ШОЛОХОВ – ВЕЧНО ЖИВОЙ

№ 2015 / 19, 28.05.2015

Дорогая редакция!

Очень прошу напечатать полностью этот материал, столь важный для меня и для памяти о великом Михаиле Шолохове. Даже Д.Поликарпов ничего не мог сделать для публикации моих статей, хотя и Шолохов, и Поликарпов были друзьями. Управляли делами Литературы Хрущёв и Суслов.

 

Виктор ПЕТЕЛИН

 

В мае 1956 года я позвонил Михаилу Александровичу Шолохову (телефон и адрес сохранился после первого свидания в декабре 1954 года), который, после весёлого шуточного разговора, что встретиться он не может, потому что вечером уезжает в Вёшенскую, неожиданно пригласил меня и аспирантов филфака МГУ в Академию бронетанковых войск. Несколько аспирантов и преподавателей МГУ были пропущены на встречу, где Шолохов, бурно встреченный танкистами, отвечал на множество вопросов, касавшихся и политики, и творчества, и отношений со Сталиным. И я задал ему волновавший меня вопрос: «Автор записки спрашивает, – Шолохов читает мою записку, – как я отношусь к Григорию Мелехову. И если бы состоялся суд над ним, помиловал ли бы я его. Он бы его помиловал… Я бы, наверное, тоже помиловал».

А чуть раньше я прочитал все шолоховские интервью. Отвечая на вопрос болгарских читателей, какова дальнейшая судьба людей типа Григория Мелехова, Шолохов сказал: «Люди типа Григория Мелехова к советской власти шли очень извилистым путём. Некоторые из них пришли к окончательному разрыву с советской властью. Большинство же сблизилось с советской властью, принимало участие в строительстве и укреплении нашего государства, участвовало в Великой Отечественной войне, находясь в рядах Красной Армии» (Литературен фронт. София. 12 июля 1951).

Через несколько дней после этой встречи я уложил в чемодан все свои заметки, выписки из статей, газетных и журнальных, книги, пачки бумаги, а в рюкзак – несколько килограммов гречневой крупы, сухой колбасы и ещё кое-что из продуктов, и отправился в деревню Плешкино, к тётушке Арише, сестре отца моего, писать диссертацию «Человек и народ в романах М.А. Шолохова»: 15-го октября заканчивался трёхлетний срок моей аспирантуры на филфаке МГУ.

Мне создали самые благоприятные условия, какие только и могли предоставить сельские жители: на чердаке поставили стол у самого окошка, крепко сколоченную дядей Ваней табуретку, а только что скошенная трава, покрытая плотной дерюжкой, стала моим ложем на несколько месяцев беспрестанной работы.

Вставал, казалось, рано, но тётя Ариша уже подоила корову, процедила молоко и приготовила мне целую кружку парного молока. Я выпивал и снова поднимался к себе на чердак. Часа через три завтракал, и снова работал.

Иной раз дядя Ваня брал меня в лес косить траву. На колхозной земле косить строго воспрещалось, и мы искали поляны и – выкашивали, сушили, складывали в стожок, а потом дядя Ваня вывозил… Как он находил свои стожки – это так и осталось для меня тайной. Суровый, молчаливый, он так и не сошёлся с колхозной жизнью, резко критиковал современный уклад её.

– Дядя Ваня, – как-то спросил я его, – а почему вы уехали из родного села Хавертово? Чем тут-то лучше…

– А ты спроси своего отца! Почему он ещё раньше меня сбежал в Москву! Почему ваши соседи по деревне Шалуповы все разбежались, кто в Москву, кто в подмосковные деревни… Да и многие наши, хавертовские, покинули родные места в поисках лучшей доли.

– Отец рассказывал, что не мог прокормить в деревне большую семью, продали корову, чтобы заплатить налоги, а без коровы какая же в деревне жизнь, тем более с детьми мал мала меньше…

– Вот и кумекай, почему крестьянин оказался неспособным прокормить свою семью. Раньше мог, а после революции, и особенно после коллективизации, оказался немощным… Ты ещё молод, ничего в жизни не испытал, всё учишься, а теперь всё пишешь и пишешь, потом бежишь на речку, опять пишешь, потом бежишь на вечеринку, к девкам, а с утра ты снова пишешь. А зачем? Ты сеешь слова, а взойдут ли они добрым злаком? Ты, как и я, – сеятель. Но только я сею отборное зерно и знаю, что оно взойдёт добрым, полезным человеку, накормит страждущего, а чем накормишь-напоишь ты? Своими словами? А может быть, твои слова болеют неправдой. Ты по книжкам знаешь революцию, по книжкам знаешь коллективизацию. А знаешь, что говорится в Библии? Ты, я заметил, пренебрегаешь самой мудрой книгой на земле. В ней всё сказано, что надо знать человеку на земле, чтобы быть честным перед самим собой и полезным другим людям.

Конечно, я знал революцию и коллективизацию не только по книгам, отец – участник Первой мировой войны, участник на стороне красных в революции, бригадир колхозной бригады, много интересного поведал он в устных рассказах, поэтому не случаен мой выбор – Шолохов.

Я давно приглядывался к этой книге, Библии, раскрытой то на одной, то на другой странице, что свидетельствовало о каждодневном её чтении. Я не раз брал её в руки, перелистывал, любуясь иллюстрациями, вчитывался в текст, но уж слишком назидательной казалась она мне. С холодком я возвращал Библию на её привычное место. После того разговора в Библии я нашёл притчу о сеятеле и семени, а прочитав, задумался: действительно, только доброе зерно, упавшее на добрую землю, может дать плод, взошедший и выросший, и принести «иное тридцать, иное шестьдесят и иное сто». Да, честная и чистая книга, утверждающая народную совесть и справедливость.

За эти несколько прекрасных месяцев, проведённых в деревне, разговоров было много, но то, что сейчас кажется существенным, чаще всего я отвергал, спорил с ним, приводил свои аргументы, иной раз вычитанные из книг и Постановлений ЦК КПСС и Совета Министров. Почти шёпотом дядя Ваня рассказывал о жутких историях во время гражданской войны и коллективизации, о массовых расстрелах непослушных крестьян, просто так, без суда и следствия… О бунте крестьян в селе Пителино во время коллективизации, недалеко от Рязани. Я знал о подобных фактах из «Тихого Дона», из других книг, но всё это происходило на мятежном Дону, на Кубани, в Сибири, а дядя Ваня говорил только о том, что происходило в нашей Рязани, в городе Михайлове, в селе Хавертово и соседних селениях – местах, где, как мне казалось, царили мир и тишина. Отец рассказывал, что во время коллективизации раскулачили одного лишь Саблина, сельские руководители позавидовали его огромному и чудесному саду, нужно было его взять в колхозную собственность, вот и решили раскулачить.

Как жалею я о том, что не записывал за дядей Ваней  истории, он говорил таким ярким, свежим, чисто деревенским языком, полным особенных слов, выражений, пословиц, диалектизмов, особенно удачно он пользовался церковнославянизмами, взятыми из обихода, церковных служб и Библии. А ведь жив был ещё и дед Кузьма, его отец, изредка выходивший из своего чулана; только сейчас понимаю, что он был ровесником Бунина и Шаляпина и мог о многом рассказать из той, давно прошедшей жизни… Но вот не сообразил по молодости и увлечённости книжными премудростями…

В конце августа 1956 года я завершил работу над диссертацией, которая и легла в основу всех моих работ о творчестве Шолохова. С удовольствием перелистывал пухлый том, особенно те страницы, где с дерзкой беззаботностью критиковал своих предшественников, называвших моего любимого героя Григория Мелехова «бандитом» и «преступником». Пожалуй, впервые я испытал истинную радость от работы, я уже предвкушал удовлетворение от победы над признанными авторитетами, писателями, критиками, учёными, утверждавшими всякую чушь… Это был настоящий праздник души… В начале сентября я сдал рукопись на перепечатку за университетский счёт, воспользовался привилегией, предоставленной тем аспирантам, которые свои работы представляют досрочно.

И в эти дни стало известно, что необходимы публикации по теме диссертации, слишком много халтурных диссертаций защищалось, особенно в провинциях. Публикация – это контроль за качеством научных работ. Очень правильное постановление, с этим у меня не будет особых проблем, самоуверенно подумалось в то время… Перепечатанную на машинке диссертацию я передал своему научному руководителю профессору А.И. Метченко.

И в это время ко мне подошёл студент четвёртого курса, председатель научного студенческого общества Боря Бугров и предложил выступить с докладом «О художественном методе» на НСО.

Представьте себе молодого аспиранта, только что написавшего диссертацию «Человек и народ в романах М.А. Шолохова», который яростно вступает в полемику против устоявшихся законов литературы. Стал известен доклад Н.С.Хрущёва о Сталине, приняты постановления о культе личности. Научный руководитель А.И. Метченко предложил мне пол-ставки на кафедре русской литературы. В 1956 году профессор А.И. Метченко, прочитав мою диссертацию в рукописи, остро критикуя господствовавшие в то время социологические схемы в критике и литературоведении, писал в статье «Историзм и догма»: «Попутно отмечу, что тот же упрощённо социологический подход к явлениям искусства наложил свою печать на изучение пейзажа в наиболее поэтических произведениях советской литературы. Прав молодой исследователь творчества М.Шолохова В.Петелин, критикуя некоторые последние работы о Шолохове за схематическое освещение в них функции пейзажа в «Тихом Доне»… авторы этих работ утверждают, будто в те светлые периоды , когда этот герой романа находится на правильном пути, он воспринимает величие и красоту окружающего мира… а когда идёт против народа, то и красота мира идёт как-то мимо него…» («Новый мир», 1956, № 12. С. 227). Профессор А.И. Метченко, словно отвечая исследователям творчества М.А. Шолохова о специальной «обработке» текста, которая представила Григория Мелехова отрицательным персонажем, дал понять читателям, как обрабатывалось восприятие пейзажа в романе, столь же специально был обработан и портрет главного героя романа и другие приёмы художественности.

Открывались хорошие перспективы к научной деятельности в университете.

Два месяца – октябрь и ноябрь 1956 года – я готовился к докладу, написал, подобрал цитаты… Встречаясь с друзьями, товарищами, коллегами по аспирантуре, я по своему темпераменту и душевной неиспорченности щедро делился своими мыслями и соображениями. Почти все соглашались со мной, поддерживали основной тезис: социалистический реализм как разновидность художественного метода вреден, принёс литературе, искусству вообще, непоправимый ущерб. Вспоминаю, как однажды, случайно в метро, кажется, на станции «Маяковская», столкнулся с Петром Палиевским, и мы долго рассуждали о современном состоянии литературы, дружно осуждая принципы социалистического реализма. Это поддерживало и окрыляло: значит, я на правильном пути, нужно только убедительно и толково изложить то, что вошло в душу моего поколения.

Всё было проще, как всегда, и сложней, чем это представил в своей статье Дмитрий Урнов: я никогда не был игрушкой в чьих-то руках, не признаю и не терплю «кукловодов», а ведь именно эту нелепость высказал почтённый мой коллега в своих воспоминаниях: «мы подобрали», «деканат показал», «он озвучил то, что мы думали» и пр. и пр.

О моём намерении выступить с докладом «О художественном методе» узнал мой научный руководитель профессор А.И. Метченко и пригласил к себе на кафедру. Естественно, я забеспокоился, чувство самосохранения забило тревогу: на пути загорелся красный свет. Но избежать встречи было невозможно – у научного руководителя лежала только что перепечатанная (750 стр.) кандидатская диссертация на тему «Человек и народ в романах М.А. Шолохова (в 1965 году она вышла в свет под названием «Гуманизм Шолохова» в издательстве «Советский писатель»), от которой зависела вся моя судьба, во всяком случае так мне казалось в то время.

Хмуро встретил меня Алексей Иванович. Стал расспрашивать о докладе. Сначала я пытался увильнуть от прямого разговора, но мой профессор был человеком опытным, знал и мой характер. Он сумел зажечь меня, и я всё выплеснул перед ним, всё, что накопилось в душе за эти месяцы после XX съезда. Внимательно слушал он мою горячую речь. Да, как оказалось, не только он: в связи с ремонтом наша беседа проходила в библиотеке, недалеко от нас сидел, а потом стал нетерпеливо прохаживаться высокий человек в мундире с орденскими планками (годы спустя я познакомился с ним – это был Павел Павловский, писавший у Алексея Ивановича то ли курсовую, то ли дипломную).

– Не надо тебе выступать, откажись от доклада, – прервал Алексей Иванович мои излияния. – Ты испортишь себе жизнь…

– Ну почему? Ведь то, что я думаю и скажу, кому-то – надо сказать… Многие со мной согласны…

– Вот этот «кто-то» и пусть скажет, а у тебя – готовая диссертация, и надо думать о защите, а этот доклад может испортить тебе всю жизнь, – раздражённо повторил он, явно не ожидавший столь упорного сопротивления. – Я дочитываю её, работа интересная, спорная, остро полемическая, в своей статье «Историзм и догма», она выйдет в 12-м номере «Нового мира», я ссылаюсь на твою рукопись – случай небывалый, у тебя всё впереди, на кафедре есть место, пока полставки, а там посмотрим…

«Как мудр и доброжелателен был мой научный руководитель, и как искренне хотел он мне добра», – часто думаю я сейчас, пройдя через многие превратности своей судьбы, так и не остудившие мой темперамент. – «Но он был мудр той мудростью, которую сформировало в нём его Время, я же был переполнен идеями своего Времени», – возражаю тут же самому себе.

– Как же я откажусь, ведь я дал слово выступить, уже написал то, что я думаю сказать…

– Эх, Виктор, ты не можешь себе представить последствия такого, как я чувствую, бесшабашного выступления. Ну кто ты сейчас? 15 октября у тебя закончился срок пребывания в аспирантуре. Ты уже не аспирант, но ещё и не преподаватель… так, ни то, ни сё… А лезешь на рожон.

– Ну почему на рожон? XX съезд осудил культ личности и провозгласил свободу мнений… тем более я дал слово и работал над докладом почти два месяца… Что обо мне подумают? Скажут: струсил…

– Какое ещё слово? И кто тебе сказал, что так будет всегда. Свобода мнений! О свободе творчества ещё скажи! Ну вот что: или ты отказываешься от доклада, или я отказываюсь думать о твоём будущем. И почему ты дорожишь мнением студентов, а не мнением твоего научного руководителя, который желает тебе только добра.

Недовольные друг другом, мы расстались: Алексей Иванович не подал мне руки, как это было всегда после наших разговоров. «М-да, – подумал я, – начинается…»

После нашего разговора на факультете началось лёгкое волнение. Вечером того же дня на заседании партбюро, отвечая на вопрос секретаря, А.И. Метченко доложил о результатах нашего разговора, после этого было решено обсудить тезисы моего доклада.

Рано утром на Измайловском шоссе, где я проживал в то время, прибежал Боря Бугров и огорошил меня: часа через три-четыре нужны тезисы доклада, необходимые для обсуждения на партбюро, и нужно написать их так «обтекаемо», чтобы партбюро не запретило конференцию вообще. Ах, Боря, Боря, как мы были наивны в ту пору. Я действительно попытался написать «обтекаемые» тезисы (они-то и сохранились у меня), надеясь перехитрить матёрых докторов и кандидатов наук, заседавших в партбюро. Как я ни старался, но главные-то мысли, ниспровергающие теорию социалистического реализма и литературу, сотканную по её рецептам, с пьедестала Времени, конечно, остались. Да и пафос – как его «закамуфлируешь»?

Партбюро решило, что с докладом на научно-теоретической конференции четвёртого курса филологического факультета МГУ выступит профессор А.И. Метченко, автору же тезисов слова не давать, тем более, что он закончил аспирантуру и к нашему факультету уже не имеет никакого отношения. Это решило партбюро поздно вечером накануне открытия конференции.

А утром следующего дня я с тревогой в душе иду в родной университет, не ведая и ничего не зная о драматических событиях, происходивших на факультете…

Теперь-то могу себе представить, что А.И. Метченко провёл, может, бессонную ночь, готовясь в спешном порядке к докладу и чертыхаясь по адресу строптивого аспиранта, рукопись которого он уже отметил в своей «новомирской» статье, которая вот-вот выйдет и ничего уже снять из неё нельзя. Такие чувства испытывал бы любой профессор того времени, неожиданно оказавшись в столь неловком положении: А.И. Метченко был умным, образованным, даровитым, но при этом он был человеком своего времени, события 20–40-х годов формировали его ум и душу, а мы знали об этом времени лишь понаслышке да из доклада Хрущёва, ошеломившего нас.

Борис Бугров уже ждал меня. И сразу огорчил: докладчик – Метченко, мне слова не давать, и вообще обстановка накалилась до предела.

– Но я после Метченко предоставлю тебе слово, Виктор. Так что говори всё, что подготовил, ничего не меняй.

В то время эти слова показались мне нормальными и естественными, и только сейчас, вспоминая этот эпизод, понимаю, что это было решение отважного и мужественного человека: на четвёртом курсе идти против партбюро… М-да-а!

А между тем в аудиторном корпусе МГУ творилось что-то явно неладное: никогда я ещё не видел такого скопления людей, – громадная очередь в гардероб, много суеты, громких разговоров, чувствовалось, что ожидали чего-то необычного, скандального. А у меня всего лишь научный доклад… и никакой политики…

Коммунистическая аудитория была битком набита, хотя до начала оставалось не меньше тридцати минут. Первые два ряда – свободны: для профессорско-преподавательского состава и членов партбюро… Пристроился с краю, чтобы поскорее выйти, когда вызовут. На кафедре – профессор Метченко. Трудно вспомнить, о чём он говорил, но только не о литературе; хорошо помню, что больше всего времени докладчик уделил международному положению. А в то время как раз происходили чудовищные события: Англия, Франция и Израиль напали на Египет. Советское правительство потребовало прекратить агрессию: Израиль вторгся на Синайский полуостров, Франция и Англия после бомбардировки Египта с воздуха высадили десант в районе Порт-Саида, но жители города мужественно сражались за только что обретенную свободу от английских колонизаторов. 5 ноября 1956 года Советское правительство предупредило захватчиков, что готово применить силу, чтобы помочь египтянам отразить агрессию. После этого военные действия были прекращены, но из захваченного Порт-Саида и с Синайского полуострова не собирались уходить. Советское правительство на этот раз предупредило агрессоров, что не будет препятствовать добровольцам Советского Союза, готовым помочь с оружием в руках египтянам в их справедливой борьбе за свою свободу. Лишь 22 декабря 1956 года войска Франции и Англии покинули Египет, а Израиль – лишь в марте 1957 года.

Так что научная конференция студентов четвёртого курса как раз приходилась на самое взрывоопасное время, когда могла разразиться война, совершенно непредсказуемая по своим последствиям (примерно такая же, как недавняя с Ираком, только ситуация была другая, да и Советский Союз был другим).

И вот этим опытный оратор воспользовался на полную, так сказать, «катушку», говорил о бдительности, о тех, кто в это напряжённое время готов отказаться от наших незыблемых принципов партийности и народности, подвергнуть безнравственной критике наши ценности, завоёванные в результате острейшей классовой борьбы. Имеются такие и на нашем факультете… А.И. Метченко говорил ярко, темпераментно, с таким искренним пафосом, что верилось в его слова.

Первые ряды бурно хлопали ему, а сотни собравшихся сидели тихо. Но причём здесь вопрос «О художественном методе», который мы собирались обсудить? Да, Англия и Франция должны покинуть Египет, но почему это должно быть связано с отжившим своё время социалистическим реализмом, с теми догмами, которые, как ржа, разъедали души писателей. Так примерно, думал я, слушая эти бурные аплодисменты первых рядов.

В этой накалившейся до предела атмосфере председательствующий Бугров предоставил мне слово. Начал я с азартом:

– Сейчас отовсюду слышится недовольство: прозаики говорят, что нет прозы (незадолго до этого в той же аудитории выступал К.Симонов и резко сетовал по этому поводу); критики – нет критических острых выступлений; драматурги – нет хороших пьес; поэты – нет настоящих стихов… Кто же мешает тому же Симонову создать нетленное художественное произведение, Софронову – захватывающую дух драму или трагедию, а Борису Рюрикову создать такие критические статьи, которые повергли бы нас в духовный трепет от глубоких мыслей и яркости изложения?… Но, увы, никто из недовольных состоянием нашей литературы не спешит поразить нас глубокими художественными откровениями.

Что же мешает прозаикам, драматургам, поэтам и критикам создавать честные, правдивые произведения?

Метод социалистического реализма!

Тишина воцарилась, как говорится, гробовая.

Естественно, я не собираюсь пересказывать доклад, длившийся час пятнадцать минут. Первые ряды пытались сорвать моё выступление. Некоторые из самых ретивых даже топали ногами, что-то возмущённо кричали председательствующему, дескать, мы ж решили не давать Петелину слово, но Борис Бугров невозмутимо разводил руками. Свобода слова гарантирована.

Конечно, нельзя было так затягивать выступление, испытывать терпение. Попутно я рассказал о драматической истории трилогии Алексея Толстого «Хождение по мукам», привёл переписку между редактором «Нового мира» и автором, который предупреждал редактора, что он вовсе не заинтересован дать бесконфликтный, праздничный роман к 10-летию Октябрьской революции, у него сложные судьбы персонажей, которые поступают по своей воле, а не по воле автора, тем более редактора. Рассказал о трагической истории третьей книги «Тихого Дона», когда жестокая цензура редакторов пыталась сломать тяжёлую судьбу его главного героя и сделать его большевиком. Но уж очень накалённой была обстановка и хотелось высказаться: я понимал, что другого такого случая не представится. Да и опыт подобных выступлений у меня был невелик, прямо надо сказать…

Потом выступил Д.Урнов, выступил ярко, темпераментно, заученные фразы так и слетали с его уст, совершенно не задевая души, больше упоминая о западно-европейских именах, – и ни слова – о социалистическом реализме. «О чём он говорит, – недоумевал я. – Словно на экзамене по теории литературы…»

Здесь, в моём докладе, было высказано новое отношение к главному герою «Тихого Дона», к донскому казачеству во времена Первой мировой войны и революции.

26 сентября 1990 года профессор Д.Урнов в статье «Кто создаёт иллюзии?» в рубрике «Поминки по советской литературе» писал: «На моей памяти первым о границах советской литературы во всеуслышание заговорил Виктор… Нет, не Ерофеев, а другой, Виктор Петелин. Было это тридцать четыре года назад и являлось в свою очередь следствием глубоких перемен в нашем обществе.

Год тысяча девятьсот пятьдесят шестой. Как сейчас помню бас своего сокурсника Валентина Недзвецкого, провозглашающего с трибуны Коммунистической (Богословской) аудитории в старом здании МГУ: «Пора спросить у нашего правительства…» В число неотложных задач, которые мы тогда собирались либо поставить перед руководством, либо решить собственными силами, был занесён и вопрос о литературе. «А подать сюда…» И было поручено аспиранту филологического факультета Петелину осветить этот вопрос. Докладчика выбирал деканат, старательно выбирал, стремясь найти оратора, способного отстоять наши позиции.

Что с той трибуны услышали от Виктора Петелина, не шло ни в какое сравнение с этюдом на ту же тему, опубликованным лишь три года спустя, и то за границей. Я имею в виду эссе о социалистическом реализме, вышедшее в 1959 г. в Париже под именем Абрама Терца и принадлежавшее А.Д. Синявскому. Вот это эссе, ныне широко известное, рядом с петелинским выступлением следовало бы считать апологией названного метода.

Следовало бы… однако… Спрашивается, почему А.Д. Синявского (Абрама Терца) как подхватили сразу, так по сию пору и носят на руках, а слово истинного смельчака критика, в самом деле первого и поистине во весь голос сказавшего, что такое социалистический реализм, забыто?

Да потому же, почему похоронную речь по советской литературе произносит анфан терибль (баловень) советского режима, произносит в порядке дерзкого откровения, между тем даже в редакционном врезе не упомянуты те, кто по меньшей мере пятнадцать лет тому говорил (понятно, без эпатажа) о тех же проблемах»

 (ЛГ, 1990, 26 сентября).

Естественно, статью в «Новом мире» прочитали и на факультете, ведь не часто учёные факультета удостаивались такой чести быть опубликованными в «самом» «Новом мире». И на первом же заседании Учёного совета профессор H.A. Глаголев, конноармеец в гражданскую, рапповец в 20-е, выходец из Института Красной Профессуры в 30-е, не защитивший ни кандидатской, ни, уж тем более, докторской, типичный представитель вульгарно-социологического направления в литературоведении, в своём выступлении обратил внимание коллег на противоречивость А.И. Метченко в отношении к своему аспиранту: с одной стороны, на трибуне резко критикует антипартийную, идейно-порочную позицию В.Петелина, отвергающего основополагающие принципы теории социалистического реализма, а с другой стороны – поддерживает его публично же в «Новом мире».

– Что же получается, Алексей Иванович – ехидно, как мне рассказывали, спрашивал Н.А. Глаголев. – Публикация в «Новом мире» перечёркивает ваше выступление в Коммунистической аудитории. Нехорошо получается, Алексей Иванович… Мы, красногвардейцы, в гражданскую войну немало порубали таких вот, кто порочит нашу идеологию и кто выступает против марксизма-ленинизма… Что подумают студенты, аспиранты, молодые преподаватели, которые должны брать с нас, старых коммунистов, пример для подражания в отстаивании наших идеологических основ… Нехорошо, Алексей Иванович, вы недавно получили орден Ленина…

Представляю себе самочувствие непогрешимого до сей поры профессора Алексея Ивановича Метченко… Не раз, предполагаю, он ещё пожалеет, что сослался на мою диссертацию. Но… «Написанное пером – не вырубишь и топором»…

Скажу лишь, что после того выступления настала тяжелая пора. А.И. Метченко, только что отметивший в «Новом мире» правоту молодого исследователя В.Петелина и получивший «нагоняй» за это на Учёном совете, проходил мимо меня при неизбежных встречах в узких коридорах факультета, не отвечая на мои приветствия, словом, не замечал. Но однажды я остановил его:

– Алексей Иванович! Как моя работа, вы ж мой научный руководитель, мой учитель…

– Нет, я не ваш учитель, Виктор Васильевич! (Впервые, кажется, так назвали меня в те мои молодые годы), у вас другие учителя, – и пошёл дальше.

Горько, но ничего не поделаешь. Нужно работать. Я подготовил и отдал на машинку свою первую статью «Трагическое в «Тихом Доне» М.Шолохова». Ну, думаю, держитесь, не сомневался, что статью напечатают… Где я только не был: в «Новом мире», в «Знамени», «Дружбе народов», в «Октябре», в «Литературной газете», потом отослал статью в журнал «Русская литература», потом в «Дон»… В «Литературной га зете» (главный редактор Всеволод Кочетов) меня принял Валерий Друзин, наговорил комплиментов, да и на полях статьи были одобряющие слова и знаки, но заметил, что редакция может снова вернуться к рассмотрению статьи только после серьёзной творческой доработки: во-первых, сократить, во-вторых, осудить Григория Мелехова за его борьбу против советской власти, ведь сам Шолохов осуждает его, отнимая у него честь, совесть, превращая его в жалкое и страшное подобие человека, а из вашей статьи получается, что Шолохов любит своего героя, сочувствует ему, сострадает ему и мучается вместе с ним… Таков был отовсюду ответ на мои предложения.

Стал бывать на писательских собраниях, и кто-то, не помню, познакомил меня с Фёдором Абрамовым, доцентом Ленинградского университета, но уже написавшим свой первый роман «Братья и сёстры». Он-то и порекомендовал мне обратиться к Александру Григорьевичу Дементьеву, тоже доценту Ленинградского университета, только что назначенному главным редактором журнала «Вопросы литературы», дескать, ему сейчас нужны острые статьи, чтобы привлечь внимание к новому журналу.

Действительно, А.Г. Дементьев по-доброму принял меня, быстро прочитал мою статью. Сделал ряд существенных замечаний о литературном качестве статьи, о композиции, о том, чтобы смягчить полемику, Григорий Мелехов и у него был отрицательным… Кое-что из его замечаний я принял, ещё раз прошёлся по статье, устраняя недостатки. Вновь редактор быстро прочитал, вновь сделал замечания, ему очень хотелось эту статью опубликовать в одном из первых номеров журнала за 1957 год. Вновь я кое-что переделал, смягчил, улучшил, но основной пафос статьи, естественно, оставался прежним. Мне и в голову не приходило, что редактор добивается от меня принципиальных изменений и в отношении донского казачества, и в отношении Григория Мелехова…

Прочитав третий вариант статьи, он наконец не выдержал и воскликнул, обращаясь к своим сотрудникам (вся редакция занимала тогда две или три комнатёнки):

– Ну что мне с ним делать?! Третий раз приносит мне всё ту же статью. Григорий Мелехов у него оказывается чуть ли не самым положительным героем русской литературы, а донское казачество сохраняет у него все положительные качества русского народа. Ну сколько же мне повторять вам, что Шолохов осуждает Григория Мелехова за все его кровавые дела против Советской власти?..

Действительно, три раза читал мою статью главный редактор «Вопросов литературы», но так и не удалось мне убедить его в том, что мой взгляд на «Тихий Дон» коренным образом отличается от взгляда моих предшественников и от его собственного только потому, что я не был ещё заражён микробами вульгарного социологизма, что я по своей молодости и наивности воспринимал любую книгу с юношеской доверчивостью, не подгоняя её к тем или иным теориям, а воспринимая просто и безоглядно, как отражение самой жизни. Ничего не получилось у меня от этих визитов в журналы

Григорий Мелехов в исполнении актёра Петра Глебова

 

Тут впервые, кажется, за мои двадцать шесть лет я затосковал. Как же так? С отличием окончил филологический факультет Московского университета, аспирантуру, написал диссертацию, мои родители, сёстры и братья, родной и двоюродный, ждут от меня успешной литературной карьеры, а ничего не получается – не печатают… Двоюродный брат мой Василий Сергеевич Петелин как водитель персональной машины рассказал о моих мытарствах своему «хозяину», служившему Чрезвычайным и Полномочным Послом в одной из крупных капстран, тот «проникся» и дал телефон своего друга Д.Поликарпова, заведовавшего в то время Отделом культуры ЦК КПСС, рассказав ему о мытарствах аспиранта.

Я тут же разведал, кто такой Д.Поликарпов. Ответственный работник ЦК КПСС. Слушатель Высшей партийной школы, закончил аспирантуру Академии общественных наук при ЦК КПСС. Порой, занимая высшие должности, ведёт себя как диктатор, груб, своё мнение считает непременным на различных дискуссиях. Много лет был заместителем заведующего Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г.Ф. Александрова, секретарём Союза писателей СССР по организационным вопросам. Но М.А. Шолохов, выступая на Втором съезде советских писателей, дал ему высокую оценку: «Когда мы, думая о будущем, говорим о типе политического руководителя нашего Союза, то большинство из нас с благодарностью и грустью вспоминают т. Поликарпова с благодарностью – потому, что он многое сделал для здорового развития литературы прежде всего уже тем, что стоял вне всяких групп, а с грустью – потому что при нашем молчаливом попустительстве его всё же сумели «скушать» те из литературных молодчиков и молодиц, которые, к нашему несчастью, удачно соединяют в себе две профессии – писателя и интригана» (М.Шолохов. Т. 8. М., 1986. С. 214). Эту оценку Д.Поликарпову я слышал на съезде.

Естественно, я позвонил, сославшись на имя Чрезвычайного и Полномочного Посла, был принят. Как сейчас, вижу огромный кабинет, большой стол для совещаний, в далёком углу, как я догадываюсь, сидит Д.Поликарпов и что-то читает или пишет, издалека трудно понять. Я, можно догадаться, стою столбом. Встаёт и машет рукой. Подхожу, царственный жест, дескать, садитесь.

– Вы закончили аспирантуру, завершили диссертацию, тщетно пытаетесь что-то опубликовать из написанного. Так говорил мне мой друг, так мне доложили мои помощники, товарищ Петелин. Как называются Ваши статьи?

– «Трагическое в «Тихом Доне», «Народ в «Поднятой целине», «Коммунисты в романе «Поднятая целина».

– Вы знаете, что Михаил Александрович завершает вторую книгу романа?

Я кивнул в знак согласия.

– Вы принесли свои статьи? Вижу, что не принесли. Мы опубликовать их не можем. Мы можем только отправить их по тем же адресам, где вы уже были, с просьбой повнимательнее посмотреть. И ждать ответа. Так что завтра же принесите и передайте моему секретарю, он всё сделает так, как надо. До свиданья.

Вышел из-за стола и крепко пожал мне руку.

На следующий день я принёс статьи и вручил их Д.Поликарпову, который тут же решил «Трагическое в «Тихом Доне» вновь отправить в «Вопросы литературы», а две статьи – в журнал «Дон». Ну, думаю, слава Богу, кончаются мои «хождения по мукам». И действительно, вскоре пришло из «Дона» письмо, полное оптимистических ноток: дескать, статьи ваши получили, будем печатать сначала одну, потом, через полгода, другую. И потом – глухое молчание. Наконец – толстый конверт из «Дона» с одной из моих статей и письмо: «Редакция не может согласиться с Вашей характеристикой Григория Мелехова, особенно с теми местами, где Вы говорите о пребывании Григория в банде Фомина. Неверными, на наш взгляд, являются у Вас сравнения Нагульнова и Григория, трактовка подсознательного у Григория Мелехова, трактовка экспедиции Подтёлкова. Здесь, в частности, сказалась ошибка автора, на которую в своё время было указано Шолохову…» Коренным образом предлагалось автору переработать статью. Таким же образом редакция «Дона» «отфутболила» и мою вторую статью. И тут же, словно они сговорились, я получил ответ из журнала «Вопросы литературы», подписанный А.Дементьевым и М.Кузнецовым. Это любопытный документ того времени, а потому я его процитирую: «Это уже третий вариант статьи, представляемой автором в редакцию журнала «Вопросы литературы». В.Петелин внёс некоторые изменения по сравнению с предшествующими вариантами. В статье есть отдельные, заслуживающие внимания наблюдения над образом Григория Мелехова. Однако с общей концепцией автора по-прежнему невозможно согласиться. Укажем лишь на наиболее существенные пункты.

Стремясь, что называется, любой ценой реабилитировать Григория Мелехова, которого, по мнению В.Петелина, неверно оценивают многие литературоведы, автор данной статьи даёт неверную, одностороннюю трактовку истории гражданской войны и самого романа М.Шолохова. Так, первая часть статьи, в сущности, посвящена не литературному, а чисто историческому вопросу – выяснению причин, вызвавших восстание казачества против советской власти. Это, по сути, исторический трактат, которому место, скорее, в историческом журнале. Но трактат весьма и весьма сомнительный. В.Петелин совершенно отвергает мысль о том, что контрреволюционное восстание казачества вызвано агитацией враждебной советской власти верхушки казачества. Для подкрепления своих положений он приводит слова Ленина: «Нет ничего смехотворнее, когда говорят, что дальнейшее развитие революции, дальнейшее возмущение масс вызвано какой-либо партией, отдельной личностью». Однако Ленин говорит о «пожаре революции», а у Петелина речь идёт о вспышке контрреволюции – разве справедливо ставить знак равенства между этими совершенно различными явлениями? Думаем, что нет, несправедливо, наоборот, грубо ошибочно. Далее, в полном разрыве с историческими фактами В.Петелин пишет: «Казак… активно поддержит свержение царя», «Казачество участвует в свержении монархии, в свержении Временного правительства». Не говоря о множестве других фактов, сошлёмся лишь на один – самый общеизвестный: Керенский, пытаясь вернуть власть, ведёт наступление на Петроград именно казачьими частями, а казачье правительство в Новочеркасске приглашает в это время Временное правительство приехать на Дон… Казачья специфика, по В.Петелину, до революции состоит в том, что здесь «изнурительный труд хлебороба сочетается с воинскими упражнениями». Это подавление революционных рабочих и крестьян именуется воинскими упражнениями?

Всё это не случайные описки, а звенья одной цепи. И хотя автор пишет, что «вешенское восстание возникло в результате органического переплетения исторических, экономических, социальных, политических условий», но фактически причина восстания у В.Петелина одна – плохая советская власть. Даже Подтёлков у В.Петелина из героя гражданской войны превращается в отрицательную фигуру, человека, которого испортила советская власть. Получается весьма любопытно: верхушка казачества своей контрреволюционной агитацией не может вызвать восстание, но вот «верхушка» из плохих комиссаров – вызывает его…

Весь «исторический трактат» вольно или невольно сводится к ложному утверждению – казачество потому пришло к контрреволюции, что была плоха советская власть.

С этой же точки зрения рассматривается и Григорий Мелехов. Оказывается, он пламенный революционер, а вот коммунисты только и делают, что нарушают революционные идеалы. Григорий и землю хочет отдать мужикам, Григорий – страстный борец за уравнительность, а в Красной Армии бойцы ходят в обмотках, в то время, как комиссары одеты в кожу с головы до ног… И Кошевой, Штокман, Котляров не понимают настоящей революционности Григория, тогда последнему ничего не остается, как восстать. Григорий всячески идеализируется, вся его вина перед революционным народом снимается, он, в сущности, только жертва коммунистов… Повторяем, В.Петелин высказал ряд справедливых и свежих суждений по поводу образа Григория, но общая концепция автора статьи не может быть принята… Общий вывод – статью помещать в журнале «Вопросы литературы» не следует».

А.Дементьев и М.Кузнецов направили свой ответ Д.А. Поликарпову, а мне – копию. После этого стало ясно, что круг замкнулся: никто в ЦК статью читать не будет, никто так и не узнает, что этот ответ «Вопросов литературы» полон умышленных передержек, умолчаний, демагогии и вульгарного пустозвонства. Об этом я и рассказал Василию Сергеевичу Петелину, а он своему «хозяину». Так что первое моё посещение ЦК КПСС окончилось неудачей.

Прошло почти полтора года со дня моего выступления «О методе художественной литературы». Что-то новое и глубинное происходило в нашем государстве, неотвратимо шли перемены в жизни общества, в сознании народа, перемены коснулись и жизни учёных факультета, где я, порой бывал… Наконец А.И. Метченко ответил на моё приветствие, а через какое-то время пригласил через секретаршу к себе на приём:

– Теперь можно говорить о русском национальном характере, готовьте по диссертации статьи, напечатаем в наших научных журналах, одну – о «Тихом Доне», другую – о «Поднятой целине», а первую главу диссертации, где вы говорите о литературно-эстетических взглядах Шолохова, нужно серьёзно доработать, слишком много цитат Канта, Гегеля, Шопенгауэра, даже Ницше приглашаешь в свои консультанты, начитался, постоянно демонстрируешь свою эрудицию, много лишнего, экономнее будьте, внимательнее следите за ссылкой, кое-где нет инициалов, года издания…

К этому времени все мои статьи, разосланные по журналам, вернулись ко мне, рецензии о статьях были доброжелательные, но непременно упоминалось, что автор должен был сделать, чтобы их напечатать. И я передал статьи А.И. Метченко. Пришлось по его замечаниям ещё раз сократить статью «Трагическое в «Тихом Доне», и под названием «Два Григория Мелехова» она вышла в журнале «Научные доклады высшей школы» (1958, № 4).

В 1962 году Ф.Абрамов и В.Гура, анализируя мою статью «Два Григория Мелехова», писали: «Несколько в стороне от этой дискуссии стоит и статья В.В. Петелина «Два Григория Мелехова… Автор её считает, что на страницах «Тихого Дона» нарисован совершенно положительный характер Григория, а в книгах исследователей этого романа, с помощью какой-то специальной «обработки» его текста, создан другой, отрицательный персонаж» (См. Гура В.В., Абрамов Ф.А. М.Шолохов. Семинарий. Изд. второе, дополненное. Л., 1962. С. 31)

Читатели, надеюсь, помнят статью А.И. Метченко, который, анализируя работы шолоховедов, писал, как извращённо они цитируют «Тихий Дон», чтобы представить Григория Мелехова отрицательным персонажем, не воспринимающим красоту природы.

Но этой статье предшествовала длинная дорога мучительных поисков. И вспоминаю в связи с этим, с каким трудом нащупывалось верное осмысление творчества Шолохова в то время, когда господствовал в художественном мире Советского Союза метод социалистического реализма.

Преодолевая это влияние, вышли мои книги «Гуманизм Шолохова» СПб., 1965), «Михаил Шолохов» (Воениздат, 1974), «Михаил Шолохов» (СПб., 1986), «Жизнь Шолохова» (Центрполиграф, 2002), «Михаил Александрович Шолохов. ЭНЦИКЛОПЕДИЯ» (Алгоритм, 2011).

 

Виктор ПЕТЕЛИН