СТРАХ НЕ БЫТЬ

№ 2006 / 12, 23.02.2015

I. Депрессия – это слабость

Нет, сейчас мы не будем вести столь любимые опрятными современными психологами и авторами брошюрок о «аутотренингах» и «антистрессовых методиках» беседы о хандре, грусти, пессимизме и «неудачах в семье и на работе». Депрессия – заношенная «трагическая мантия», в которой щеголял ещё лермонтовский Грушницкий, а затем практически каждый, кто страстно мечтал о репутации «не такого, как все», и таким образом привлечь внимание этих самых «всех». Депрессия превратилась в весьма популярный и далеко неоригинальный «стиль жизни», в модное состояние души, позволяющее человеку войти в «толпу избранных», в многочисленное сообщество «страдающих эгоистов» и «интеллектуалов».
Кажется, заданная романтиками начала XIX века мода на печаль ещё долго не уйдёт, ведь и декаденты XX столетия, и готы, возникшие на рубеже двух тысячелетий, во многом имеют одинаковую «идеологическую платформу», поют одни и те же заунывные песни про «мрак», «плач», «могилу», «ночь», «духов» и прочие атрибуты «тёмного мира». Однако, неподвижно лёжа на дне своих «сумрачных миров», эти люди не заметили, что их депрессия с каждым днём становится всё ближе и ближе скорее к переживаниям домохозяек, изучающих йогу и медитирующих в свободное время между обедом и ужином, чем к «высоким чувствованиям» философа. Депрессия – это попса. Депрессия – это слабость. Удел менеджеров, замумифицированных офисом, влюблённых тинэйджеров, пропитавшихся модным ныне эстрадно-облегчённым сатанизмом, слабосильных неудачников-программистов, мозг которых наглухо забетонирован сказками об эльфах и троллях.
Депрессия – это роль, игра, она всегда лежит на поверхности, всегда, словно прыщи, высыпает на лице, заставляет изливать души в телефонные трубки, отдавать куски своей души хитрым психоаналитикам, писать напыщенные дневники – в общем, совершать все те стандартные действия, что и мечущийся актёр в американской мелодраме под аккомпанемент душещипательной, пианинной музыки. Да, в какой-то степени именно псевдопсихологическое кино и ноющие песенки о том, как кто-то кого-то «бросил», научили нас так усердно, истово грустить. Многие привыкли судорожно копаться в себе, будто воры, выискивающие в груде однообразно-белых носков и маек что покрасивее да подороже, неожиданно находить и усердно думать об этом, варьировать и вертеть в голове одну и ту же мысль, жить тем, что уже есть, а не привносить новое, виртуозно создавать циклопические «проблемы» из пустоты и таким образом постоянно отвлекаться от реальных, ждущих немедленного разрешения задач. Депрессия размягчает дух.

II. Страх – это сила

Страх, напротив, спаивает разум в монолитный металлический шар. Если надуманная печаль рано или поздно проходит так же, как и увлечение кумиром-кинозвездой, то от фобии нельзя избавиться легко, за один день, по собственной воле. Страх, возможно, одно из самых естественных и глубоких чувств. Ведь радость и веселье бурлят и переливаются в душе обычно очень короткий отрезок времени. Эйфория рано или поздно утихает, и ей на смену приходит обыденность, скука, будничность. Победитель, так бурно и неудержимо ликовавший вечером, просыпается на следующий день уже заметно «остывшим», вернувшимся к повседневным заботам. После любого, даже самого обжигающего успеха, жизнь всё равно возвращается в привычную колею. Время затирает, полирует и негодование, и разочарование, и злобу. Не стоит говорить о недолговечности любви, ибо редкий писатель и поэт не обратился в своих работах к весьма банальной теме её «ухода». Таким образом, практически все сильные эмоции медленно и неотвратимо сводятся к общему знаменателю, к середине, к началу координат – стабильности, спокойствию, рутине. Лишь страх может жить внутри человека по нескольку десятков лет, то обостряясь, то утихая, будто хроническая болезнь, но не покидая душу совсем.
Эпоха диктует и ломает. Она заставляет нас бояться. Редкий пассажир теперь полумашинально не озирается в автобусе по сторонам в поисках сумки, кромсающей в клочья плоть. А кто не вспоминает сегодня о птичьем гриппе, съедая с утра традиционное яйцо? По данным ВЦИОМ, 48% россиян боятся потери близких, 42% – массовой резни, 34% – нищеты, 27% – болезней. Лишь 8% заявили, что им нечего опасаться (не бравада ли это?). В целом же 56% респондентов ответили, что страха в России за последние четыре года стало «определённо больше». Однако всё это – обычные, «домашние», бытовые фобии, неизменно увивающиеся за нами всю жизнь, будто маленькие рыбки-чистильщики за китом.
Гораздо глубже, на самом дне сознания, словно шельфовые запасы нефти, лежат огромные пласты благоговейного, мистического, я бы даже сказал религиозного страха. Все наши суетливые, мелочные опасения и сомнения, будто тонкие, слабосильные побеги, отходят от этого исполинского, замшелого ствола. Он – страх остановиться. Страх перестать. Страх быть парализованным. Страх отсутствия. Страх покоя. Страх не быть. Не быть больным. Не быть мёртвым. Не быть как кто-то иной. Не быть здесь. Страх не быть вообще. Это совершенно не поддающийся леденяще-логическому объяснению ужас пред тем, что когда-нибудь произойдёт что-то не зависящее от воли человека, что-то, заставляющее подчиниться. Это жмущая, ноющая фобия того, что рано или поздно каждая личность не по своей воле окажется в обстоятельствах абсолютного проигрыша, рабства. В неких пугающих, враждебных условиях, которые свяжут по рукам и ногам, сделают жалким и совершенно недееспособным. Это боязнь может проявляться в ужасе пред какими-то конкретными событиями (эпидемиями, терактами, войнами), однако, в конечном счёте, сводится к одной из самых сильных и глубинных вариаций страха не быть – страху смерти, которая повлечёт за собой полную потерю свободы действия, мысли, способности преобразовывать окружающий мир. Практически каждый думающий человек подсознательно боится оказаться в ситуации, когда от него ничего не будет зависеть, и он потеряет возможность создания чего-то нового, альтернативного. Таким образом, мы боимся не самой смерти, а того неминуемого и полного лишения свободы, которое произойдёт с её приходом.
Старость походит на ту маленькую комнатку, в которой осуждённый на казнь проводит последние несколько дней перед приведением приговора в исполнение. Любой старик со странной, болезненной ясностью осознаёт, что момент кончины, то есть абсолютной неволи, становится всё ближе и ближе. Ещё будучи живым, он чувствует усиливающиеся день ото дня физические, «телесные» признаки ограничения свободы. Возраст надевает на ноги, голову, спину тяжёлые вериги недомоганий и болей. Боязнь за свою плоть влечёт не менее болезненные и тяжёлые духовные переживания, сомнения, ощущение надвигающегося со всех сторон финала, приближающегося завершения пути. Именно поэтому у старых людей обостряются страхи, часто развивается ипохондрия, а вместе с ними появляется и страстное желание из последних сил преобразовывать мир, менять его, наслаждаться последними мгновениями вольного движения. Скорее всего, по этой причине многие люди, лениво провалявшиеся всю жизнь на койке безверия, под старость начинают активно ходить в церковь, а другие, считавшие искусство «несолидным» занятием, вдруг принимаются неумело рисовать или писать многотомные, монотонные мемуары. Ведь религия и творчество являются двумя наиболее действенными способами изменения себя и всего окружающего.

III. Рождение нового

Страх – это величайший стимул. Он ускоритель, катализатор, будильник, который вырывает мозг из тягучей спячки будничности. Если бы мы не боялись, мы бы не творили. Творчество – это свобода, потому что охваченные эйфорией искусства мы всякий раз создаём новые и новые альтернативы: слова, предметы и формулы. Публично отказываемся от мира, сделанного за нас, и лепим из пластилина мыслей свой собственный. Абсолютная свобода – это бесконечное количество альтернатив. А каждый создающий волен делать всё, что ему вздумается, по-другому, по-своему, таким образом, он крушит и уничтожает каменные, безжизненные стены обыденности, вырывается на волю. Без страха такой скачок был бы невозможен. Нас до смерти закусали бы проворные муравьи мелких дел и делишек.
Страх заставляет опомниться и задуматься. Он делает любое произведение глубже и ярче. Весёлая, игривая поэзия и проза, приносящая на блюдечке «заряд хорошего настроения», хороша лишь для одноразового использования. Они действуют по принципу: прочитал – посмеялся – уснул. Творчество, проникнутое фобией, всегда философично. Оно напоминает искусственный раздражитель, допинг, кофеин, который взбадривает и заставляет бежать. Ведь порой замотавшись в круговерти монотонных обязанностей, словно мокрое бельё в барабане стиральной машинки, мы устаём и притупляемся. Внутренний страх, будто давление, ослабевает, и человек становится всего лишь податливым материалом. Текст или музыка, в которую творец заложил всепробивающий заряд своей фобии, ударяет нас со всей силы по голове, валит на землю и бьёт ногами, вырывает из усталого полусна. Мы снова вспоминаем о свободе и смерти, снова пытаемся создать что-то своё. Таким образом, заряд боязни через творчество, как инъекция через шприц, передаётся от одной личности к другой.
Может, кому-то это покажется кощунственным, но любое сильное искусство напоминает пир во время чумы. Оно – вопль ужаса и торжества одновременно. Автору, конечно же, не по себе оттого, что он делает, но тем не менее продолжает, чувствуя странную силу в мышцах и извилинах, продолжает по наитию, продолжает в полубреду. Страх не быть заставляет творца безудержно трансформировать мир, напоминает, что он ещё успеет оказаться в «рабстве», в состоянии абсолютного покоя, поэтому сейчас – должен рваться, трескаться, оплавляться свободой. Фобия конца заставляет отречься от мелочей, от «разнообразной скудности» быта, очищает и освобождает разум. Она становится своеобразным ориентиром, маяком, ограничителем, определяющим правильное движение, не позволяющим сбиться в дебри скуки и карликовых задач.
Современное общество пронизано страхом, но на данный момент он представляет лишь колоссальный запас неиспользованной, потенциальной энергии. Боятся практически все, но не многие могут распознать в своих смутных опасениях зашифрованный сигнал к действию. Часто люди, охваченные фобией, либо заглушают её, словно головную боль, с помощью рутинных обязанностей, психологов, «релаксаций», либо попросту теряют над ней контроль и превращаются в тихих, бессильных сумасшедших. И то, и другое является бездумным и обидным закапыванием таланта и самих себя в землю. Как я уже говорил, творчество, основанное на страхе, может передать некий импульс, подтолкнуть человека к размышлениям, понять собственную боязнь и превратить её в мощнейшее орудие изменения мира. К тому же сейчас, в этой озлобленной вселенной, добренькие, смешные стишки и рассказики лишь расслабляют, разминают человека в мягкую инертную массу, несут вовсе не пользу, а вред. Замешанное на страхе перед всем происходящим вокруг, сильное, живое, агрессивное, философское искусство, напротив, мобилизует все внутренние силы личности, заставляет задуматься о бытии, становится именно тем толчком, который научит бояться «правильно», «продуктивно», «необычно».
Возможно, именно этот бронебойный страх не быть, фобия мертвенного рабства, понимание того, что свобода приходит лишь во время творчества (в широком смысле этого слова), что это пребывание на Земле – первое и последнее, заставит людей сломать панцирь статичности и спячки, вновь решиться на масштабные проекты, вырваться из плена ларька, похожего на гроб, и начать менять, вспахивать, строить во всю ширь, во всю грудь. Да, в индивидуальной инициативе есть огромный потенциал, но если делать всё помаленьку и исподволь, то каждый сможет разгрести лишь маленькое, скудное жизненное пространство возле себя, но никак не целое поле.
Конечно же, кто-нибудь, прочитав всё это, скажет: я абсолютно бесстрашен и спокоен, а автор, человек с огромным количеством фобий, лишь навязывает свои недостатки другим. Что ж, отвечу одно. Тот, кто страстно не боится потерять свободу, тот уже сейчас в рабстве. Рабстве будничности. Егор ПОПОВ