенции постоянно менял, приспосабливаясь под линию партии. В Олеше Белинков увидел модель сдавшегося писателя. Так стала складываться его вторая книга.

Белинков рассчитывал какие-то фрагменты напечатать в журнале «Новый мир». Его жена потом утверждала, что «новомирцы» А.Марьямов, А.Берзер, К.Озерова были людьми одного с ними круга. В какой-то момент потеплел к писателю и первый заместитель Твардовского – Александр Дементьев. Воспротивился же его появлению в «Новом мире» Владимир Лакшин.

Зато Белинкова поддержали в издательстве «Искусство». Там ещё в 1959 году с ним заключили авансовый договор на книгу об Олеше. Первый вариант рукописи писатель сдал в издательство 16 марта 1963 года. Редакторы практически всё одобрили и отправили текст в набор. Но вскоре Комитет по печати сменил всё руководство в издательстве, а новая заведующая редакцией истории и теории театра О.Н. Россихина потребовала рукопись коренным образом переписать. Белинков пошёл на уступки. В результате объём книги увеличился на 14 печатных листов. Потом новый редактор В.И. Маликов попытался всё переделать на свой лад. В бесконечных согласованиях писатель потратил ещё один год жизни. Но когда пришло время вновь отправлять текст в набор, Маликов от проделанной работы открестился. Обращение же к директору издательства Е.Савостьянову и вовсе вызвало обратный эффект. Он, сославшись на превышение договорного объёма и изменение характера рукописи, которая в новом виде превратилась в историко-социологический очерк, решил все договорные отношения с Белинковым расторгнуть. Писатель оказался на грани срыва.

Позже Мариэтта Чудакова рассказывала: «Я встретила его в 1967 году, мы познакомились на Втором Блоковском симпозиуме в Тарту – он делал доклад «Блок и Олеша», я делала доклад «Блок и Зощенко». Это было такое время, когда не ждали каких-то историко-литературных содержательностей от такого человека, как Белинков, а достаточно было вот этой вибрации, мембрана вибрировала, чувствовали, что он на грани допустимого и это действовало, воздух электризовало. Он произвёл на меня человечески, личностно сильное впечатление, и я бы сказала, что оно не изменилось у меня. Потому что у него было то, чего у нас маловато в России, по-другому устроен наш с вами народ: он состоял из чистой соли такой, он сосредоточенно, неутомимо ненавидел советскую власть».

Небольшую надежду на перемены Белинкову дали руководители издававшегося в Улан-Удэ журнала «Байкал» А.Бальбуров и В.Бараев. В 1967 году они пообещали писателю опубликовать хотя бы несколько глав из его рукописи об Олеше. Для подстраховки издатели решили заручиться предисловием Корнея Чуковского. Но старый мастер уже давно разочаровался в Белинкове и не хотел подставляться. И тогда Бараев применил полузапрещённый приём: мол, раньше-то вы одно говорили, а теперь неужели чего-то испугались. И Чуковский сдался, подписав короткий врез.

Журнал «Байкал» с главами из книги Белинкова вышел в конце зимы 1968 года. И тут же писателю гневную отповедь за Олешу дала «Литгазета».

Примерно тогда же чешская славистка Милуша Очадликова (ставшая потом Задражиловой) прислала писателю и его жене приглашение побывать у неё в Праге. Возможно, всё бы и ограничилось чтением лекций в братской стране. Но тут в «Правде» появилась гневная статья с резкой критикой «Байкала» и глав об Олеше. И Белинковы дрогнули. Из Праги они поспешили в Югославию, а потом через Австрию перебрались в Германию, откуда затем вылетели в Америку.

В Союзе писателей по этому поводу было устроено целое расследование. Спецслужбы стали выяснять, кто выпустил критика за границу и под чьё поручительство. Стрелочником попытались сделать оргсекретаря Московской писательской организации и бывшего генерал-лейтенанта госбезопасности В.Ильина. Но он оказался тёртым калачом. Ильин обнаружил, что первый раз на Запад Белинков попал в августе 1967 года по приглашению сотрудницы института истории Польши Виктории Сливовской, а положительную характеристику ему подписали секретарь парткома московских писателей В.Сутырин и литчиновник И.Винниченко. А вторая поездка критика в Европу оформлялась якобы уже без участия Союза писателей. Ильин докладывал, что «Белинков выехал в Югославию по полученному приглашению. Характеристика была выдана профессиональным комитетом литераторов при издательстве «Советский писатель». Документы оформлялись через ОВИР. Сведений о родителях и жене в личном деле А.В. Белинкова нет».

Побег Белинковых вызвал в Москве много пересудов. Один из приятелей писателя – «новомирский» критик Лев Левицкий 16 июля 1968 года записал в своём дневнике: «От Лёвы Шубина слышал, что он [Белинков. – В.О.] с Наташей поехал в Югославию читать лекции. Я недоумевал по поводу того, как это литфондовская поликлиника при нынешних медицинских строгостях дала разрешение на поездку насквозь больному человеку, большую часть времени сидящему на бюллетене. На это Б. резонно заметил, что его куда больше удивляет, как это другая организация его выпустила. Посмеялись мы, и каждый из нас пошёл спать. Утром разбудил меня телефонный звонок. Это был Гладков. Он сообщил, что накануне западные радиостанции передали, что Белинков с женой Натальей бежал в Соединённые Штаты. Известие это меня огорошило. Зная Аркадия, а я его недурно знал, можно было не сомневаться, что он сделает нечто подобное, как только для этого представится хоть слабый шанс. Литератор такой продуктивности, как он, не может нормально чувствовать себя, если лишён возможности печататься. При его образе мыслей и упорстве, с каким он отстаивает свои убеждения, было ясно, что его не скоро начнут публиковать. Но ведь в Москве остались его и Наташины родители. И тех и других ждёт не только горе разлуки с единственными детьми. Их скорее всего будут терзать допросами. Других каждый из нас судит по себе. Я никогда не смог бы принести своих близких в жертву самым наполеоновским планам. И потому-то, услышав о бегстве Белинкова на Запад, был так изумлён. Но у меня язык не повернулся осудить их» (Л.Левицкий. Утешение цирюльника. СПб., 2005).

Зато повернулся у некоего Вл. Жукова, который тут же поместил в «Литгазете» позорный фельетон «Васисуалий Белинков выбирает воронью свободку».

А потом была страшная автокатастрофа. Близкие писателя были убеждены, что её подстроили агенты советских спецслужб. Но публицист Леонид Владимиров утверждал, что чекисты к этой трагедии никакого отношения не имели. Всё случилось по вине самого Белинкова.

Дело обстояло так. Осенью 1969 года английский славист Макс Хейворд позвал Белинкова в Оксфорд на семинар по советской цензуре. Но писатель по пути захотел сделать остановку в Италии. В Риме он с женой взял напрокат голландский «DAF» и отправился во Флоренцию. После выезда на автостраду его стали постоянно обгонять. «Аркадий, – писал Владимиров, – видимо, сильно разволновался, ему показалось, что какой-то фургончик «Фольксваген» прижимает его к обочине, он нерасчётливо повернул руль и машина боком въехала в придорожную скалу. Оба были ранены, у Аркадия – перелом ноги, у Наташи – сильные ушибы и царапины на лице».

Белинкову после случившегося, несомненно, следовало пройти полное обследование, но он в гипсе настоял на полёте в Англию. Семинар по советской цензуре оказался для него важней собственного здоровья.

Драма Белинкова усугублялась ещё и тем, что он, как считал Александр Гольдштейн, ощущал себя аутсайдером и никак не мог выбраться в лидеры. Размышляя о причинах неудач писателя, Гольдштейн отметил четыре основных кода его аутсайдерства: «либеральный оппозиционер, он стоит перед закрытой дверью в легальное литературоведение; он непричастен научной методологии; не в состоянии правильно сформулировать жизненную цель, растрачивая силы на сочинение сомнительного труда, в котором назойливо повторяется мотив оправдания выбранной темы; прозападное еврейство изгоняет его из границ традиционной русской духовной цивилизации» («Новое литературное обозрение», 1995, № 15).

В Америке Белинков хотел продолжить свою трилогию на тему взаимоотношений писателя и власти и написать книгу о художнике, который смог противостоять советскому режиму. На роль нового героя он наметил Александра Солженицына. Но дальше набросков дело не сдвинулось.

Умер Белинков 14 мая 1970 года в Америке, в Нью-Хэвене прямо во время операции. Лев Левицкий, когда узнал о смерти коллеги, записал в своём дневнике: «Четырнадцатого в Америке умер Аркадий Белинков. Родители его, говорят, в полном отчаянии. Он был для них единственным светом в окошке. Светом далёким. Но они не теряли надежды свидеться с ним. У них были для этого некоторые психологические основания. Когда-то этот свет был для них ещё более далёк. И всё же они дождались сына. После всего, что Аркадию пришлось вынести. Приговор к расстрелу, мучительное ожидание его исполнения, замена его 25 годами лагерей. Я рад, что публично воздал должное его книге, которая и сегодня кажется мне замечательной, несмотря на то, что за прошедшие десять лет с тех пор, как я читал её и писал о ней, на многое стал смотреть иначе, чем смотрел тогда. Надо было бы написать нечто вроде воспоминаний об Аркадии. О том, как раздражал он меня в первые месяцы нашего знакомства своей церемонной выутюженностью, как отношения наши потеплели, в каком телячьем восторге я был, прочитав его «Тынянова», как он просил, чтобы я показал свою рецензию на него до её публикации, а я заартачился, как мирно мы сосуществовали, покуда не заспорили о войне, после чего разбежались в разные стороны. Как там теперь Наташа будет? Не в вульгарно-практическом смысле. Она не пропадёт. Это для меня ясно. Как она будет психологически? Мало сказать, что она была предана Аркадию. Она растворилась в нём так, как это вряд ли было бы под силу большинству других женщин. Она жила его интересами больше, чем своими собственными. А ведь, когда они встретились, у неё было кое-что за душой».

Вячеслав ОГРЫЗКО