Правда у всех своя

№ 2014 / 49, 23.02.2015

Дед мой по матери Фёдор Гаврилович в юности был большой балагур и забияка. На деревне он для многих был как заноза в одном месте, и слава о нём далеко по округе ходила.

В компании своих закадычных дружков Сеньки, Фрола и Ивана дед участвовал во всех драках и скандалах. А на вечёрках и посиделках была у них забава: девок в тёмном углу зажимать, и те с визгом и щеками, красными, как помидоры, из избы сигали. Бывало и над бабусями они в праздник престольный в церкви подшучивали. Воду святую из туесков у них втихаря вытаскивали и на стол с приношениями переносили. Бабуси, обнаружив такое, с перепугу крестились и в ноги отцу Амвросию бухались. «Чудо, святой отец!» Отец Амвросий их благословлял и отпускал с миром, а сам, конечно, догадывался, что святые угодники тут ни при чём, так как рожи, дедову и его дружков, загодя среди прихожан видел. Гавриле Никитычу, отцу деда, он прямо говорил. «Богохульствует сынок-то». Гаврила Никитыч сам богомольный, благообразный сильно серчал, сына черезседельником охаживал и на колени в угол ставил перед иконой, заставляя читать Евангелье. Устинья Никоновна, мать Фёдора, пыталась заступиться за сына. Гаврила Никитыч зло цикал на неё: «Отринь!!» Та смиренно отступала. Фёдор отцу перечить не смел и покорно стоял, шевеля губами. Грамоту он знал: четыре класса приходской школы закончил. Такое воспитание, наверное, и сделало его в будущем верующим.

Когда деду исполнилось 22 года, Гаврила Никитыч его женил на Марьюшке, девке из соседней деревни. Хороша была Марьюшка, но Фёдор мечтал о другой – о Варваре – дочери лесопромышленника Сизова. Когда он заявил отцу, мол, сватов к Сизову засылай, у Гаврилы Никитыча глаза на лоб полезли. «Ты что, парень! – вскричал он, – белены объелся! Сизов меня на порог не пустит!» «Засылай! – не унимался Федька, – Мы не голь последняя». В этом он был прав. Гаврила Никитыч на деревне бедняком не слыл. Кузницу имел свою, хозяйство крепкое, работников держал, но на доводы сына не согласился и к Сизову не пошёл. Тогда Федька сам пошёл, вопреки обычаям той поры. Упал на колени: отдай Артемий Фомич (так звали Сизова) за меня Варвару. Тот глянул строго и сказал: «Отца твоего уважаю, но Варвара тебе не ровня. Не такой ей жених нужен». В общем дал он парню от ворот поворот. Крепко взьярился Федька на Артемия Фомича, хотел усадьбу его поджечь, да пожалел Варвару. Так они и расстались. Сизов потом дочь в город отправил, в свой особняк, и Федька больше её не видел.

Свадьба его с Марьюшкой была пышной, Гаврила Никитыч не поскупился. Две деревни три дня гуляли вместе. Только Фёдор был невесел – всё о Варваре тосковал. Но что поделать. Утерянное не воротишь. И постепенно он стал её забывать. К жене своей привязался. Марья была и впрямь хороша. Красива, умна, работяща, покладиста. И года через полтора родилась у них девочка (моя будущая мать). А ещё через год грянула империалистическая, Первая мировая. Гаврилу Никитыча на войну не брали по причине преклонного возраста, да и Федьку пока не трогали. Лишь поздно осенью, пятнадцатого года, его забрили в солдаты.

Сразу на войну Фёдор не попал. Новобранцев на фронт пока не посылали, а его, как грамотного, что в ту пору было редкостью у простых солдат, зачислили в учебную гренадерскую роту. По окончанию её он был направлен в действующую армию, которая в тот момент как раз наступала. В полку, где стал служить мой дед, из выходцев гренадерской школы были созданы штурмовые отряды, которые готовили плацдармы для наступающих войск. Не забыл Федька с гражданки свой задористый нрав и на войне не пал духом. С ухарством и отвагой сражался он за царя и отечество. В нескольких боях проявил себя и вскоре ему был пожалован чин ефрейтора. Затем в большой битве при Ковеле он, забросав траншеи противника гранатами, потом первым ворвался в них и крушил австрияков штыком и прикладом. За этот бой дед был произведён в унтер-офицеры. При получении новой формы на интендантском складе или кладовщик что-то напутал, или как – деду выдали чисто офицерские хромовые сапоги, что по тем временам являлось большой ценностью. Потом дед ещё не раз участвовал в боях, и никогда ни пуля, ни штык врага не доставали его. Однажды с тремя бойцами своего взвода, ночью, они пробрались на командный пункт неприятеля, перебили охрану и взяли в плен немецкого гауптмана. Все участники этого рейда были отмечены командованием, а деду пожаловали Святого Георгия.

Потом их полк долго стоял в тылу, в запасе, а когда вновь попал в бой, то дед, не имевший до этого ни царапины, сразу получил серьёзные повреждения. Вражеский штык пропорол ему левый бок, а пуля прошила грудь, правую половину. Бесчувственного его подобрали санитары и доставили в госпиталь, а оттуда, в санитарном эшелоне, едва живого Фёдора вообще отправили из Западной Украины в Российскую империю. Долго мотался мой дед по госпиталям, и под Екатеринославом застала его революция. После выписки зимой, уже восемьнадцатого года, Фёдор Гаврилович, Георгиевский кавалер, плюнул и на войну, и на командиров (тогда многие солдаты так делали) и вместе с двумя товарищами по госпиталю отправился домой, в свою деревню. Полгода добирался он на перекладных и летом явился к своей Марье с Георгиевсим крестом на груди и хромовыми сапогами в вещмешке.

 

В деревне многое изменилось. Родители умерли, работники, что были у отца, ушли и Марья одна кое-как вела хозяйство. Промышленник Сизов куда-то исчез, а в его главном флигеле разместился какой-то Совет. Там всё время толклись суетливые люди, с красными повязками на рукавах. Дед посетил родные могилы, выпил чарку и взялся за хозяйство. А уж как бабка Марья радовалась его возвращению, прямо по-новому расцвела. И дочка подрастала – уж шестой годок ей пошёл. Награду свою, Крест Георгиевский, дед положил в ларец и не носил. Соседи сказали, мол, теперь такое не одобряется. Хромовые сапоги дед обувал только по воскресеньям, когда они с Марьей шли в церковь. Стал мой дед богомольным, и церковь в соседнем селе ещё действовала. Деревенские завидовали дедовым сапогам. Ни у кого в деревне таких не было. Приходили к нему люди из того Совета, вербовали в Красную Армию. Фёдор решительно отказался.

– Хватит, навоевался, – сказал он.

– Ты воевал за обман, за кривду. Мы зовём тебя воевать за правду.

– Правда у всех своя, – ответил дед.

Советы ушли ни с чем, и больше к нему не приставали.

 

Вообще Гражданская война обошла деревню стороной. Люди жили спокойно, сами по себе; растили хлеб, детей.

Как-то выпал неурожай. Фёдор Гаврилович с Марьей собрали зерна на своём поле не в достатке. Марья охала. «Как жить-то будем!» «Не ной, ты!» – сердито осаживал её дед. «Проживём, даст Бог!. Есть хлебушко, картошечки накопали!» А в конце осени он вдруг собрался, запряг свою лошадь, сказал Марье: «Доставай сапоги из сундука.» «Зачем? – удивилась она, – Куда ты?» «Так надо!»

Марья подала ему сапоги, которые как новенькие поблёскивали. Фёдор Гаврилович сунул их в мешок, сел в телегу (снегу ещё не было) и поехал в райцентр на базар, где и обменял свои заветные сапоги на мешок хорошей белой муки.

Много ещё невзгод пришлось пережить деду с бабкой. Лошадь свою он продал цыганам. Добрый покупатель оказался, не обманул деда. Цену хорошую за лошадь дал. Но без лошади и забот прибавилось. Как, чем обрабатывать своё поле? Стало очень тяжело. Но прибился парень. Назвался сыном одного бывшего работника отца. Фёдор Гаврилович взял его в помощники. Парень (звали его Мирон) оказался хорошим, работящим. Даже платы не требовал, работал за своё содержание. Хозяйство дедово стало помаленьку выправляться.

В тридцатом в деревне узнали новое слово «коллективизация». Кое-кто из деревенских поверил, вступил в колхоз. Фёдор Гаврилович временил. Не был он богатым, зажиточным, но выжидал. «Чёрт его знает, как это себя покажет», – говорил соседям. Впрочем тогда многие в колхоз сразу не пошли.

Дед с бабкой по-прежнему вели хозяйство, засевали свой клин, высаживали овощи, растили скотину: коровёнку, тёлочек, кур-несушек. Трудно было со всем этим управляться. Дочь помогала, пока не вышла замуж и не уехала. Но парень Мирон всё ещё жил с ними в отдельной комнате и работал с дедом. Дед Фёдор был ещё хорошим столяром, плотником. Со всей округи шли к нему. Тому сделай стол, другому помоги срубить избу. Он никому не отказывал. За работу много не брал. Так – на жизнь малость.

Донесли. Приехали люди из конторы с обыском. «Живодёр, эксплуататор!» – накричали. Конфисковали велосипед и швейную машину. Парня Мирона тоже куда-то увезли. От ареста и ссылки как кулака деда спас его старый друг детства Фрол, служивший в органах. Дед злобы не затаил и стал жить тихо.

Подошли сороковые. Дед с бабкой Марьей всё жили сами по себе, кое-как управляясь с хозяйством. Невмоготу. Возраст. И дед стал подумывать о вступлении в колхоз. Но пока он рядил, прикидывал немцы перешли границу. Началась Великая Отечественная война.

Глубокой осенью сорок первого дед зашевелился. Сюда в глухомань доходили сводки Совинформбюро. Враг стоял под Москвой. Рано утром он засобирался. «Ты куда, старый?» – спросила Марья. «Надо. В райцентр поеду, о дочке с зятем узнаю». Дед выпросил у председательши Маруськи старую клячу (хороших лошадей война забрала), запряг её и поехал. Пятнадцать километров не беда. Приехав туда – сразу в военкомат. Людей там толпилось – не протолкнуться. Но дед настырный. Растолкал иных, другие сами пропустили – и он к военкому.

– Добровольцем хочу. Возьмёте?

Усталый майор с красными от бесонницы глазами посмотрел на него и сказал.

– Спасибо, отец. Но ты уже не нужен.

– Я на той войне немца бил. Силёнки и сейчас есть, – не унимался дед.

– У тебя родственники на войне сейчас есть? – опять спросил майор.

– Есть. Зять, муж дочки воюет. Внук недавно родился. (Это я) .

– Вот он за тебя, и за внука, и за всю страну повоюет, – сказал военком. – А ты иди, отец, иди. Староват ты уже для войны.

То ли дед обиделся, что его старым назвали (было ему всего шестьдесят два), то ли ещё что, но домой к Марье он вернулся сердитый.

– Дак, чего выездил-то? – спросила она.

– Зять Киря воюет, – резко ответил дед. (Это мой отец. Забегая вперёд скажу. Он прошёл всю войну – от начала и до конца и вернулся домой в начале сорок шестого. Весь израненный, но живой и весёлый, с двумя рядами медалей на гимнастёрке).

– Дочке-то тяжело с малышом, – запричитала бабка Марья. – Как она там?

Дочка (моя мать, малыш – я, родившийся в августе, а стоял уже октябрь). Мы жили тогда в Архангельске, который вовсю бомбили немцы. Но всё обошлось. Мать выжила и меня спасла, и выехала оттуда в деревню к деду.

Дед Фёдор после этого два дня ходил смурной, задумчивый – потом спросил Марью.

– Слушай-ка, хозяйка! Сколько у нас там, в загашнике-то, собралось?

Марья ничего не сказала, а молча достала из-за иконы тряпицу. Дед развернул. Там лежали свёрнутые в рулончик червонцы, трёшки, пятёрки. Дед насчитал триста пять рублей. Утром он опять взял у Маруськи лошадь и поехал в райцентр, где и сдал эти деньги в фонд обороны.

 

Через двадцать лет, в 1961 году я служил в Советской армии. Однажды весной мне пришло из дома письмо с приложенной медицинской справкой, заверенной главврачом. Дед тяжело болен. Надо сказать, что бабка Марья умерла ещё за 10 лет до этого. Дед Фёдор жил один в своём домишке под присмотром моей матери.

По положению тех лет солдаты-срочники в таких случаях отпускались только к близким родственникам: отец, мать. Дед в эту категорию не входил. Командир части у нас был человек хороший, добрый. Он отпустил меня на семь суток. Однако я уже не успел. Письмо пришло поздно. Я посетил только могилы деда Фёдора Гавриловича и бабки Марьи Прокофьевны.

 

Кир ШУРОВ,
пос. ПОНАЗЫРЕВО, Костромская обл.